Загрузка ...Софья Гаврилова – географ и исследователь. Она прошла на лодке Берингов пролив между Чукоткой и Аляской и пролив Дрейка между Южной Америкой и Антарктидой, побывала с экспедицией в труднодоступных местах Чукотки и Якутии, участвовала в Венецианской биеннале и подготовила выставку о Чукотке в Москве. И между этим всем успела родить ребенка. Как у нее это получилось?
— Софья, вы – географ, пишете диссертацию в Оксфорде. Расскажите о том, чем вы занимаетесь и как попали в Англию.
— Я переехала в 2014 году сразу делать PhD (в Оксфорде это называется DРhil). До переезда я работала на географическом факультете МГУ как физический географ, исследовала природные катастрофы, работала в лаборатории снежных лавин и селей. Я написала кандидатскую по методам прогнозирования ряда природных катастроф по космическим снимкам. Мне это очень нравилось, пока я не поняла, что существует еще и культурная и гуманитарная география, которая больше связана с философией, с теорией науки, и мне захотелось попробовать поработать в этом ключе. Моя коллега из Оксфорда Джуди Пэллот, с которой мы вместе работали в Москве над грантом, в какой-то момент выдернула меня из зоны комфорта, предложив мне пойти на оксфордскую аспирантскую программу. Я подала заявку и поступила. Сейчас я заканчиваю диссертацию по российским краеведческим музеям в Оксфорде и собираюсь продолжать академическую деятельность.
— Сложно ли было поступить в Оксфорд на DPhil?
— Мне кажется, в основном, отбор идет по принципу, получите вы финансирование или нет. Поступить не так сложно, как получить стипендию, если ты не хочешь сам платить порядка 30 тысяч фунтов в год. Собеседований нет, ты просто подаешь заявку и комплект документов, все списки висят на сайте. Я подавала документы в большое количество университетов, меня взяли только в Оксфорд, и это было связано с тем, что у меня была очень широкая тема исследования. Преподавателям понравилось, что есть с чем работать.
— Есть какие-то советы поступающим?
— Мой главный совет поступающим – быть более открытыми, не бояться писать преподавателям. Именно для этого в открытом доступе лежат электронные адреса профессоров – чтобы вы могли им написать, рассказать о себе и о том, чем вы хотите заниматься, найти в их лице союзников.
Существует довольно большое количество фондов, вся эта информация есть на сайте университета и в интернете, ее легко найти. На стипендию ученых не разгуляешься, но проживание одного человека она может обеспечить. Я получила стипендию от фонда Hills, рассчитанную на русских в Оксфорде. Ты отправляешь заявление во все фонды, какие можно, и кто-нибудь тебе отвечает.
— Часть ваших исследований проходит «в поле». Как часто вы ездите в экспедиции?
— Наверное, как все географы, я удовлетворяю собственное любопытство, путешествуя за чужой счет. За один только прошлый год я прошла на лодке Берингов пролив между Чукоткой и Аляской и пролив Дрейка между Южной Америкой и Антарктидой, это два противоположных конца мира. После этого я решила, что уже можно заводить ребенка и какое-то время посидеть дома без путешествий.
— Почему решили поехать на Чукотку?
— Экспедиция на Чукотку была одновременно и заданием для одного из моих мест работы, и исследованием для моей диссертации в Оксфорде. Я провела на Чукотке 1,5 месяца и очень вовремя уехала. Это ровно та грань, когда уже начали появляться серьезные мысли о том, чтобы остаться перезимовать. Ты настолько втягиваешься, что это уже не кажется чем-то странным.
— Обычно русские предпочитают «зимовать» в теплых странах.
— Я хотела бы остаться на зимовку на Чукотке, потому что там в это время меняется все: наступает полярная ночь, меняются средства выживания, это было бы очень интересно посмотреть. А 22 сентября мы открываем по ней выставку «Нематерик» в Московском Музее Современного Искусства в рамках Московской биеннале.
— Почему «Нематерик»?
— Местные жители отдаленных территорий, где плохо с транспортной доступностью, часто говорят «поехал на материк», имея в виду Москву и центральную Россию, хотя Чукотка не остров. Отсюда возникло название выставки, посвященной быту коренного населения. Вообще краеведение пришло на Чукотку как пакет культурной советской колонизации. Очень интересно, как был перестроен Краеведческий музей в Анадыре, где в период губернаторства Абрамовича московские специалисты создали очень интересную экспозицию.
Два дня в проливе Дрейка – это просто умереть. Это как горная болезнь. Организм перестает работать в привычном режиме. И если другие люди могли просто пролежать два дня, не есть и не вставать, то мне надо было кормить ребенка, и я одна вставала, пытаясь хоть что-то съесть.
— А как вы попали в Антарктиду?
— Антарктидой я давно болела. Был проект Антарктической биеннале, его делал мой коллега Александр Пономарев. Я пришла к нему осенью со словами «что угодно, но я должна поехать». Пока мы готовились к поездке, я узнала, что беременна, но понимала, что если признаюсь, то меня точно не возьмут, и решила потянуть время. Прочитав все инструкции, выяснила, что даже по строгим антарктическим меркам мой срок позволял мне плавать. Все прошло отлично, сейчас моей дочке уже полтора месяца. Это был ни с чем не сравнимый опыт, и не думаю, что он когда-нибудь со мной повторится.
— Экспедиция в Антарктику – это сложно даже обычному человеку, не то что беременной женщине.
— Физически было очень сложно, потому что два дня в проливе Дрейка – это просто умереть (в этом месте шторма — одни из самых сильных на планете — ред.). Это как горная болезнь. Организм перестает работать в привычном режиме, ты просто заболеваешь. И если другие люди могли просто пролежать два дня, не есть и не вставать, то мне надо было кормить ребенка, и я вставала и одна приходила на наш роскошный шведский стол, пытаясь хоть что-то съесть. Так было два дня туда и два дня обратно.
Помню, как я подходила к начальнику экспедиции Чеду и говорила: «Это все того не стоило, высади меня, я улечу домой!» Но все прошло хорошо. Мы высаживались в маленьких лодках – «Зодиаках» – на острова и на сам Антарктический материк. Я очень рада, что мне удалось всюду попасть и походить с пингвинами. На протяжении всей экспедиции я все время прислушивалась к себе: как я себя чувствую? Я чуть больше тормозила себя и осторожничала. А еще было тяжеловато, потому что на мне было довольно много одежды, и я не могла быстро перемещаться.
— Не страшно было за ребенка?
— На самом деле, второй триместр считается самым безопасным. Я честно почитала все туристические рекомендации, до 26 недели можно ездить. Коллеги всячески меня опекали, не давали поднимать чемоданы. Беременность стала очень личным и очень глубоким, но, в то же время, очень легким процессом.
— И в результате этой поездки вы сделали экспозицию на 57-ой Венецианской биеннале?
— Я, как исследователь, занимаюсь в том числе культурологическими и художественными проектами. Я закончила школу фотографии имени Родченко. После Антарктиды я съездила на Венецианскую биеннале, где наша инсталляция состояла из художественных работ, снятых в разных экспедициях, в том числе и в Антарктиде.
— Помимо Антарктиды вы много путешествовали по России?
— Самые интересные и самые сложные экспедиции для меня были как раз по России, я ими невероятно горжусь. Это большое счастье, что мне удалось в организованной экспедиции проехать по отдаленным местам Якутии и в других районах Сибири.
По ряду причин некоторые места в России намного более труднодоступные, чем какой-нибудь Гранд Каньон. Наш народ не ездит во многие места, потому что у нас, к сожалению, очень плохая транспортная инфраструктура. В штатах даже в самом маленьком городке есть железная дорога, а на Чукотке нет дорог, самолет летает раз в две недели, если повезет, и раз в сезон ходит корабль в столицу Анадырь. Самолеты летают только через центр, авиабилеты дорогие. Чтобы попасть из Якутска в Хабаровск, вам придется лететь через Москву или Новосибирск. Сейчас люди стал больше ездить, но всё еще не в тех масштабах, в которых хотелось бы.
— Что самое сложное для вас в экспедициях?
— Наверное, самое сложное – это переход от московской или лондонской жизни в совершенно другой мир и обратно. Меня не смущают бытовые сложности, но эти 2-3 переходных дня, пока ты перестраиваешься, это очень тяжело.
Два месяца – это целый кусок жизни. Как ученый ты ничего не можешь сделать, чтобы повлиять на то, как живут люди, ты не несешь перемены. Для меня очень сложно жить проблемами региона, поддерживать контакты с людьми, а потом, видя все их трудности, не иметь возможности что-либо сделать, чтобы ситуация изменилась. Мы часто перезваниваемся с якутскими и чукотскими коллегами, но я понимаю, что я для них – белый человек из Оксфорда и Москвы, из абсолютного «first world».
Я очень хорошо помню, как я вернулась с Чукотки и пошла гулять по Москве. Я поняла, что мне даже не с кем обсудить, что три дня назад я охотилась на кита и не знала, что такое горячий душ, а теперь я сижу посреди Москвы и собираюсь отдать 500 рублей за чашку кофе. Ты сидишь на маникюре и не можешь понять, что происходит и как с этим жить. А ко всему остальному можно привыкнуть.
— А сейчас вы живете в Москве?
— Да, сейчас я живу в Москве с дочкой, и это принципиально новый опыт. Это ситуация стопроцентной немобильности и привязанности. Мне интересно открывать себя в этом. После моих экспедиций за последний год у меня было ощущение, что моя вселенная максимально распахнулась между Беринговым проливом и проливом Дрейка, а потом она сузилась в одну точку – роддома и дома в Москве. Теперь весь мой мирок заключен в маленькой студии 26 метров. Два противоположных конца света схлопнулись в дом и уют.
Я взяла один триместр на декрет и зимой планирую возвращаться, дописывать диссертацию и жить в Англии. Я для себя решила, что у меня есть лет 5-7, чтобы поездить и посмотреть, где мне хочется пожить и остаться. Англия – прекрасная страна, но в академической среде дикая конкуренция, меня могут не взять. Поэтому я планирую поездить по постдокам и посмотреть.
— Расскажите подробнее о постдокторских программах.
— Постдоки – это 1-2 года под твое исследование, чаще всего без каких-либо обязательств преподавать. Ученые от 30 до 40 часто прыгают с одного постдока на другой, ездят по всему миру, и, если повезет, через несколько контрактов получают постоянный контракт. Это новые кочевники, мало кто подпишется каждые год-два менять место жительства. Народ не может завести нормальные семьи, не рискует заводить детей, потому что не знает, что будет завтра. Зато потом, когда ты получаешь постоянное место работы, ты на нем сидишь спокойно.
— Это именно в Британии так?
— Это по всему миру. Все очень любят эксплуатировать постдоков короткими контрактами и не предлагать ничего дальше, и люди вынуждены снова искать и переезжать. В этом смысле принципиально другую позицию заняла Австралия, которая предлагает контракты по 5-7 лет и очень хорошие зарплаты, поэтому утечка мозгов идет в ту сторону сейчас.
Мне было очень сложно объяснить, как я в России с кандидатской диссертацией получала 200 евро в месяц как научный сотрудник на полной ставке.
— А как обстоят дела с наукой в России?
— В целом было бы интересно наблюдать за тем, как развивается наука в России, если бы она действительно развивалась. Но сейчас говорить о каких-то перспективах очень сложно. Сейчас только в Вышке зарплате достойные. Мне было очень сложно объяснить в Оксфорде, как я с кандидатской диссертацией получала 200 евро в месяц как научный сотрудник на полной ставке.
Во многих областях науки на фоне ярко выраженной политизации сильно снижается финансирование, очень мало фондов дают деньги на исследования, а экспедиции очень дорогие. Наука сейчас не в тренде, молодежь в нее не идет. И, конечно же, как и везде, безумная бюрократия.
Из хорошего – есть талантливые и вдохновляющие ученые, с некоторыми из них мне лично удалось поработать. У меня были потрясающие научные руководители в МГУ, которые, несмотря на все вышеперечисленное, спокойно занимаются своим делом.
— А в Англии?
— В Англии много денег в науке не заработаешь, но, как мне кажется, там достойный уровень оплаты труда ученых. Мой научный руководитель, например, сейчас получил постоянный контракт с Оксфордом, и до 65 лет он будет на этой позиции. Да, конечно, он будет проходить аттестации и должен будет показывать результат, но эта позиция уже навсегда его.
— Наверное, сложно уйти с такой работы?
— Разорвать контракт можно, но все очень хотят получить постоянную позицию. Будучи аффилированным с Оксфордом, раз в 7 лет можно взять sabbatical, когда тебе продолжают платить зарплату, но ты ничего не делаешь и можешь даже поехать в другую страну пожить. Тебе выделяют расходы на конференции, у тебя есть полевая работа, поэтому ты можешь проводить по полгода в России. Мобильность есть в географическом смысле, но не в карьерном.
— А чем вы сейчас занимаетесь?
— Сейчас я занимаюсь институционализацией центра по цифровым технологиям в гуманитарных науках в Высшей школе экономики, эта работа не требует моего присутствия в офисе с утра до вечера, но приносит какой-то доход.
Оксфорд – это идеальная система. Это как если вы — семилетний ребенок, а вас привели в магазин игрушек и сказали: бери все, что хочешь. Но при этом из магазина выйти нельзя, и играть можно только в нем.
— Где вам комфортнее, в Оксфорде или в Москве?
— Несмотря на легкость перемещений, мне оказалось очень сложно эмигрировать из Москвы. Я промучила себя несколько лет в Англии, но потом смирилась и поняла, что нужно как-то устраивать жизнь между двумя странами. Сейчас я очень скучаю по Оксфорду, по Англии. Я представляю, как там сейчас начинается новый учебный год, как там можно гулять по лугам и ходить в прекрасные пабы, и мне этого очень не хватает.
— Какое у вас впечатление от жизни в Оксфорде?
— Мне кажется, эти три года в Оксфорде были самыми сложными в моей жизни. Я бы сказала, у нас с Оксфордом отношения bittersweet. Оксфорд – это идеальная система. Это как если вы — семилетний ребенок, а вас привели в магазин игрушек и сказали: бери все, что хочешь. Но при этом из магазина выйти нельзя, и играть можно только в нем. Если ты немного выпадаешь из этой системы, то ты выпадаешь полностью.
Мне было интересно посмотреть, как устроена жизнь в колледже, как это все работает. Как полагается, я год занималась академической греблей, но это стоило слез, непонимания, срываний в Москву в истерике. Я переехала в 27 лет, и мне уже было тяжело, мне хотелось в привычную среду.
Оксфорд и Кембридж полностью разрушают самооценку. На третий год ты уже становишься нервным, депрессирующим и не уверенным в себе студентом с дергающимся глазом.
— Тяжело было психологически?
— Ты оказываешься самым глупым в группе. Оксфорд – для очень успешных атлетов, которые знают кучу языков, красивее и моложе тебя. Я увидела потолок, до которого я никогда не допрыгну. И еще я была не очень готова к тому, чтобы снова стать бедным студентом, ездить в рваных джинсах на велосипеде. Все вместе было сложновато.
У нас даже проводились семинары про то, почему Оксфорд и Кембридж полностью разрушают самооценку. Особенно на контрасте с американскими выпускниками, которых накачивают на позитив и конкурентную борьбу. Оксфорд недавно был признан самым депрессивным вузом в мире. Тебя все время критикуют, даже когда у тебя все хорошо. Здорово, когда тебе говорят, в чем ты не прав, но на третий год ты уже становишься нервным, депрессирующим и не уверенным в себе студентом с дергающимся глазом. Возможно кому-то это подходит, но мне – нет.
— А чему хорошему научили?
— Оксфорд фантастически формирует критическое мышление и навыки обрабатывать информацию. Я стала иначе думать. Еще в университете хорошо развивают предпринимательскую жилку, учат, как придумывать и реализовывать бизнес-стратегии. Я очень люблю экспериментировать и пробовать что-то новое. Сейчас я рассматриваю несколько проектов в области социального предпринимательства, которые мне было бы интересно попробовать.
