Загрузка ...
Христианская философия во главе с Блаженным Августином отказывала злу в субъектности. То есть, слово такое есть, а зла нет. Его не может быть просто потому, что тогда пришлось бы признать, что Всеблагий Господь создал не только норвежские фьорды и каждый волос на человеческой голове, но и зло тоже.
Августин называл зло «умалением добра». Мир сам по себе устроен к лучшему, но хорош он только во своей полноте. Человек же наделен свойством вычитания бога из уравнения жизни. Поэтому на отдельных участках возникает недостаток блага.
Собственно, и дьявол, искушавший Христа в горах Кварантана, – это очень низко падший ангел со своей ролью в девелоперском проекте Земля Обетованная, а не альтернатива Творцу. Как говорил Мефистофель у Гете: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
Моральный релятивизм христианской науки, разумеется, трудно установить в качестве закона. Уголовный кодекс требует менее расплывчатых формулировок, да и вообще в черно-белом мире все становится определенней и в этом смысле – удобней. Этот мальчик плохой, его надо наказать. Этот народ гадкий, он не заслуживает места на земле. Нельзя говорить, что все не так однозначно, если все однозначно. Чем вы занимались до семнадцатого года? Где портсигар Бунша и гамбсовский стул?
В Англии XVI – XVIII веков логика полицейского участка была основой государственного управления. История британского нового времени – это история кратного расширения уголовного кодекса, который, как старшую дочь Генриха VIII, называли Кровавым.
Главным орудием справедливости стала виселица.
Первая лондонская виселица еще в XII веке была сооружена у ручья Тайберн, там, где сегодня находится станция метро Marble Arch и уголок ораторов в Гайд-Парке, в самом начале Эджвар Роад. Тогда вешали просто на ветке дуба. Позже появились импровизированные виселицы, которые постепенно стали стационарными.
При младшей дочери Генриха VIII, Елизавете, традиционную виселицу заменили на более эффективное сооружение из деревянных балок. В народе эту высокую деревянную призму назвали Тайбернским деревом.
Это было первым, что видел путешественник, въезжающий в Лондон с запада. Дерево редко стояло без висящих на толстых веревках плодов, так что путник понимал: он попал в город, где закон не дремлет.
Первым преступником, на котором опробовали технический прогресс в заплечной индустрии, стал Джон Стори, один из лидеров католической оппозиции.
Инструкции, выданные в этой связи палачу, были короткими и исчерпывающими: «Изменника доставить к месту казни, где повесить его за шею и вынуть из петли полуживым. Затем отрезать ему детородные части, выпустить ему внутренности и сжечь их. С тем, чтобы его преступление стало особенно ужасающим для зрителей, палачу, вырвав у него сердце, показать его людям и объявить — вот сердце изменника! Затем отрубить ему руку, а тело четвертовать. После этого голову и части тела выставить в каком-либо людном месте».
Людным местом обычно был Лондонский мост, выполнявший в средневековой столице Англии роль сегодняшней Оксфорд-Стрит.
Большинство осужденных, закончивших жизнь у Тайберна, были, впрочем, простолюдинами и не заслуживали анатомического театра. Их просто вздергивали с таким расчетом, чтобы позвоночник ломался, а голова при этом не отрывалась.
Смертная казнь назначалась за десятки проступков, и число уголовных статей, предусматривающих виселицу, постоянно росло. Ко второй половине восемнадцатого века оно превысило две сотни. В основном это были преступления против частной собственности, не зря у Англии репутация столпа, стоящего на ее страже. Этот столп, если как следует присмотреться, имеет отчетливые очертания Тайбернского дерева.
Закончивший жизнь на плахе Томас Мор, которого, кстати, милосердно освободили от потрошения и четвертования по личному указанию Генриха VIII, считал частную собственность основой мирового зла. Или, если перейти на терминологию Блаженного Августина, главной причиной умаления добра.
***
При Генрихе за преступления против частой собственности было казнено примерно семьдесят тысяч человек. Среди их прегрешений были, например, такие, как кража кролика, собирание дров и плодов в королевском лесу, бродяжничество, выдача себя за пациента дома престарелых, времяпрепровождение с цыганами и собирание остатков кораблекрушения, выброшенных на берег.
Времяпрепровождение с цыганами, или «египтянами», как их называли в Средневековой Англии, получило летальный юридический статут не потому, что англичанин, попав в табор, начинал вести себя как пассажир автомобиля Козлевича времен конторы «Эх, прокачу». Поход за цыганской звездой кочевой был возможностью избежать смертной казни за бродяжничество. Законы против цыган были радикально мягче, чем для резидентов Британии. В частности, за бродяжничество цыган подлежал всего-навсего депортации. И многие профессиональные английские нищие использовали эту юридическую лазейку, чтобы сохранить свою жизнь.
За время правления Елизаветы, у которой, в отличие от ее отца, репутация в истории куда более вегетарианская, было казнено почти девяносто тысяч – население нескольких столиц графств тех времен.
Вряд ли это удивило бы Мора, он сам был одним из первых мастеров создания посмертных репутаций. Благодаря его книге «История Ричарда III», опубликованной уже после смерти автора, король Ричард получил в британской истории место главного злодея. Хотя даже поверхностный, но объективный взгляд на его кортокое царствование свидетельствует о том, что это был далеко не худший монарх, эффективный на войне и в экономике и вполне справедливый. И убийство детей Эдуарда V в Тауэре, которое ему приписано, скорей всего было совершено не им. И карикатурным горбуном он тоже не был.
Зловещий образ Ричарда III был нужен Тюдорам в качестве еще одного, морального оправдания своих прав на престол. И Мор просто хорошо выполнил заказ, изложив исторические события ровно так, как было выгодно победителям в войне Роз.
Точно так же он написал для Генриха VIII абсолютно папистский по духу и смыслу манифест против Лютера, за который Генрих получил от римской курии титул «Защитника католической веры». Вполне возможно, впрочем, что в обоих случаях Мор действовал совершенно искренне.
***
Мы (кстати, откуда взялось это императорское «мы» в международной литературной традиции? Кто эти «мы»? Читатели? Современники? Два человека, спорящие в голове автора?) можем себе приблизительно представить, что творилось в головах и как был устроен быт аристократии и шире – образованного сословия. Документов на этот счет сохранилось довольно много: от меню Хэмптон Корта до письменных автографов основных действующих лиц эпохи.
Но мы плохо представляем себе внутренний и внешний мир так называемого британского народа. О чем он думал? Что его волновало? Как он относился к основным семи таинствам христианской веры и понимал ли хоть слово из той вульгарной латыни, на которой служили мессу в соборах Солсбери и Суррея? Что он предпочитал на завтрак: стаут или эль? Это знание превратилось в перегной, в тонкие коровьи лепешки культурных слоев, из которых, как лазанья состоит почва Лондона и Кентерберри.
Достоверно известно, что народ жил бедно и недолго, но какую выжимку можно сделать из этой социологической находки?
Раз в десятилетие в Англию приходил какой-нибудь новый мор. Средневековая чума вела себя по-мальтузиански – были сезоны, когда за год население острова сокращалось почти вдвое. Между эпидемиями чумы свирепствовал «английский пот», неизвестная современной науке хворь, от которой совершенно здоровый человек через несколько часов начинал дрожать, покрывшись испариной, падал в тревожном забытьи и уже не просыпался.
У этих плясок смерти были свои экономические плюсы. После чумы росли доходы людей со свободными специальностями: каменщиков, кузнецов, ткачей. Дефицит на рынке труда заставлял богатых раскошеливаться при строительстве новых замков и ремонте старых. Фермеры должны были больше платить за ремонт коровника, а работа ювелира по стоимости могла быть сопоставима с драгоценными металлами, которые они гнули и паяли.
Государство редко когда с умилением смотрит на возросшие доходы работяг. Вслед за ростом зарплат тут же появились законы и указы, ограничивающие этот процесс, новые налоги и прямые запреты.
Экономическая история – это сага о войне богатых против бедных, средневековая Англия не стала тут исключением.
Самым доходным видом собственности на острове всегда была земля, на то он, собственно, и остров. А самым доходным видом деятельности, не считая судейской и церковной, было разведение овец. Цены на шерсть били рекорды европейских бирж, и хозяева пахотных земель стали сгонять с них крестьян-арендаторов, выращивающих порей и репу, чтобы запустить вместо них овец. Этот процесс назвали «огораживанием», и он имел катастрофические последствия для уровня жизни среднего англичанина. Томас Мор говорил об огораживании, как о времени, когда овцы съели людей.
Богатые стали еще богаче, бедные еще беднее. Проблемы с бродяжничеством в эпоху Тюдоров были во многом последствиями перевода экономики на производство сырья для одежды.
В его технологической цепочке было задействовано не слишком много человеческого труда. Один пастух мог управлять стадом, размеров которого было вполне достаточно, чтобы забить шерстью большой склад в Антверпене. Овечья шерсть не зависела от капризов погоды, которая в ту эпоху регулярно награждала Британию плохими урожаями. Деньги от шерсти можно было в том же Антверпене превратить в пшеницу и выгодно сбыть ее в Лондоне. Рост внутренних цен на зерно с легкостью удваивал и утраивал капиталы.
Богатая пасторальная Англия донорманнских времен, Англия, купающаяся в молоке и меде, все больше превращалась в миф. Не зря на исходе Средних веков такой популярностью пользовались истории о короле Артуре и Рыцарях Круглого стола. Они жили в мире, очень похожем на то, что окружала англичанина теперь, но при этом совершенно в другом: счастливом, сытом, героическом и сказочном.
Удивительно, что за все время после мифического короля так и не появилось настоящего монарха с именем Артур. Им мог бы стать старший брат Генриха VIII, но он умер до коронации, как будто колдун Мерлин явился из заточения у Девы Озера утащил юного принца с собой в могилу.
Другим важным пространством мифа была легенда о Робин Гуде, Короле Воров, который грабил богатых и делился добычей с бедными.
У робингудовского мифа была реальная подоплека, время от времени в лесах Мидланда появлялись иногда довольно внушительные партизанские банды, ощипывавшие монастыри и даже замки, но вся эта локальная партизанщина так и не вылилась в настоящую войну плебса против богатых и знатных. Почему британцы были так долготерпеливы, объяснить без привлечения мифа трудно. Может быть, так на них влияло генетическое уважение перед частной собственностью и законом? Или рабское сознание? Или крайний индивидуализм мешал им сплачиваться ради общего дела? Или католическая вера примиряла с положением вещей?
Бог весть.
Для таких подлых вопросов существует удобная формулировка: «Это находится за пределами данного исследования».
***
Почти полтора тысячелетия Британские острова находились в состоянии колонизации и внешнего управления. Римляне, датчане, англы, саксы и викинги разнообразно потрудились над здешним этногенезом. Последними пришельцами с мандатом на управление были норманны. Удача Вильгельма Первого в битве при Гастингсе с одной стороны привязала Англию к континентальной Европе и дала импульс к многочисленным войнам за территорию и влияние, с другой – стратегически усугубила разрыв между Островом и Материком, благо войны эти в массе своей были неудачны или как минимум разорительны, и ни к какому существенному присутствию Англии в Старом Свете не привели.
Норманны поддержали идею майората: чтобы наследство землевладельца не дробилось, все получал старший сын. Французский язык стал языком аристократии и судопроизводства. Кстати, большинство юридических терминов в современном английском имеют французское происхождение.
Учитывая, что богослужение велось на латыни, среднестатистический англичан жил в мире, большинство реалий которого он просто в силу трудностей перевода не понимал. Или не хотел понимать. Англичане до сих пор очень ленивы в изучении чужих языков, и это не только имперское сознание или генетическое отсутствие способностей к полиглотии. Это эхо средневекового британского упрямства и самодостаточности.
Английский язык не превратился во французский с примесью латыни, столетия норманнского правления только обогатили его словарный запас. Точно так же, как он впитал в себя до того большие куски саксонского, датского и шведско-норвежского словаря. Язык собирал все эти слова, как Скрудж мелкую монету, наполнял сундуки и потирал руки от такого дармового богатства.
К веку Тюдоров английский вытеснил французский в качестве языка аристократии.
Для того, чтобы все сословия варились в одном смысловом бульоне, не хватало общих смыслов. И как это часто бывало у бывших варваров, общим смыслом стал перевод библейских текстов.
Генрих VIII долго сопротивлялся лютеранской стратегии перевода Библии на национальные языки, разделяя коллективное мнение образованного меньшинства о том, что народу не нужно читать подробности о господних страстях. Мало ли что придет в их сумасбродные головы в этой связи.
Сторонники перевода руководствовались идеей, что Евангелие на островах так толком и не проповедовано. И в итоге они одержали верх. После акта о Супрематии, утверждавшего английского короля главой англиканской церкви, еще при жизни Генриха появился перевод Уильяма Тиндейла. Главным врагом Тиндейла был Томас Мор, которому при жизни так и не удалось лично увидеть своего оппонента на костре. Первого переводчика английской Библии задушили в Антверпене, а потом сожгли как еретика в Брюсселе через год после казни Мора на Тауэр Хилл.
Позже была напечатана большим тиражом, сделанная на основе тиндейловского перевода так называемая Библия Мэтью. Ее автором был Томас Мэтью. Мэтью – псевдоним Джона Роджерса, преподавателя Закона Божьего. Во время правления старшей дочери Генриха VIII Марии он был сожжен как еретик на мясном рынке в Смитфилде. В Лондоне основные места казней делились по специализации. В Тайберне вешали, а на Смитфилде сжигали и рубили головы.
Католический реванш Марии Кровавой не удался, и правивший недолго сын Генриха Эдуард, а потом его сестра Елизавета утвердили англиканскую церковь в качестве омфала, краеугольного камня, пупа земли, на котором стоит британская монархия.
Совокупный тираж библии Мэтью исчислялся десятками тысяч экземпляров только в последней трети шестнадцатого столетия. А с распространением государственных грамматических школ и, соответственно, ростом уровня читающей публики, Евангелие превратилось в ежедневный предмет общественной и частной дискуссии. Страсти Христовы стали актуальной повесткой вроде передовиц современных газет и хайлайтов электронных медиа. Их обсуждали, как нечто, происходящее здесь и сейчас. И, конечно, впадали в самые разные ереси, многие из которых – движения квакеров, баптистов, адвентистов и пуритан – в том или ином виде дожили до XXI века.
Тысячелетняя католическая церковь Британии не выдержала борьбы с королевской властью и английским языком. Генрих не только решил ее права влияния на внутренние дела Англии, он перерезал все финансовые потоки, соединявшие Кентербери и Рим, распустил при помощи лорд-канцлера Кромвеля богатые монастыри, конфисковал землю и всю движимую собственность.
Кромвель, которого не без оснований обвиняли в симпатиях к кальвинизму, вытряхивал из соборов мощи святых, демонстрируя верующим, что у святого Беккета было в запасе три головы и восемнадцать указательных пальцев. Жег иконы и статуи девы Марии на кострах для еретиков, и гром небесный не падал с небес на землю.
На несколько лет издевательства над святыми реликвиями стало популярным спортом. Народ отыскивал образы и нетленные мощи святых и устраивал над ними шутовские юридические процессы с последующей непременной казнью. Лучше всего обходились с витражами – их просто били камнями и палками.
Так, в огне исчезла почти вся средневековая английская духовность в своем материальном проявлении. Зато взамен из поднятой пыли, дыма, обломков монастырей и осколков цветного стекла родился национальный гений Шекспира.
***
У Уильяма Шекспира то общее с Иисусом Христом, что существование обоих юридически считается вполне доказанным, но его оценки разнятся. Так, например, не все согласны с тем, что Иисус родом из Назарета был Богом. Многие в то же самое время уверены, что родившийся в Стратфорде-апон-Эйвон Шекспир не писал корпуса текстов, ставших чем-то вроде коллагена для современного английского языка.
Так же, как у Христа, в биографии Шекспира есть продолжительный срок, о котором не сохранилось ни исторических фактов, ни преданий. Есть только умозрительные версии, в которых шерклокхолмсы религиоведения и филологии упражняются в дедукции.
Мог Христос провести несколько лет в Индии, общаясь с брахманами? Почему бы и нет. Мог ли молодой Шекспир объехать всю Европу из любопытства, авантюризма или гонимый каким-то уголовным преследованием? Конечно, мог. В годы, когда смертная казнь полагалась за украденный колосок или пойманного в королевском лесу зайца, любое изгнание покажется медом. (Кстати, за зайца или оленя в королевском лесу полагалась не смерть, я ошибся, всего лишь кастрация. Что, впрочем, тоже неприятно).
Бегство на материк – распространенный биографический факт того времени. Куда более распространенный, чем уход в лесное братство разбойников.
Изгнание даже заменяло наказание. Вместо смертной казни можно было завербоваться на корабли, уходящие в Новый Свет. И там в колониях найти новую жизнь или новый смысл для старой. Самый влиятельный человек эпохи Генриха VIII Томас Кромвель был самого плебейского происхождения. Его отец был кузнецом и пивоваром. В юности Кромвеля подозревали в убийстве. Он бежал в Голландию. Провел несколько лет, вербуясь в наемники во Франции и Италии, служил во флорентийских банках, торговал шерстяным сукном, читал Маккиавели и учил языки. По возвращении его за давностью лет никто не преследовал, и он стал первым лордом и самым богатым после короля землевладельцем в Королевстве.
Разве не могла быть у Шекспира похожая биография в молодости? Более чем могла.
Главный аргумент шекспироскептиков заключается в том, что не мог простолюдин из Стратфорда, окончивший только грамматическую школу, о чем, кстати, тоже нет достоверных документов, написать все эти вечные строки, полные знания жизни и философской глубины. Аргумент на уровне Павла Петровича Щербука из «Механического пианино»: «Миром правит белая кость! Чумазый играть не может!»
Тюдоры были терпимы к происхождению своих слуг, если это касалось дела. Темм более вопрос титула можно решить одним росчерком пера. При дворе Елизаветы I завелся целый выводок людей без имени, «чумазых», которые пользовались абсолютным доверием королевы и решали вопросы масштаба жизни и смерти государства. Френсис Дрейк, пират, сжигавший Армаду и в испанском порту, и на Ла-Манше. Уолтер Рэйли, поэт и разбойник, колонизировавший Северную Америку и привезший в Британию картофель. Фрэнсис Уолсингем, еще один разночинец, пропадавший всю молодость в Европе за изучением языков, а потом создавший самую внушительную службу безопасности того времени. Это он раскрыл заговор, результатом которого стала смерть Марии Стюарт и предложение наследовать корону ее сыну Якову.
Не то чтобы это была эпоха, где Англия была полем, по которому ходит лихой человек, но в целом, вопросы карьеры не были однозначно завязаны на родословных и количестве земель в Книге Страшного Суда.
Шекспир вполне вписывается в тренд. Как ни хотелось бы не обобщать. Точно так же, как всякое сравнение хромает, любое масштабное обобщение в равной пропорции содержит такого же объема глупость.
Проще, например, сказать о причинах успеха выходца из кожевников, как Лу Рид однажды о Джиме Моррисоне: «Вы думает, он большой поэт? Чушь собачья. Просто у него большой хер!»
Парируйте, что называется. Если можете.
***
Шекспир появляется на исторических подмостках уже тридцатилетним, и сразу в качестве актера и драматурга модной театральной труппы «Слуги лорда-камергера».
Это середина девяностых годов шестнадцатого века, и у лондонцев было два любимых развлечения: 1. Пытки и казни. 2. Театр.
Представления слуг собирают до трех тысяч зрителей. И так каждый день. Гигантская аудитория и колоссальные деньги. Шекспир пайщик труппы, и этот бизнес делает его богатым человеком.
Единственное, что мешает тотальному процветанию – чума, регулярно навещающая Лондон и собирающая свою жатву. Тогдашние карантины были похожи на те, что администрация Бориса Джонсона устроила осенью-зимой 20-21 годов. Все закрыто, экономика стоит. Только смерть собирает свою жатву.
Шекспир и прочие актеры разъезжаются на время карантина по весям, где у них куплены дома (у Шекспира второй по величине дом в Стратфорде). Там можно работать в ожидании нового театрального сезона с рукописями, более того – получая за это деньги. Статус придворной труппы давал Шекспиру и Ко денежную компенсацию за вынужденный простой театральной сцены.
За десять с небольшим лет им были написаны три дюжины пьес, книжка сонетов и пара поэм, обеспечившие автору бессмертие. Нельзя сказать, что это стало очевидно всем и сразу. Сначала национальное, а потом и мировое признание пришло только в XIX веке, когда елизаветинскую драматургию открыли английские поэты-романтики.
При жизни Шекспира ценили в профессиональном кругу. Широкой общественности он был не слишком знаком, что неудивительно. Даже сейчас, во времена абсолютной доступности информации, только двое из десяти скажут вам, кто автор сценария Succession или Soprano’s. Тем более, над сценариями работают целые группы, что было принято и в шекспировскую эпоху во многих областях того, что называется искусством. У художников были целые колонии подмастерьев, писавшие за них листву. Шекспир тоже регулярно работал в соавторстве. Но символом театра и английского языка стал именно он. Именно его невидимую руку ты чувствуешь в любой строчке «Короля Лира», «Гамлета» или «Бури». Да и вообще едва ли не в любом распространенном предложении, написанном или сказанном на английском языке.
На Buzzfeed одно время была популярна серия квестов, где надо было отличить, кто написал ту или иную строчку: Шекспир или Тейлор Свифт. И это, надо сказать, непростая задача.
Первое большое издание Шекспира появилось уже после его смерти. Друзья и коллеги собрали все имеющиеся списки пьес и стихов и опубликовали в одном томе ин фолио. Символично, что писателя-призрака, которого уже не разглядеть через века, в печать отправлял слепой наборщик Уильям Джаггард.
Эта книга начинается с последней, точно принадлежавшей перу Шекспира, пьесы «Буря».
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они.
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь – о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь.
Но мир не собирался исчезать в сонном забытьи. Он как раз наоборот – только просыпался.
Продолжение следует. Утро магов и вечер философов. Фрэнсис Бекон придумывает современную науку, а Исаак Ньютон спускает ее с небес на землю