Маша Слоним вспоминает самый важный день в жизни Бродского

24 мая литературный мир отмечает день рождения Иосифа Бродского. Большую часть своей эмигрантской жизни он провел в Америке, в Лондоне никогда не жил — но именно Англию обожал всей душой и регулярно сюда возвращался. Наш колумнист и постоянный автор Маша Слоним вспоминает один день поэта в Лондоне, возможно, самый важный день в его жизни, которому она стала свидетелем.

Чтобы написать об отношении Бродского к Англии, потребуется гораздо больше печатных знаков, чем я располагаю. Да и книг на эту тему написано немало, литературоведческих трудов, разбирающих стихи Бродского об Англии, его англофильство.

Могу лишь сказать, что Англию и особенно Лондон он нежно любил. Это я наблюдала, гуляя с ним по городу, читая его стихи. 

Первый раз в Лондон летом 1972 года Иосиф прилетел в сопровождении своего кумира, великого поэта Уистона Хью Одена прямо из Вены, куда его выбросило после эмиграции. Здесь в Хитроу его встречал поэт и эссеист Стивен Спендер с женой Наташей. Кстати, Спендер, возглавлявший журнал «Энкаунтер», в 1964 году печатал перевод записей ленинградского суда над Бродским, сделанных Фридой Вигдоровой. Именно он тогда познакомил английскую интеллигенцию с именем Бродского. Оден и Спендер, по словам самого Иосифа, нянчились и опекали его в Лондоне. Тогда он провел здесь 3 недели до отлета в Детройт, а потом возвращался сюда постоянно всю свою жизнь. Почти как домой. Водная стихия острова, стихия английского языка и, конечно же, английская поэзия — все это было для него родным. По его собственным словам, он с юности испытывал «восторг от английского языка» и этот восторг чувствовался всегда — и, когда он играл словами, писал шутливые стихи и стишки, специально и искусно смешивая английские и русские слова, и, когда уже в Америке стал признанным блестящим автором написанных на английском языке эссе. И, конечно же, здесь в Лондоне жили его близкие друзья, ставшие потом и моими — Диана и Алан Майерс. Иосиф дружил с ними еще с ленинградской поры, я подружилась, уже приехав в Лондон. Алан, по признанию многих, был лучшим переводчиком стихов Бродского на английский. Иосиф, как я помню, тоже ценил его переводы больше всех. Диане и Алану Майерс посвящен цикл замечательных стихов Бродского «В Англии». 

Ладно, я не собиралась заниматься литературоведением, поэтому лучше расскажу про один день, возможно, самый важный день в жизни поэта Иосифа Бродского. К тому же, я была свидетелем и даже, в какой-то степени, участником событий этого дня. Не я одна. 

Первым очевидцем реакции Иосифа на известие о присуждении ему Нобелевской премии по литературе стал еще один «живой классик» Джон Ле Карре, который замечательно описал в своей книге «Голубиный туннель» совместный ланч с Иосифом в китайском ресторане в тот памятный день. 

Они никогда не были близкими друзьями, просто знакомыми, и Ле Карре не совсем понял, почему выбор пообедать в ресторане в тот день пал на него с женой. Да и говорить было особо не о чем — Ле Карре признается, что стихов Бродского он не понимал, ценил его эссе «про Ленинград» (Полторы комнаты, Меньше единицы?), считал трогательным его отношение к покойной уже Ахматовой, которую Бродский обожал. Ле Карре тоже охотно допускал, что и Бродский не прочел ни одной его книги. В тот день Иосиф был мил, — рассказывает Ле Карре, — в значительной степени, благодаря нескольким выпитым большим порциям виски Блэк Лейбл, хотя хозяйка дома, где остановился в тот приезд Иосиф, «дама обширных культурных связей» (речь идет о Рене, жене австрийского музыканта Альфреда Бренделя) просила не давать Иосифу пить и курить из-за его проблем с сердцем. В какой-то момент в ресторане появилась хозяйка дома и, задыхаясь от волнения, сказала: «Иосиф, вам присуждена премия!». «Какая премия», — спросил Иосиф, глубоко затянувшись сигаретой. — «Нобелевская!». Дальше я приведу дословно рассказ Ле Карре о реакции Иосифа на это известие: «Иосиф быстро закрывает рот рукой, будто хочет удержать уже готовые сорваться с языка какие-то ужасные слова. Он обращает ко мне умоляющий взгляд, он прямо-таки просит о помощи — да без толку: ни я, ни моя жена ни малейшего представления не имели, что Бродский выдвинут на Нобелевскую премию, а уж тем более что сегодня объявляют лауреатов»… «Иосиф делает последний глоток любимого виски, мучительно долго поднимается на ноги. Обнимается с хозяйкой, принимает ее поздравления. Мы с женой поздравляем его тоже. Затем стоим вчетвером на залитом солнцем тротуаре. Мы с Иосифом друг напротив друга. Такое вдруг возникает чувство, будто я прощаюсь с товарищем-заключенным, которого увозят в ленинградскую тюрьму. Со свойственной русским порывистостью Иосиф крепко обнимает меня, затем берет за плечи, отстраняется, и я вижу, как на его глазах выступают слезы. 

— Начинается год болтовни, — говорит Бродский, а затем его уводят на допрос — Иосиф не сопротивляется». 

В отличие от Джона Ле Карре, я знала о том, что в тот день должен быть назван лауреат. Более того, работая на БиБиСи, я даже раньше Рене, которая узнала об этом от столпившихся на пороге ее дома журналистов, и, конечно же, раньше Иосифа, оказалась в курсе этого эпохального события. Оставалось заманить Бродского к нам в студию. Это удалось сделать моей коллеге и давней подруге Иосифа Лиз Робсон. Она буквально физически привела Бродского за руку в Буш Хауз, где мы оба, довольно обалдевшие от новости, вышли в прямой эфир. К тому времени БиБиСи уже перестали глушить, но стихи Бродского еще не печатали, они ходили в самиздате. Когда я сейчас переслушиваю это интервью, мне становится неловко, хочется записать новое. Я такая скованная, какие-то не те вопросы задаю, то «вы» ему говорю, то на «ты» перехожу… Да и лауреат был явно в состоянии шока. Зато вечером того дня мы все расслабились. Иосиф позвонил Ляле (так мы все звали Диану), и сказал: «Обзвони своих!». И мы все «свои» собрались у нее в квартире, которую, кстати, ей помог купить Иосиф, чтобы отметить это невероятное событие, в реальность которого никто из нас еще не успел поверить! Среди «своих» была, насколько я помню, его старая любовь еще с ленинградских времен Фейс Вигзелл, Лиз Винтер и какой-то английский поэт, возможно, Алан Дженкинс. А так все свои — Ефим (Слава) Славинский, моя сестра Вера Чалидзе, ее муж писатель Джеймс Кэмпбелл, не помню, кто еще…

Ляля то ли приготовила сама, то ли купила в одном из Хэмпстедских «дели» люля-кебабы, потому что они больше всего походили на котлеты, которые любил Иосиф. Что пили — не помню, думаю, и любимый «Блэк Лэйбл» там тоже был употреблен, но пьяные мы были не от выпивки. Мы все чувствовали себя причастными к чуду, и от этого голова кружилась посильней, чем от алкоголя. А мне приятно вспоминать, что из всех своих именитых лондонских друзей (а их у Иосифа к тому времени набралось немало), он выбрал нас, «своих» .

 

Фото: личный архив Маши Слоним