Ольга Чернышева: «Кто скучал, тот скучает, кто был занят, тот стал занят еще больше»

Люба Галкина — издатель ZIMA Magazine:
«Больше всего на свете я люблю общаться с людьми. В своей колонке я буду рассказывать о тех, кто меня вдохновляет. Надеюсь, они вдохновят и вас».

Первое, что я сделала, закончив корпоративную карьеру 15 лет назад, — с головой ушла в мир современного искусства, поскольку ничего о нем не знала.

Подошла к этому серьезно: создала с двумя подругами арт-фонд, посетила бесконечное количество выставок и вернисажей, провела от фонда несколько выставок в Лондоне, Берлине, Москве. Собрала неплохую коллекцию. Но главное — познакомилась с новым для меня миром художников, кураторов, искусствоведов, галеристов, и это мир стал неотъемлемой частью моей жизни.

Одно из самых важных для меня знакомств произошло в самом начале пути, когда я попала в мастерскую Ольги Чернышевой. Именно у нее я купила первую работу самостоятельно, а не от фонда, и с тех пор всегда жду наших встреч, совместных походов на выставки и ее новых работ.

Несмотря на то, что Ольга — коренная москвичка, а я родилась в русской деревне, а потом долго жила в Таджикистане, мне всегда кажется, что мы видим мир во многом одинаково, будь то рисунки сидящих на корточках вдоль дороги в ожидании работы гастарбайтеров, или берущие за душу фотографии никем не замечаемых охранников, или… мохеровых шапок. И за что бы она ни бралась (а работает она во всех жанрах — от рисунка, живописи, акварели до видео и фотографии), все у нее получается тонко, глубоко и органично. Круг ее жизненных интересов не ограничивается искусством и не перестает изумлять разнообразием, например, сейчас она увлечена гомеопатией для растений.

Ее работы есть во всех главных музеях мира, включая Tate Modern, MOMA, Третьяковскую галерею, Русский музей.

А на только что закончившейся в Нью-Йорке выставке Frieze, которая проходила в онлайн-формате, работы Ольги были не только отмечены прессой, но и почти целиком раскуплены онлайн-посетителями представляющей ее галереи Foxy Production.

Мы созвонились с Ольгой, чтобы обсудить текущий момент, и, как всегда, одним искусством не ограничились.

Л.: В чем специфика выставки Frieze в этот раз?

О.: Во-первых, нельзя сказать, что она проходит именно в Нью-Йорке — в этот раз выставка в формате онлайн. Во-вторых, за счет потери пространства сильно удлинилось время проведения ярмарки — она длилась восемь дней вместо четырех. Я, как человек, который привык считывать всю информацию с экрана, не могу сказать, что визуально это трагедия. Хотя лично мне все же не хватает пространства, объемов и фактуры… Но, с другой стороны, никто не толкает, не мешает.

Л.: Какие твои работы были выставлены на Frieze?

О.: Блок «Москва-река». Я по старинке, считаю, что премьера – это не формат ярмарок. Поэтому мне не хотелось отправлять совсем новые серии, отдельные работы, которые я пока только щупаю. Вот я и выбрала работы, которые были у меня в Москве, в мастерской.

Л.: Сколько работ ты выставила?

О.: Шесть. Это корпус, не серия, в ней нет ни конца, ни начала. Каждая работа — это композиционное построение, всегда какая-то игра. Когда ты работаешь блоком, у тебя больше свободы, можно что-то попробовать, чего ты не можешь себе позволить в одной работе.

Когда долго сконцентрирован только на одной работе, можешь вдруг незаметно из режиссуры перейти в исполнение. Самые лучшие работы у художников режиссируются до последней точки (или запятой). Это совсем другая энергия, чем когда художник наметил и исполняет: разметил, перенес, раскрасил – вот, работа готова. Кроме того, масло долго сохнет — от 1 до 3-4 дней. И я очень люблю, когда можно переходить от холста к холсту.

Л.: Тебе важно, чтобы этот корпус ушел целиком? Если для тебя это процесс перехода от одной работы к другой, наверное, есть какая-то твоя внутренняя история, ощущение.

О.: В данном случае нет. Первые работы этой серии я делала в 2017-м, и тогда важно было, чтобы они были проданы только все вместе. Теперь уже есть корпус работ, который можно взять на выставки, и необязательно, чтобы остальные ходили таким хороводом.

Л.: Скажи, над чем ты сейчас работаешь? Когда я была у тебя в начале марта, видела серию с мойщиками окон.

О.: Это, скорее, не окна, а зеркальные стены. Мне кажется, сейчас есть синдром экранирования — все приходит через экран. Это и топографически, и топологически ключевой образ. Эти работы как раз уехали в Варшаву. Галерея Foksal в центре Варшавы — здание в духе неомодернизма. В этом пространстве огромную роль играют именно стеклянные стены. Я даже сделала для этой галереи прикладные работы: мойщиков, которые получаются как отвесы. Это фигуры и их отражения. В галерее птицы бьются в стекла, я хотела, чтобы их отпугивали эти отвесы.

Выставка должна открыться 23 Мая.

Л.: Ты коренная москвичка из интеллигентной семьи, училась во ВГИКе. А на твоих картинах — охранники, бабушки в метро, гастарбайтеры, сидящие на корточках вдоль дороги в ожидании работы, как птички. Почему они тебя трогают?

О.: Действительно, они мне искренне интересны, я все время на это «сползаю», даже если пытаюсь увидеть что-то другое. Такие метки, которые везде для меня расставлены, и не замечать их я не могу. Откуда это? Наверное, психика ,плюс я родилась в коммунальной квартире на Зубовской, а в мои два года мы переехали, родителям дали отдельную квартиру в Кунцево. Там были огромные поля, луга, козы… У меня в принципе всегда была страсть к какому-то бессловесному шевелению, именно не очень мотивированному, не очень выраженному. Я люблю почки, например, – то есть что-то не до конца проявленное. Сейчас я понимаю, что это любовь к потенциалу, к энергии, которая еще не выплеснулась. Я могу много объяснений находить, но круглое нераскрытое, молчаливое – это то, что я всегда вижу и что меня притягивает. Как шапки, например.

Л.: У тебя есть и видео, и фотографии, и акварели – весь спектр. А что из этого самое любимое?

О.: Когда что-то начнешь делать – это и нравится. Работы, как мне кажется, рождаются в процессе наработки. Они вообще редко появляются просто из каких-то размышлений. То есть импульсы есть, но надо, чтобы и причина была, и обстоятельства – когда они вместе соединяются, тогда что-то рождается.

Когда я делала принты, например, для меня открылся целый мир. До этого я никогда не занималась печатью, и мне очень понравилось! Принт– это след – очень прямой и честный жест. Опять же холст и краска, там тоже много всего важного и интересного, спошная соматика. Стоя работаешь или сидя– совершенно разные вещи получаются. В общем, с чем ни свяжешься, открывается много нюансов.

Л.: Как ты думаешь, что будет с музеями? И в целом с современным искусством?

О.: Знаешь, у меня такое ощущение, что многие художники не любят современное искусство как территорию. Деловое слишком. И я, наверное, тоже не отношусь к людям, которые свято в него верят. Я люблю отдельные выставки ,работы художников, остроумные или тонкие. Но конгломерат из software и hardware часто критики не выдерживает, многие художники именно этой критикой и заняты. В самой конструкции современного искусства мало жизненности. Как она будет дальше существовать? Может быть, она рассыплется, и из нее что-то новое вырастет. А вот классическое искусство, я думаю, никуда не денется. Оно останется с нами.

Л.: Оля, а как ты сама формулируешь то, чем занимаешься?

О.: Это очень эгоистично прозвучит: я занимаюсь своим. Все время пытаюсь что-то в себе изменить или отследить, или понаблюдать. И очень много своих проблем вижу в других людях. Cчитается, что это эмпатия. Но, возможно, это что-то другое… Я поняла, что люблю что-то найти, потом как-то спрятать и показать в полускрытом виде. Но выяснилось, что я так спрятала, что теперь никто не видит. Главное, самой не забыть.

Л.: Ты долго жила в Амстердаме, привязанна ли ты к нему так же, как и к Москве?

О.: Нет, конечно. В Амстердаме я ни за что не отвечаю, а с Москвой у меня есть ощущение, будто я в чем-то виновата. Например, у нас перед окнами исковеркали два дерева, а меня не было в этот момент дома, сейчас я на них смотрю, и мне стыдно.

Знаешь, тут у нас какая-то другая интонация, незрелая что ли. Люди часто отвлечены от дела, их мысли, силы и главный интерес не здесь. Как когда разговариваешь по телефону, а твой собеседник в это время просматривает ленту новостей в телефоне. Ты же всегда это чувствуешь?

Невнимание к деталям, ну и отсюда ощущение, что мы тут главные, мы тут первые… так несправедливо. И это нас, конечно, до добра не доведет.

Л.: Ты на карантине сейчас в Москве или выезжаешь на дачу? Удается поработать?

О.: У меня сейчас две жизни: московская и дачная. Они очень разные. Два мира.

В Москве я хожу в мастерскую каждый день — примерно километр. Я иду по Орлово-Давыдовскому переулку, где когда-то жил Тарковский; вот Ольгинская больница 19 века. Тут тоже вырубка. Люди выходят защищать деревья. Все время на пути дворники. Они постоянно что-то утилизируют, что-то сортируют. Я, кстати, видела сегодня совершенно японскую картину: они отдельно замели лепестки вишни и отдельно — цветки клена, лежали кучки белых и желтых цветов, какая-то Япония. Но это редкие минуты нежности, потому что Москву, конечно, страшно уродуют. Из нее сделали какую-то силиконовую дуру.

Еще один ужас для меня — химические лужи. Москву моют якобы от вируса, а птицы пьют эту воду. Так что по дороге в мастерскую у меня довольно много тревожащих воображение моментов. Потом я прихожу, не раздеваясь сажусь и долго смотрю на свои работы. Я сейчас много занимаюсь холстом и маслом, хотя и «почеркушек» много делаю — маленьких рисунков: рисуешь, пока карандаш за что-то не зацепится.

А вот на даче не могу работать. Она меня растаскивает. Утром выходишь, и как у Заболоцкого — каждый маленький цветочек машет маленькой рукой.

У нас смешная дача, коттеджный поселок, совершенно не романтическое место. Я ходила и собирала фотографии этих особняков, которые мне напоминают то ли город Глупов Салтыкова-Щедрина, то ли Лос-Паганос Носова. А рядом у нас еще в советские времена построенный дачный поселок. И это просто роскошь… Понимаешь, сейчас запущенность и свобода от чужих правил — роскошь.

Там нет ни одного прямого угла, все покосилось, и сопряженность линий совсем другая, чем у нас. А еще там всегда полуденное марево, как Липавский говорил: день стоит в своей верхней точке — потому что участки находятся под ЛЭП, и она всегда звенит как насекомые.

Л.: Сейчас многие люди растеряны, не знают, что им делать. Что бы ты им посоветовала, как себя поддерживать?

О.: Найти какой-то интерес. Я знаю, что многие рисовать начали — и даже неплохо, как выяснилось. Знаешь, сейчас термин появился в России — «самозанятые», он смешной, с одной стороны, а с другой — актуальный, потому что в принципе люди не особо кому нужны теперь, понимаешь? Когда такое было, чтобы речь шла о том , чтобы государство должно обеспечить граждан работой? Да раньше нужны были рабочие руки, чтобы что-то реализовывать. А сейчас такого нет. Люди должны сами себя занимать. И это будет не только новый досуг, но и новая экономика. Поэтому очень много субститутов, вот этих подсунутых людям занятий, которые выглядят как занятия, но на самом деле пустые удовольствия. Они очень вредны, потому что отнимают радость. Но вообще ничего нового не произошло, все просто усугубилось. Кто скучал, тот скучает, кто был занят, тот еще больше занят.