Загрузка ...
— Большинству людей археология представляется совершенно невероятной, даже загадочной наукой и профессией. Расскажите, с чего началось ваше знакомство с ней?
— После школы я поступила в СПбГУ на исторический факультет и продолжила изучать историю Золотой Орды, которой я интересовалась еще со школьных времен. Так получилось, что специалистов-востоковедов на факультете не оказалось, поэтому я целенаправленно занялась их поиском. В итоге мне повезло: я встретилась с доктором исторических наук Марком Григорьевичем Крамаровским: ведущим научным сотрудником Эрмитажа, специалистом по Средневековью, Золотой Орде и руководителем Старокрымской (Золотоордынской) археологической экспедиции. Именно в его экспедицию я впервые попала на третьем курсе.
Так как я училась на кафедре источниковедения, наша практика в основном проходила в архивах и библиотеках. Я часто думала о том, как же в этом смысле повезло археологам и этнографам, которые каждое лето отправлялись в поездки и привозили потрясающие фотографии, калейдоскоп историй. Поэтому, как только у меня появилась возможность, я, конечно, согласилась. Но большой страсти у меня сначала не было — просто стало интересно.
В Старом Крыму в те годы экспедиция занималась раскопками средневекового кладбища. Там я впервые увидела настоящий скелет человека. Помню, с этого момента ничто другое меня уже не интересовало. Целые дни я проводила возле погребений, а когда приехала обратно в Петербург, поняла, что хочу заниматься антропологией и работать с костями.
— Вы продолжили ездить в экспедиции?
— Да, конечно, и в результате я провела в них десять сезонов. Но сначала пошла стажироваться в отдел антропологии Кунсткамеры. Там меня подробно познакомили с наукой об останках людей. Помню, в качестве тренировки, мне нужно было по фрагментам костей в пару сантиметров определить, к какой части скелета они относятся и человеческие ли они вообще. Этот тренинг мне потом очень пригодился в экспедициях: зачастую все, что доходит до рук антропологов, — далеко не целые сохранные скелеты, и даже не разрозненные кости, а набор фрагментов. Много раз было: я приезжаю в экспедицию, а там меня ждут пять—десять аккуратно упакованных мешков с мелкими кусочками костей. И по этим обломкам нужно восстановить, сколько людей было похоронено изначально, какого они были пола, возраста, какие у них были болезни и травмы.
Позже меня взяли в Кунсткамеру на должность ассистента. А когда я была на последнем курсе университета, мне предложили работу над совместным проектом в Северной Ирландии, который затем и стал моей диссертацией. Я согласилась, весь год усердно готовилась к поездке, штудируя анатомические атласы, просиживая вечера в библиотеке петербургского Первого меда и изучая физическую антропологию. Меня предупреждали, что «с костями нужно быть на «ты». Так что приехала я сюда достаточно подкованной.
— У вас были объективные причины для переезда, которые касались сферы научных интересов? Например, ожидания, что здесь будет сильнее база, лучше оборудование в лабораториях или больше финансирования на проектах?
— Изначально таких мыслей у меня не было. Когда мне предложили проект, я очень плохо представляла, как развивается наука на Западе. Мне было 22 года, я немного волновалась, ведь это был первый перелет в моей жизни, моя первая поездка за границу. Я приехала открытой ко всему новому и знала только тему работы.
В лаборатории мы проводим химический анализ костей древних людей и животных, в результате которого можно узнать, чем они питались тысячи лет назад.
— А что вы думаете о том, как наука развивается сегодня — и на Западе, и в России?
— В нашу эпоху жизнь ученого в любой стране — это непрестанная подача заявок в фонды и постоянная необходимость получать гранты на свои исследования. В Британии больше организаций поддерживают исследования в различных областях, куда ученые могут обратиться за финансированием. Например, деньги на создание научного центра, в который я приехала, а также на работу нескольких аспирантов, в том числе меня, были выделены фондом The Atlantic Philanthropies.
В России система работает примерно также, разве что спонсорских фондов меньше. Если сравнивать, то я даже не могу сказать, где легче и лучше. Ученым везде тяжеловато. Конечно, это зависит от отрасли, но археологам получать гранты довольно сложно.
Что касается технического оснащения и качества оборудования, то в целом в нашей отрасли используются одни и те же инструменты. Просто на Западе исследования в области биоархеологии ведутся дольше, поэтому и научных центров здесь больше, и они налажены здесь лучше. В России этой областью (особенно изотопными анализами в биоархеологии) начали заниматься относительно недавно, лет двадцать назад, так что работа по обустройству рабочих пространств идет постепенно. Ведь создание лаборатории — это дело непростое и недешевое как на этапе запуска лаборатории, так и в процессе ее эксплуатации. Нужно не просто купить оборудование, но и организовать целую инфраструктуру со специалистами, техническим и IT обеспечением, благодаря которым весь центр и будет оперировать. В России это постепенно налаживается.
— Сейчас вы занимаетесь биоархеологией и радиоуглеродным датированием. Расскажите, что это такое?
— В Ирландии я начала заниматься изучением палеодиеты древних народов Минусинской котловины — Южная Сибирь. В лаборатории мы проводим химический анализ костей древних людей и животных — так называемый изотопный анализ, в результате которого можно узнать, чем питались люди, а также домашние и дикие животные, жившие на этой территории тысячи лет назад.
Когда мы анализируем группу людей, то видим, какая разница была в диете, например, между мужчинами и женщинами или между группами разных возрастов и социальных статусов. Еще можно проследить, как диета, а следовательно, экономика и хозяйство менялись с течением времени, и построить уже более широкие модели.
Второе направление, которым я занимаюсь, — радиоуглеродное датирование. В археологии это один из основных методов определения возраста различных органических останков, будь то кости, кусочки дерева, угля, ткани — всего, в чем содержится углерод. Благодаря этой работе мы можем как определить время смерти конкретного организма, так и построить целые хронологии смены культур, исторических и природных явлений.
— Вы сказали, что начали здесь изучать диету народов, живших в Минусинской котловине, которая расположена среди горных систем Южной Сибири. Как так получилось, что вы начали заниматься Сибирью, находясь в Северной Ирландии?
— Дело в том, что территория Южной Сибири является частью большого археологического, культурного и исторического ареала — Евразийской степи. В археологии это наиважнейший регион, своеобразная точка соприкосновения цивилизаций Востока и Запада. По этим территориям в древние времена проходили миграции людей и культур с Востока на Запад. Это был своеобразный перекресток древних миров.
Изучая этот регион, можно сделать очень много наблюдений, реконструкций, выводов об образе жизни, хозяйстве, культуре, передвижениях древних людей. Из Минусинской котловины мы изучили около трехсот образцов людей и животных, а позже стали анализировать и соседние группы: на Алтае и в Западной Сибири.
Мне очень повезло с научными руководителями — опытными специалистами по древней индоевропейской истории профессором Джимом Меллори и профессором Айлин Мерфи. В университете Белфаста исследования по Южной Сибири и по евразийским степям в целом велись уже достаточно давно, задолго до моего приезда. Поэтому я влилась в уже существующую работу.
Очень многое зависит от сохранности материалов. Если сохранность хорошая, то останки могут рассказать нам удивительные вещи!
— Что можно рассказать по скелету и останкам костей?
— Наверное, все (улыбается). Физическая антропология — в целом очень широкая научная дисциплина. Существует множество разнообразных методик, которые позволяют получить огромное количество информации: каким был внешний облик людей — их портрет — и физическое сходство с соседними и отдаленными группами, их генетические характеристики и родственные связи, диета и передвижения, болезни и травмы. Хотя, конечно, многое зависит от сохранности останков. У коллег в Ирландии относительно недавно был проект, посвященный болотным телам: мумиям, которые сохранились в болотах — предположительно, эти люди были принесены в жертву. В процессе их изучения было реконструировано столько всего интересного! Например, прически, время их смерти вплоть до сезона, их диета, татуировки, украшения… Наверное, это был самый интересный проект, который мне довелось наблюдать, хотя и со стороны.
С помощью изотопных исследований можно рассказать многое о миграциях людей. Посмотреть, родились ли они в этой местности, жили здесь или приехали из других регионов. А по образцам костей, волос и зубов, по содержимому желудка можно выяснить, что они ели. Правда, анализ содержимого желудка дает информацию только о последней трапезе. Если делать изотопный анализ по образцам ногтей или волос, то можно восстановить, как диета менялась в течение года, так как волосы и ногти быстро растут и таким образом дают нам целый «календарь» изменений. А вот химический анализ костей может рассказать о рационе человека за его последние 20—25 лет. Это уже большой временной интервал.
Анализ патологий — еще одна интереснейшая тема исследований. У нас был случай: мы в одном проекте, совместном с Алтайским государственным университетом, изучали врожденную патологию незаращивания верхнего неба, так называемую заячью губу, у взрослого мужчины, который жил на Алтае приблизительно в XVII—XIX веках до нашей эры. В то время выживаемость детей с подобного рода патологиями была минимальна, в основном из-за проблем с грудным вскармливанием. И также стоит отметить другой аспект — социальный. Зачастую общество отрекалось от новорожденных с дефектами или даже с травмами. Однако в нашем случае мужчина с заячьей губой умудрился выжить и даже стать опытным воином, что многое говорит о благоустроенности того общества, о его некой толерантности, позволившей этому человеку получать такой бережный и долгий уход.
Очень многое зависит от сохранности материалов. Если сохранность хорошая, то останки могут рассказать нам удивительные вещи!
— А какие условия археологи считают хорошими? Условно, низкие температуры, влажность?
— Это комплексный вопрос. Иногда условия могут быть хорошими для одного типа анализа или материала, но совершенно губительными для другого. Говоря о сохранности останков людей и животных, например, внешне скелет может сохраниться очень хорошо, кости крепкие, но белка в них нет. Следовательно, многие анализы, включая ДНК, изотопный и радиоуглеродное датирование, невозможны. А бывает наоборот, как в случае с болотными телами, — у них прекрасно сохранились ткани: кожа с татуировками, волосы — даже на теле, но сами тела настолько деформированы под влиянием процессов в почве, что крайне сложно восстановить их прижизненные параметры и форму. На сохранность или, наоборот, на консервацию тела влияет огромное количество факторов: кислотность почвы, температура, влажность, доступ кислорода и тому подобное.
С каждым разом мы все ближе и ближе, в некотором смысле очень лично знакомимся с человеком, который жил пять, десять тысяч лет назад.
— Со стороны работа археологов выглядит очень романтичной и, конечно, увлекательной. Жажда приключений, новых открытий — уверена, что это интересно многим. Все так и есть на самом деле?
— С одной стороны, работа археолога может быть очень захватывающей, потому что, когда ездишь в экспедиции и занимаешься полевыми работами, порой оказываешься на изумительных, впечатляющих памятниках — археологических и природных. Я безумно благодарна судьбе за то, что мне довелось побывать на раскопках в Южной Сибири, в Крыму, в Ирландии. Никогда не забуду один свой сезон. У меня была практика в Херсонесе, в Севастополе. После закрытия музея-заповедника мы могли по вечерам спокойно гулять одни по этому удивительному древнему городу под шум волн, под ночным небом. Это правда было потрясающе.
С другой стороны, нужно учитывать, что экспедиции идут не круглый год, максимум — несколько месяцев. Последние сезоны я вообще успевала съездить на раскопки только на пару недель. Остальная часть работы — около 90%, конечно же, связана с лабораторными исследованиями, офисной работой, написанием статей. И это уже не так романтично. Но тех эмоций, которые я получаю в поездках, вполне хватает, чтобы и эти 90% выполнять с удовольствием.
— Еще об увлекательных находках: недавно на Netflix вышел фильм «Раскопки» (The Dig). Интересно, что в группе археологов была лишь одна женщина. Как я понимаю, в то время женщин в профессии, как и в науке в целом, было меньше. А как с этим обстоят дела сейчас?
— Если честно, то я такой разницы не наблюдаю. Сколько я ни ездила в экспедиции с 2003 года, у нас постоянно получается смешанный коллектив, причем примерно пополам. Отчасти это связано с тем, что в археологии нет каких-то гендерных факторов, физически это не настолько тяжелая и изматывающая работа. То есть нет каких-то причин, по которым было бы больше мужчин или женщин.
Кстати, научный руководитель у меня сейчас женщина — профессор Паула Реймер. Я, честно говоря, всегда восхищалась в ней сочетанием выдающегося знания и опыта с удивительной открытостью и скромностью. Мы познакомились, когда я приехала в Белфаст и попала в научный центр, который она основала при университете. Сначала общение было редким, обычно по каким-то рабочим вопросам, а потом она стала моим руководителем и личным примером.
— Можно ли предположить, пускай и очень грубо, сколько находок в процентном соотношении уже сделано, а сколько еще предстоит открыть?
— Этого невозможно предположить даже примерно. Чтобы знать такой процент, нужно знать целое. А кто же его знает? Но дело не только в самих находках, но и в развитии технологий. Сейчас мы не просто обнаруживаем новые материалы, но и открываем другие подходы к анализу старых. Благодаря новым технологиям мы можем получить информацию, о которой совершенно не задумывались еще двадцать лет назад.
Сейчас постоянно появляются свежие подходы, позволяющие собрать точную информацию на индивидуальном уровне об образе жизни и каких-то деталях существования конкретного человека, а не только целой группы. И это настолько удивительно, когда мы все ближе и ближе, в некотором смысле очень лично знакомимся с человеком, который жил пять, десять тысяч лет назад.
— То есть не стоит переживать, что у археологов может закончиться работа?
— Нет, работа точно не закончится. Другое дело, что многие из этих исследований требуют больших финансовых вложений. И, конечно, всегда встает вопрос о том, как расходовать имеющиеся у нас ресурсы целесообразно, чтобы получить как можно больше точной и полезной информации.
— А как вы и ваши коллеги переживаете время ковида? Я так предполагаю, что работа остановилась?
— Да, она приостановилась. Многие экспедиции, командировки и встречи в прошлом году не состоялись, поэтому новых материалов было очень мало. Наша лаборатория закрылась на несколько месяцев, но с середины лета мы продолжили работу. Я в этом году в основном работала за компьютером: статьи, анализ данных. Однако параллельно мне удалось пройти курсы скорой помощи и переводчиков, участвовать в трансфере больных и помогать соотечественникам и русскоязычным в общении с полицией и медиками. Надеюсь, таким образом я смогла внести вклад в поддержку Национальной системы здравоохранения и охраны правопорядка.
— Наверное, локдаун — это отличное время для написания научных статей.
— Здесь у всех по-разному происходит, у каждого своя история. Большая часть моих коллег переболели вирусом, к счастью, в умеренной форме, кому-то из дома сложно работать. Но у многих, наоборот, появилась возможность заниматься дома в тишине со своими материалами, подумать над новыми проектами.
Фото: Светлана Святко