Загрузка ...Наш подарок читателям — чтение выходного дня. ZIMA публикует новый рассказ художника и писателя Павла Пепперштейна. Он есть в сборнике «Эпоха аттракционов» издательства музея «Гараж», но у нас вышел раньше!
***
Как-то раз в школе он сурово получил п**ды от старшеклассников, а все из-за музыки, потому что ему пришло в десятилетнюю голову заявить, что группы Rogazza и GULAG OF POUDER — это сборище выпендривающихся идиотов, давно продавших свои когда-то действительно вонючие звуки за дешевый восторг недозрелого в половом отношении отребья окраин. Он заявил это звонким голосом, хотя и знал, что на этих группах фанатеют и Двуга, и Гузняк, и Гусарный, и даже наводившая особый ужас троица Сугуб, Сугроб и Слон.
Это заявление, сделанное на перемене между уроками, породило зловещий прищур на лицах упомянутых парней, и потом, когда уроки кончились и пришло время тащиться домой обледеневшей дорожкой, льющей свой грязный полулед среди черных битумных контейнеров и руин недоснесенного микрорайона, они уже ждали его за уцелевшим с прошлого века скверным розовым домиком, где когда-то располагалась почта, а теперь гнездилась грязная пустота заброшенных стен, исписанных названиями и эмблемами тех самых музыкальных групп, которые он так необдуманно оскорбил. Гуз сжимал в правой руке стальной изолятор, обмотанный силиконовой курткой. Сугроб, Сугуб и Слон стояли как три слипшихся гиганта, плечо к плечу, с тяжелыми лицами. И даже Чешуя, которого Чикен считал своим полудругом, оказался здесь – мерзко гордый: то ли он гордился своей подлостью, то ли тем, что старшие пригласили его участвовать в расправе.
Расправа состоялась, и была жестокой. И вот Чикен лежал, уткнув лицо в зернистый снег, на котором алели пятна его крови. Все ушли. Он остался один в снегу. Давно не выдавалось снежных времен, многие и забыли, что значит «снег», когда-то слывший светлым покровителем этих мест. Но тут снова что-то повернулось в природной растусовке, месяца три назад пришли необычно пухлые светлые тучи и больше не уходили, и он посыпался: нескончаемый, взвешенный, сонный, схваченный легким морозцем. Словно бы все вернулось, но даже в этом возвращении сквозила неизлечимая боль новизны, потому что время-то стояло не зимнее – июль.
Вот такой вот июль, где распускаются только красные цветы на снегу – цветы, вырастающие из носа, из рассеченного лба… И все же вернулось что-то от исконного русского мира, возможно, вернулся текст, поскольку все, что творится на белой странице снегов, есть текст. Россию Бог оплодотворяет снегом. От снегопада рождается русская литература: Россию-Данаю неугомонный извращенец-превращенец Зевс не смог оплодотворить золотым дождем и вернулся к идеальному в этих краях облику – к облику снегопада.
Удар стальным изолятором изолировал Чикена от внешнего мира, осталась только полупрозрачная кромка льда у самых ресниц, крупные алмазные зерна снега, омываемые светлой ледяной влагой, напоминающей влагу глаз. Чикен приподнялся, попробовал привстать. Сильно болела голова. Зрение как-то изменилось. Обострилось что ли? Но внимание застревало только на фрагментах, где вспыхивали какие-то миры. Вместе с болью его голова наполнялась звуками – музыкой тех групп, которые он любил, и во имя их подлинного звука ненавидел тошнотворный ambyss, заставлявший ссать кипятком всех вокруг.
Что же он любил? Ну, конечно же, он любил DEEP FAWN, 800, The Smoothless, Hell of Summer, K4, Ambrosiash, за их звуки пострадал, и теперь эти звуки щедро наполняли раненую во имя их голову. Вольно и властно лился в мозгу голос Алана Морна, поющего свою коронную песню ‘Despair’ о сладком, как кусочек коричневого сахара, Конце Света. Ему вдогонку струились синие магнетические потоки, синтезированные ‘Though Daughter’s Apple within the Snail’. Но эти любимые звуки не доставляли сейчас наслаждения. Настоящая музыка, глубокая, до краев полная холодной кровью, уносящая в обнаженный космос, но теперь она навязчиво звучала вместе с болью и казалась плоской и насмешливой.
Вдруг все звуки стихли, и он услыхал тишину. Полную тишину. Полую тишину. Толстую тишину. Silentio. Ту самую, о которой шепчут: «звенящая». Может ли тишина звенеть? Не перестанет ли она тогда быть тишиной, не станет ли звоном? И все же она звенит и остается тишиной, особенно в морозные дни. Что такое тишина? Равноудаленные шумы, создающие эффект взаимоуравновешивающих сигналов, близящихся к обнулению за счет симметрии их поглощенности пространством. Иначе говоря, скрип ветки, скрежет замка в неведомом доме, тайная песня снега, стоны тысяч любовных парочек, всевозможная музыка, хруст отломившейся ледяной струйки, невидимый поезд, падение стальных листов на очень далекой стройке – все это тишина. Сфера звучаний, зашторенная расстоянием. Украденный шелест реальности. Центр циклона. Смиренный аммонит по кличке «Равновесие гула».
Внезапно Чикен осознал, что взгляд его упирается в некое странное и загадочное изображение, белое на темно-синем фоне. Некая почти круглая эмблема, почти мандала, впрочем, не вполне восточного вида. Однако вид и не западный, да и не африканский. Эмблема смутно знакомая. Чикен явно видел такую несметное множество раз, но внимания не обращал. В ней сочетались элементы космически-глобальные с аграрными символами, она подошла бы в качестве знака корпорации, повсеместно торгующей зерном.
«Наша компания обеспечивает хлебом всю планету!»– читался немудрящий слоган в этой эмблемке. Но, видимо, эта пшеничная (а может быть, и ржаная – не понять по форме колосьев) корпорация, некогда, возможно, подмявшая под себя весь хлебный рынок, давно прогорела, потому как присутствовало в эмблеме нечто стародавнее, материально-качественное: демократическая роскошь давних времен – ведь она была даже выпуклой, отлитой в виде барельефа из легкого светлого металла. Под ней на темно-синей поверхности некоей непонятной коробки значились белые, чрезвычайно отчетливые буквы и цифры.
Несмотря на их четкость, они оставались для Чикена незнакомым кодом: вначале шла буква или знак, явно изображающий портал или ворота, короче, вход в некую тему, затем следовали цифры 04 и буквенный код ТА, а затем (после темно-синей паузы) следовало слово, видимо, индекс, который Чикен прочитал как «Си Си Си Пи». Голова еще плохо соображала, и Чикен не собирался утруждать ее разгадкой слова «Си Си Си Пи», но вдруг осознал, что написано не латиницей, а старописью, которую отменили и даже запретили лет десять тому назад, как раз тогда, когда Чикен вылуплялся из своего золотого яйца.
Чикен припомнил несколько уроков старописи, которую нелегально преподавал факультативом один чудаковатый педагог, и прочитал: Почта СССР. Все немедленно встало на свои места. Ну да, он же лежит на задворках заброшенного розового домика, где когда-то гнездилось почтовое отделение – этот домик лет двадцать пуст, двери его заколочены досками, но щербатые окна открыты всему, и этот дом, именуемый Старая Почта, давно стал местом расправ в холодные дни, а в теплые – приютом детской ебли и неоперившихся вмазок.
Чикен лежит здесь, растерзан, а его изолированный взгляд упирается в старый почтовый ящик, каким-то чудом уцелевший здесь, глубоко вмерзший в июльский снег. Чикен протянул руку и прикоснулся к ящику. Погладил эмблему. Пластмасса или металл крашеный? На игрушку похоже. Какие-то буквы, или это насечки… Или выступы просто. Палец даже застревает… Все. Стоп. Конец. Осознал. Вспомнил. Это Герб. Герб гигантского и ныне почти мифического государства, где множество разнообразных пространств (в том числе, и пространство, где ныне лежал Чикен) сливались в единый Великий Простор.
Чикен мало знал о том государстве, в котором еще успели родиться его родители. Кажется, ту страну задумали как эксперимент, вроде бы даже научный. Но то ли эксперимент не удался, то ли он прошел наоборот очень удачно, но всех немного напугали его результаты, а может быть, даже и результаты этого эксперимента всем очень понравились, но постепенно наскучили… Кто знает? Про это толкуют мало и невнятно. Некоторые говорят, что эксперимент случился настолько гениальный, а плоды его оказались настолько ценны, что некие Хитрые Силы решились украсть эти плоды у населения, и для этого украдкой внушили всем мысль о том, что эксперимент провалился, а плоды его скучны и убоги. Все поверили, и тогда Хитрые Силы взорвали лабораторию и украли золотые плоды эксперимента, покрытые тусклым налетом.
Так их покрыли с целью военной маскировки, но люди забыли о смысле военных трюков, поверив ненароком, что все вещи рекламируют себя – но ведь некоторые вещи скрывают себя. Итак, Хитрые Силы украли плоды эксперимента. Возможно, поместили их в микрокапсулу и спрятали ее в ядре Земли, или на заокеанских островах, или на другой планете, или в другом измерении. То ли в прошлом, то ли в будущем… Чикен не знал. Возможно, не знали об этом и Хитрые Силы, ненароком убитые Свирепыми Силами, взбешенными хитростью Хитрых Сил. Na vsjakogo hitretca dovolno prostoty – шептали древние маги.
Таким образом, никто не знал, где спрятана та микрокапсула, а если бы ее найти и вскрыть, то, возможно, охолонуло бы всех давно забытым аграрным счастьем вечных возвращений и воскресений, запредельной любовью гигантского Сердца или же холодным социалистическим смыслом тишины. А возможно, нет никакой микрокапсулы, а есть темно-синий ящик, украшенный выпуклым гербом, столь же никому не нужный, что и подросток, распластанный перед ним.
Что-то магическое и научное, даже медицинское, присутствовало в этом ящике, в этом гербе – ведь смогли же ящик и герб заставить замолчать его боль, а вместе с ней и музыку, много лет звучащую в его мозгу? Чикен подошел и приподнял ящик. Звонко лопались ледяные коросты. Внутри ящика что-то гулко стукнуло. Чикен засунул руку в сломанное донце – на ладонь ему выпало одинокое письмо – длинный, запечатанный, отвердевший от холода бумажный конверт с типографским изображением крестообразного самолета. Никогда Чикен не получал и не посылал таких писем. На конверте косым летящим почерком четко написано: «… и цыпленочку».
– … и цыпленочку. Значит, мне, – смутно подумал Чикен. – Точнее, и мне тоже.
Он надорвал конверт, с трудом извлек из него слипшиеся, промороженные листы. На поблекшей бумаге ровно лежали слегка выцветшие строчки текста, отпечатанного старописью на древней печатной машинке:
Дорогой цыпленочек
Ты видел когда-нибудь (например, на старых почтовых ящиках) герб Советского Союза? Замечал, что у земного шара на советском гербе есть уши? А? До СССР гербы были щитами или свитками, советская власть сделала своим гербом дыру в космос, окруженную венком, похожим на те, что возлагают к памятникам. Союз Советских Социалистических Республик. Государство с таким названием могло располагаться в любом уголке земного шара или на другой планете.
На гербе начертано «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», этот герб – потенциальный герб всех стран. Верхние части золотых снопов оставались незапеленутыми, растрепанными. Пеленание снопов лентами соответствует библейскому способу пеленания мертвецов.
Cоветский герб разделяется на Рамку и Дыру. Если медитировать на Рамку, герб оставляет впечатление деревенского праздника, аграрного ритуала, вроде «поклонения хлебу» или «похорон зерна». Однако в Дыру виден космос, в центре коего воспаряет над солнцем земной шар, покрытый сетью параллелей и меридиан. Глобус. Пойманный Колобок, шарообразный герой русского космоса. Колобок в Сетях.
Черты его зашифрованного лица – серп и молот. Молот – нос, а серп – улыбка.
Советский мир знаков тяготел к космогониям древности, но воды этого мира текли в русле прогресса. Это противоречие и загубило советскую власть. Приходилось исходить из коперникианской модели космоса, что рождало неизлечимую щель – источник катастрофических резонансов. И тем не менее, СССР базировался на космическом проекте. Сначала подготовительная стадия «разворачивания небес» на гербе РСФСР, где небеса представлены в виде свитка. В 1922 году образование СССР – старт, вылет в космос и появление в «геральдическом объективе» земного шара, который виден только из космоса. Таким образом, советский мир завис в небесах, созерцая Землю.
Это был мир, аграрно влюбленный в Землю, вожделеющий к ее шарообразному телу, скитающемуся по орбите. Советскую утопию нельзя назвать нереализованной. Ее реализовали, и пиком ее реализации следует считать 60-е годы, время первых полетов в космос. Тогда подлинным девизом стали слова космонавтов: «Мы видели Землю. Она прекрасна!». В этих словах цветет эхо эротического наслаждения. После пика сюжет идет на спад, поскольку главное достигнуто. Обстоятельства всем хорошо известны: соперничество с американцами за обладание возлюбленным телом Земли и постепенное отставание в этой игре, требующей все больше сил. После случались отдельные странные ренессансы, например, советско-американское знаковое совокупление на орбите «Союз» – «Аполлон». Возможно, именно в момент этой стыковки в тело Союза проник разлагающий вирус замедленного действия, ведь имя Аполлон означает Губитель.
Золотые колосья упали на черные санки –
Знать, приходит конец нашим девственным юным снопам.
Это наш Колобок покидает аграрные рамки
И с улыбкой стальною идет за судьбой по пятам.
На заводах рабочие смотрят в свои инструменты,
Инженер удаляет с деревьев зеленый налет:
Этот космос убит и роняет свои позументы,
Это старые дети ложатся в сверкающий лед.
Испекаясь в лучах золотистого нижнего света,
Над Пеньком и Тропинкой висел он, звеня и смеясь,
Но Лисенок подрос, и Зайчонок копается где-то,
И Пенек развороченный сумрачно прячется в грязь.
Все угрозой полно для тебя, моя круглая радость,
Снова ловят тебя по лесам, для ловушек готовят брезент!
А увертливость нынче не та – проступает усталость
В синем тесте твоем, в настороженных ушках из лент.
В 1991 году произошло ПРИЗЕМЛЕНИЕ. Колобок исчез из герба (при приземлении земной шар исчезает из поля зрения). Выход в космос вскоре закрыли традиционным щитом с изображением двуглавого орла. Только расщепленная корона, парящая на лентах между орлиных голов, еще слегка напоминает о Колобке, о его космическом бегстве. И тут звучат ДВА ФИНАЛЬНЫХ АККОРДА.
Аккорд номер один: люди на вокзале.
Здесь мир, где стекла, бревна, стены, тамбуры поездов, железнодорожные полустанки, сторожки, заборы – все насквозь пронизано искусственным инеем. Здесь все ступени одеты в толстые волны грязного льда, а жизнь тела сводится к жизни фрагментов лица, ведь остальное потеряно в напластованиях шуб, платков, медвежьих полостей, жестких солдатских одеял, каких-то промерзших кусков войлока, меха, пенопласта. Контакт с миром сводится к упиранию лица в ворс, снег и другие фактуры. Событийность съедена массовым копошением в переходах, полузданиях, полустанках. Все пропитано ощущением катастрофы, сдвинутости со своих мест, и в то же время присутствует чувство праздника, радостной искусственности происшествий и вещей. Все полно новогодним мусором: в грязи и в заледеневшем борще всюду конфетти, серебристые остатки елочного дождя, пестрые ленты.
Этот мир – рай, ведь в нем нет боли, он анестезирован до предела. Это мир тотальной заморозки. Рай замерзания, где бродят самостоятельные и невидимые шапки странного тепла, загадочного обогрева. В этом раю есть только одна «правильная позиция» – позиция доверчивого, жадного ухода в забвение обо всем. Это то самое состояние, когда герой бросает шубу в слякоть зала ожидания, уже не щадя ее, и сам падает и забывается чуть ли не под ногами слоняющихся толп, доверчиво уткнувшись в единственно реальные фактуры меха и подкладочных материалов. Сквозь эти материалы к нему тоненькой струйкой сочится возвышенная музыка. Та самая музыка, которую герой когда-то ненавидел, которую считал «музыкой бездны», считал развлечением подонков, а нынче полюбил всем сердцем, после того, как постиг смысл тишины. Теперь тебе понятно, дружок, зачем нужны земному шару уши? Чтобы слушать музыку бездны, чтобы любить эти звуки.
Аккорд номер два: после битвы.
Все полно блаженством окончательного отдыха. Поле битвы усеяно мертвыми. Под утро ударил мороз, тела затянуло тонким ледком, изысканным настом. Затем восходит солнце. Море трупов превращается в алмаз. Солнечные лучи вспыхивают в тончайших перепонках и коридорчиках льда. По этим прозрачным капиллярам к счастливым павшим возвращается музыка – музыка после тишины. После абсолютной тишины. Все гербы клекочут, рычат, щелкают клювами, шелестят, свистят, воют, звенят сталью, хрустят тканью стягов, поют, шипят, трескаются как орех, цокают, издают звуки труб и струн, и только звук советского герба – нулевой звук, абсолютная тишина.
В космосе тихо, даже колосья не скрипнут. А теперь, после опыта этой тишины, музыка возвращается – и трупы внимают ей, как новорожденные. Внимают звукам пьянящим, щедрым. Внимают, среди прочих звучаний, и плясовому мотивчику – дешевому, радостному, разбитному. Но этот мотивчик развернется в буйный танец, который станцуют все. Это песня мертвых, в которой слились все песни живых.