Загрузка ...На этой неделе в The Frontline Club, недалеко от Паддингтона, проходит уникальный эксперимент: британцы рассказывают в массе своей британцам же о России, ее прошлом, настоящем – и вечном. Во вторник здесь говорили об отечественном здравоохранении, в среду – о «self-made business womеn». В пятницу на сцене обсудят войну, а 14 января в рамках проекта «Russian Play Readings: Power, Politics and Performance» актеры Великобритании рассказывали о сталинских репрессиях – от лица внуков тех, кто отдавал приказы.
Спектакль «Второй акт. Внуки» впервые сыграли в Сахаровском центре в 2012 году. «Документальный театр» — истории девяти реально существующих людей. Всех героев объединяет одно: их родители или деды несли прямую ответственность за преступления советской власти. Дети и внуки сотрудников НКВД, КГБ, органов цензуры, соотносят в своих воспоминаниях образы родных из детства с их реальными поступками.
Когда отец называл меня в честь двоюродного деда, он не знал, что двоюродный дед был членом тройки и подписывал смертные приговоры. Откуда он мог это тогда знать?
Вечер в небольшом битком набитом зале (кажется, что первые ряды соприкасаются коленками с артистами, сидящими на сцене) начинается пронзительно. Продюсер Theatre Royal Plymouth, при поддержке которого организованы показы, Дженни Топпер просит у зрителей разрешения посвятить сегодняшний спектакль памяти Алана Рикмана. По комнате тут же проносится вздох боли: для британцев вторая за неполную неделю потеря столь значимого гения от искусства стала настоящим ударом.
На то, чтобы взять себя в руки и вернуться в образы, актерам даются буквально секунды. Дальше из душевного равновесия они выводят уже зрителей.
Девять британских актеров разной величины читают переведенную пьесу так легко, что даже не успеваешь подумать про то, что слышишь истории, знакомые только советским и постсоветским людям, на английском языке. Художественный директор Sputnik Theatre Ной Биркстед-Брэн в своем переводе текста нашел такие простые и совершенно интернациональные фразы, обороты, предложения, что задумываться нет времени – только слушать.
Когда я рассказываю дочери о ее предках, это не всегда просто. Она не стимулирует меня рассказывать, ни о чем не спрашивает. И я ей говорю «Ты вообще знаешь, что у нас в семье происходило? Что твой прадед если не сам людей убивал, то отправлял их эшелонами туда, где это делали за него?» Я вот сейчас пытаюсь это как-то иронично рассказывать, но так, конечно, нельзя. Надо по-другому, но я не знаю как. Со мной на эту тему никто никогда не говорил. Наверное, это умение не задавать вопросы – оно передается генетически.
В российской постановке на восприятие спектакля во многом влияла обстановка. Зрители и актеры сидели вперемешку в кругу пронумерованных стульев. Человек мог говорить только тогда, когда на экране появлялся его номер. Критики писали, что такая игра на равных побуждала каждого присутствующего задуматься о своей истории: а что скажешь лично ТЫ, когда придет время?..
В британской версии артисты сидят в ряд, и это скорее не сумбурные воспоминания, а исповедь. Номерков нет, и каждый следующий начинает говорить в ту же секунду, когда предыдущий произносит последнее слово. Один исторический осколок накладывается на другой – и все собирается в ужасающую мозаику.
Я раньше думала, что советская власть во всем виновата. Гораздо больше, чем мой отец виноват. Но мой отец во всем этом принимал участие. Грехи его на нем. И поэтому ни о какой реабилитации советской власти разговоров идти не может. И когда моя дочь подавала заявление на реабилитацию деда, я ее не поддержала ни в коем случае. Нельзя. Чего нельзя – того нельзя.
При всем при этом ужас — не приковывающий к стулу, а находящийся где-то в уголке глаза. Потому что истории в массе своей – как у всех. Мы все таскали у дедушек из стола бумажки, делали из них самолетики и пускали из окон. Только герои «Внуков» делали их из старой документации НКВД и пускали с балконов правительственных квартир, выходящих окнами на Кремль.
Все истории – шаги по тонкому лезвию между историей страны и личной. В СССР не было своего аналога Нюрнбергского процесса, так можно – и нужно ли? — устраивать такие процессы в рамках собственной семьи? Несут ли дети и внуки ответственность за своих предков? Можно ли оправдать отца или деда-палача не то что в историческом плане, а в собственных глазах?
Как я к этому отношусь? Как к эпизоду истории. Просто моя семья оказалась в это вовлечена. Я не знаю, каким образом дедушка попал в СМЕРШ. Не знаю, был ли у него выбор – и был ли вообще тогда выбор. Но с другой стороны, я прекрасно понимаю, почему его туда позвали: у него хорошее образование, он свободно говорил по-немецки. Ну и был абсолютно предан коммунистической партии Советского Союза.
Теряется ощущение времени, языка, пространства. Я где-то на краю сознания думаю о том, как у читающих получается так точно всё передать. По поводу идущего на BBC сериала «Война и мир» было много сказано, в том числе и о том, что англичане так хороши в роли русской интеллигенции XIX века, потому что они были очень похожи. Но ведь в XX веке население двух империй, Британской и Советской, прошло по совершенно разным историческим, политическим, социальным путям. Откуда тогда в британцах способность чувствовать и передавать такие эмоции? Они ведь даже не немцы, которые тоже прошли через переосмысление преступлений прошлого, не французы, у которых во время Великой революции «плохие» и «хорошие» менялись местами со скоростью света. Откуда в британском обществе это умение передать двойственность ощущения – совершенно как оруэлловское двоемыслие?..
Моя мама уже во времена перестройки прочитала «1984» и долго охала на тему того, что там все прям как в СССР – только без Министерства правды. Помню, бабушка, всю жизнь проработавшая в цензуре, тогда посмотрела на нее и спросила: «А чем, ты думаешь, я занималась?»
Я не знаю, как эту историю восприняли британские зрители, оказывает ли она на них такой же всепоглощающий эффект, задевает ли какие-то глубокие нотки генетики, заставляет ли пересматривать семейные фотографии, вернувшись домой, или звонить родителям с вопросами о скелетах в шкафу.
Я даже не знаю, как отношусь к этому сама. После спектакля в зале начинается открытая дискуссия о культе личности Сталина, современной России и уроках истории, но это всё уже звучит как сквозь толщу воды. В остальном – абсолютно глухая пустота. И один из последних монологов объясняет, почему так может быть:
Так бывает, когда не знаешь, как должно быть на самом деле. Тебе либо не объяснили, либо это было сформировано не так. То есть вот как «здесь можно – здесь нельзя», мне так никто не говорил. Поэтому испытывать что-то по этому поводу я не могу. Но боли нет.
Моему поколению 1990-х, которое практически не застало прадедов, прошедших войну, и вправду почти ничего не объясняли, даже и не сильно задумывались над этим. А мы не особо-то и спрашивали – слишком далеко это все было от нас по лестнице времени: сейчас со смерти Сталина прошло 63 года, с начала репрессий – больше 80 лет. Я родилась буквально в момент распада СССР и всей старой системы.
Но почему-то все равно болит.
Текст и фото: Дария Конурбаева