Загрузка ...
Недавно в Лондоне прошла международная выставка, посвященная методам пропаганды, — Brainwashing Machine. В ней участвовала и твоя работа. Расскажи, пожалуйста, об этом подробнее.
В своей работе я хотела показать срез одного общества: множество лиц людей разных возрастов, вероисповеданий, цвета кожи, гендеров… Не до конца понятно — молчат эти люди или кричат, или они кричат внутри, но не могут ничего сказать вслух. Мой рот не кричит и не зажат, я улыбаюсь. Я в тюрьме, но благодаря этому я свободнее многих, потому что уже не боюсь, что меня посадят.
Тюрьма сделала меня более усидчивым человеком — теперь я могу упорно и кропотливо прорисовывать каждую деталь, чего мне не хватало раньше. Это одна из немногих работ, которые я успела сделать новыми инструментами в тюрьме.
Я никогда не хотела быть художницей и, на самом деле, не так много времени этому посвящаю, в отличие от музыки — это единственное поле, в котором я бы хотела развиваться и получить признание. Но почему-то всю жизнь выходит, что я получаю признание как художница.
Лучшие мои работы, которые были оценены, — это работы, которые я создала за пять минут. Когда я делаю что-то долгое и кропотливое, чаще всего слышу: «Ну, да, красиво», — это немного демотивирует меня развиваться в этой сфере. Но в тот же момент я понимаю, что людей чаще всего в моих работах притягивает их наивность, их неправильность, моё желание не исправлять ошибки и не видеть в творчестве что-либо как ошибку в целом. Я считаю, что в творчестве ошибаться невозможно. Первый раз меня назвали художницей в 2014 году, когда я выложила комикс — свою небольшую «Книгу о депрессии». Я выложила её для своих друзей, чтобы они понимали, почему мне трудно и иногда я не могу выйти на работу, хотя и выгляжу здоровой. Почему я в какие-то моменты говорю: «Нет, чуваки, я бросаю все проекты, мне нужно время». Существовала ментальная стигма, и я была одной из первых ментальных активисток. Эта книга тут же стала вирусной, у меня брали интервью, в которых меня называли: «Саша Скочиленко — художница из Петербурга». Я тогда думала: «*ля, да какая я художница?».
Но в итоге, попав в тюрьму, я опять прославилась как «художница из России», и всё, чем я могла себя развеять, был рисунок.
А как ты создавала свои работы в условиях заключения? Какой эмоциональный процесс происходил внутри тебя во время создания рисунков?
Для меня создание искусства — это, безусловно, комфортное состояние. Сейчас, например, я нахожусь в арт-резиденции, где мне просто предоставляют все условия. Я делю творцов на две категории: «певцы печали» и «певцы радости». «Певцы печали» — те, кто из самых грустных и печальных переживаний черпают энергию. Я — «певец радости», самое лучшее я творю в эйфории. С тюремными работами было иначе: искусство стало тем, что создавало для меня комфортные условия. В прямом и переносном смысле, на свободе проходили выставки, я становилась известной, и люди посылали пожертвования. Люди сейчас спрашивают: «Чем помочь политическим заключённым?», а всё очень просто — деньгами. Понимаешь? Потому что деньги — это врачи и медикаменты, деньги — это еда. И я трезво понимала, что мне нужно продолжать творить, чтобы выстоять морально и физически. Я прорисовала свой путь наружу. У меня есть такая черта — если у тебя что-то не получается, значит, ты старался недостаточно. Ты можешь вложить всю свою иррациональную силу и в итоге добиться даже невозможного. Что, в сущности, и произошло. Что касается самого творческого процесса, то да, было достаточно сложно — в СИЗО были запрещены цветные карандаши. Их отняли, отняли флейту — думала, что буду играть. У меня на сумке лежала ещё одна сумка с «запрещёнкой», там были флейты, цветные карандаши, но случайно пропустили жёлтый карандаш. Также нельзя было проносить точилку — её просто не было. Поэтому мне постоянно присылали простые карандаши — их скопился просто «миллиард». В начале это было очень трудно: у меня были синяя и чёрная ручки, чёрный и жёлтый карандаши.
Если ты помнишь самый-самый первый рисунок, где девушки на прогулке, а я читаю письма. Официально это одни из первых рисунков. Мне приходилось, имея очень маленький арсенал инструментов для творчества, продолжать творить из доступных ресурсов. Ты наверняка как творец знаешь, что, на самом деле, ограничения порождают большое количество креативных идей. В какой-то момент мне удалось пронести несколько цветных карандашей. И ещё точилку с экспертизы. Точилку! Я принесла несколько акварельных карандашей, с их помощью получились те рисунки, которые в синих и коричневых тонах, где я, например, в конвоирке сижу и ещё девушка с пацификом.
Мне всегда приходилось прятать лишние карандаши. Рисунки тоже приходилось прятать и интересным образом передавать их «наружу». Понимаешь, как много надо было сделать, чтобы эти рисунки увидели свет? Мне кажется, в этом и заключается их ценность. Во-первых, я просвещаю людей о том, что происходит в женской тюрьме, это очень закрытое место. Они очень жёстко следят за тем, чтобы «сор не выносили из избы». Мне как-то начальник сказал: «Счастье любит тишину». Ах-ах-ах, ну, счастье такое себе… Потом, позже, почти через год, вышли новые ПВР (правила внутреннего распорядка). И карандаши можно было передавать по 6 штук. Мне по 6 штук передали карандашей восемьдесят. Восемьдесят карандашей намного сложнее прятать, чем пять или шесть. И мне приходилось их прятать. Сейчас расскажу как. Нам выдавали такие хозяйственные наборы, и в них было очень вонючее хозяйственное мыло. Я даже не могу передать словами, как оно пахло. Я забивала пространство под тумбочкой этим вонючим мылом и только после этого туда, в угол, забивала карандаши. И если кто-то из сотрудников вынимал что-то из-под тумбочки, то это было мыло, и им было достаточно — они не добирались до карандашей.
Потом у меня были чёрные ручки, мне нравилось рисовать в графике. У меня было «всё время мира», а мои рисунки очень отличаются от того, что я рисовала на воле. На воле — нарисовала что-то, побежала заниматься музыкой. А там я могла целый день просидеть над рисунками. Потом я научилась разводить гелевые чернила для ручки водой, смешивала чернила с карандашами. У меня был один синий лайнер, который, видимо, был со спиртом — когда я разводила его и наносила на бумагу, он давал очень интересные блики. Потом мы узнали, что можно передавать фиолетовые ручки. Мне купили фиолетовый набор ручек разных оттенков. Моя картина с лицами сделана ими — это рисунок, посвященный свободе слова. Я к тому моменту достаточно морально устала от того, что у меня периодически что-то отбирали на обыске. Я на коленях умоляла оставить мне кисточки. Вот из этого и складывалось моё творчество — очень сложно и тяжело. Как мне кажется, часто искусство процветает в условиях ограничений, а не там, где сыто и хорошо. Искусство для меня начало происходить в период кризиса, и я поняла, что, если художник всегда будет в комфортных условиях, ему рано или поздно не из чего будет творить.
Опыт тюрьмы был важен для меня как для художника. Тюрьма — это библиотека человеческих судеб. Там речь идет о по-настоящему важных вещах, об огромных общечеловеческих проблемах. Я помню, как мы иногда смотрели телевизионные шоу, и в каком-то из них человек сильно расстроился от того, что проиграл. Мы с соседкой переглянулись, и я подумала: «*ля, вот проблемы у людей…». В повседневной жизни тебе кажется, что нечто вроде этого — огромная проблема, но на самом деле это ничто. Жизнь или смерть, свобода или несвобода — вот настоящие проблемы.
В тюрьме ты видишь эмоции людей в самых тяжелых обстоятельствах, слышишь их мысли о том, что происходит с ними и вокруг них. Это колоссальный опыт, из которого можно творить. Я уверена, что искусство большой силы создается именно из таких ситуаций. Оно даёт надежду там, где, казалось бы, её уже рационально нет. Именно поэтому искусство так важно там, где нет выхода.
Я показывала свои работы другим заключённым, и они говорили: «Вау, как круто». Мне кажется, это действительно что-то значило для них. Мои рисунки были о жизни, о переживаниях, и я чувствовала, что они это понимали.
Были ли у тебя сомнения насчет акции с ценниками? Думала ли ты о последствиях, или это была экспрессия?
Я понимала риски, но думала, что это — максимум административное правонарушение. Я была готова просидеть пятнадцать суток.
Остановиться? Нет, таких мыслей не было. Соня умоляла меня остановиться, но повода не было. Я делала это для себя, для своей совести. Ценники были для меня последним делом, за которое меня могли задержать. Я пихала их везде, но нашли только пять.
Расскажи про быт в заключении. Какая там жизнь, из чего она состоит?
Начнём с трудностей, с бытовых. Когда ты думаешь о тюрьме, ты представляешь, что это подземелье с пауками, и оно так и есть. В русских сериалах это очень хорошо репрезентировано, даже московское СИЗО не сильно отличается. Тебя каждый раз закрывают на ключ, но ты стараешься об этом не думать, хотя это каждый раз насилие, которое совершается над тобой, но ты стараешься отключиться от этого.
В СИЗО есть режимные камеры, я сначала попала туда. Люди по очереди ходят в туалет. И быт состоит из сплошной уборки. У многих женщин в тюрьме невроз чистоты — ОКР (обсессивно-компульсивное расстройство). Из-за того, что они оказываются в ситуации, где не могут ничего контролировать, они стараются контролировать то, что им подвластно. Некоторым кажется, что пыль везде, некоторые вычищают пыль из стыков половиц косточками от лифчиков. Каждую неделю моют стены. Ты дома как часто моешь стены? Уборка также используется как вид насилия. Я знаю некоторые камеры, в которых, если у женщин после мытья пола руки не были красные и с мозолями, то им говорили: «Ты плохо вымыла».
Слава богу, меня быстро перевели в камеру на двух человек, потому что я жаловалась адвокату, и мы всем этим гремели в СМИ. Мне сотрудники говорили: «Тебе будет только хуже, если ты будешь жаловаться». Но, по факту, плохо только первое время. Если ты идёшь этим путём, то рано или поздно тебя начнут уважать. Есть другой путь — сотрудничать с «мусорами», биться за какие-то очень маленькие привилегии, терпеть. Это всё про то, чтобы постоянно терпеть и ждать. Например, ждать, когда тебя выпустят из прогулочного двора. Зима, мороз — минус 25 градусов и вас забыли во дворе на три часа. И стучи, не стучи — когда сотрудник придёт, он тебя откроет. Даже не извинится, скажет: «У меня было много дел». То же самое с выходом на прогулку: ты можешь одеться и стоять, ждать часами, а дверь всё не открывается.
Потом это ожидание суда: тебя же не привозят к самому суду, тебя привозят с утра, и ты сидишь и ждёшь.
И каждый день похож на предыдущий. Но я решила для себя, что люди, которые меня посадили, хотели, чтобы я жила очень плохо. А я буду жить хорошо — им назло. Я делала из своей жизни в тюрьме что-то хорошее, пытаясь находить плюсы. Я научилась радоваться самым простым вещам. Мне нравилось лежать на куртке на бетонном полу и смотреть, как ползают муравьи из-под раздолбанной плиты. Из-под неё же иногда росли очень маленькие растения. Большие растения вырывали.
Радость в маленьких вещах: сегодня я выпила вкусный кофе, сегодня я пошла гулять, и там светило солнце, сегодня я встретила адвоката, сегодня я очень интересно поговорила с соседкой. Если ты не цепляешься за эти вещи, то ты «умираешь».
Я хочу сказать, что тюрьма — это не конец, там тоже есть жизнь.
Мне сначала не разрешали привозить питьевую воду, потому что питьевой воды в тюрьме нет. Самой простой вещи нет — есть пустые бочки для питьевой воды. Я всегда спрашивала: «Там написано, что вы нас обеспечиваете бачком с питьевой водой». Мне отвечали: «Нет, там написано, что мы вас обеспечиваем бачком для питьевой воды». Считалось, что мы должны были кипятить водопроводную воду и сливать её в эти бочки. Когда я сказала об этом уполномоченной по правам человека, она а**ела, она даже не знала об этом. О том, что в СИЗО нет воды людям пить. Только 100-миллилитровая на человека — завтрак, обед и ужин. Триста граммов воды в день для взрослого человека.
Я старалась помогать людям, и мне это приносило радость. Люди дали мне очень много ресурса — деньги. Соседки приходили ко мне из больших камер, в которых над ними издевались. Когда «старшая» — женщина, которая сотрудничает с операми, — могла запрещать людям есть в то время, когда они хотят, или ходить в туалет. Они приходили ко мне в камеру и спрашивали: «Могу ли я сходить в туалет?». Я всегда отвечала, что здесь можно всё, старалась поддерживать атмосферу свободы в той камере, в которой я жила. И знаешь, спустя месяц эти люди расцветали, из глубокой депрессии они переходили в более-менее нормальное состояние, начинали ругаться, смеяться. Я всегда говорила: «Ты можешь делать всё, что хочешь, когда я сплю, — у меня хорошие беруши».
У меня была соседка, её на воле избивал муж. Она жила со мной и в конце сказала: «Я заметила, что ты очень любишь себя. Я тоже хочу любить себя и хочу расстаться с мужем, если он не перестанет».
Но в любом случае, я сделала два перформанса: заключение в тюрьму и освобождение из тюрьмы. Дело в том, что сидеть в тюрьме было моей творческой волей. Я могла в любой момент признать вину и оказаться дома, но я выбирала правду.
То есть к тебе подселяли разных людей?
Да, я в общей сложности прожила с двадцатью соседками. Некоторые быстро приходили и уходили — кто-то на зону, но, как ни странно, большинство из них на волю. Не по оправдательным приговорам, конечно, в России их нет, а, например, по условному и т.д.
И я поняла, что добро возвращается, иногда с очень неожиданной стороны. Зло, к сожалению, не возвращается.
Расскажи про людей, которых ты там встречала? Как они к тебе относились?
Пока ты — новичок, все к тебе относятся настороженно. Но когда ты там пожил уже несколько месяцев, сотрудники начинают закрывать глаза на какие-то вещи. Это звучит странно, но со временем отношение меняется на достаточно дружелюбное. В конце заключения я могла ехать на суд, и каждый сотрудник, которого я встречала, говорил: «О, привет! Как дела?», в основном они же постоянно спрашивали: «Когда ты уже освободишься?». Многие считали меня невиновной. Некоторые сотрудники выходили из камер и говорили: «Я очень тебя уважаю, очень восхищаюсь твоим поступком. Я бы сам так поступил, если бы мог». Заключённые в основном говорили про меня только хорошее.
Если ты известный человек, про тебя будут говорить и плохое.
Я собирала разные интересные сплетни о себе. Однажды ко мне подселили узбечку Розу, и спустя месяц, после того как она прожила в моей камере, она говорит: «Саш, я хочу тебе кое в чём признаться. Мне сказали, что ты лесбиянка». Я говорю: «Ну да, так и есть». Кто-то ей сказал, что я насилую всех своих соседок, что мне привозят доставки из ресторана и что у меня есть «интимный табак». Что делают с «интимным табаком» — я хрен знает. А ещё, что у меня есть «аппарат» — какой-то электромеханический страпон, чтобы всех насиловать. Я смеялась минут двадцать после этого.
Выяснилось, что это вообще не смешно, потому что первый месяц, пока она со мной жила, она не могла спать, боялась, что я спущусь с кровати и изнасилую её. Более того, каждый раз, когда меня не было в камере, она искала этот аппарат и никак не могла его найти. Когда я насмеялась, она посмотрела на меня такими наивными глазами и говорит: «А у тебя точно нет этого аппарата?».
Со мной сидели очень разные женщины. Тюрьма — это огромный срез общества. Я заехала в тюрьму, у меня было триста рублей в кармане. А однажды я встретилась с женщиной, у которой арестовали имущества на восемьсот миллионов. У неё был успешный бизнес, и она кое с кем не поделилась. Там много было таких, кто сидел по мошенничеству. Есть очень богатые люди, есть очень бедные. Есть люди, которые живут на улице, и они говорят, что в тюрьме намного лучше. Люди очень разных национальностей. Я жила с цыганкой, а моими последними соседками были узбечки. Я очень много узнала про ислам, про Узбекистан. Мне было очень интересно с ними познакомиться, узнать больше о них и их культуре. И думать, что все сотрудники и полицейские — это полные суки, тоже неверно. Вот оперативники и следователи — да, они все суки полные. Среди сотрудников тоже есть жестокие люди, иногда есть ощущение, что они пришли в тюрьму, чтобы удовлетворить свои комплексы. А есть реально человечные, адекватные люди, которые делали моё заключение чуть мягче, чуть радостнее. Могли со мной поговорить, некоторые даже поддержать.
Я много узнала о них. Полиция и сотрудники ФСИН — это как отдельная каста сегодня в России. И очень интересно, чем они живут, и как они живут. Чтобы понять, как этот полицейский режим изменить. Чтобы понять, что они хотят больше, чем служить Путину.
И как тебе кажется, что они хотят больше, чем служить Путину?
Да денег они хотят. Они все уверены, что мало получают. У них дофига социальных льгот: государство может оплатить часть покупки квартиры, они могут устроить ребёнка в садик без очереди. Это огромный социальный пакет. В основном это люди, которые хотят хорошей стабильной жизни. И все их разговоры только о том, сколько и когда заплатили, сколько кто переработал. И главное — сколько осталось до пенсии, ведь они рано выходят на пенсию.
Хотят жить комфортно, ничего при этом не делая. Их жизнь в основном подчиняется приказам, не надо думать, что делать.
Деньги — такая вещь, её всегда недостаточно. Люди строят дворцы, в которых никто не живёт. Это невозможно удовлетворить.
Чем ты занималась до войны?
В двадцать семь лет я решила бросить стабильную работу, которая приносила хороший доход, но отнимала у меня всю креативную энергию.
В это же время я закончила университет с красным дипломом и мечтала об академической карьере. Социальный лифт «решил» повезти меня вверх, но я самовольно нажала другую кнопку и упала в питерский андеграунд. Денег совсем не было. Я решила, что лучше сдохну, чем буду заниматься тем, чем не хочу.
Мы жили с Соней, я жила на износ. Иногда совсем не было денег, и приходилось брать какие-то встратые подработки — стройка, реставрация, складывать коробки, работать няней. Это отнимало силы, но не отнимало креативной энергии, благодаря которой я могла творить. Всё время я посвящала творчеству. Я была очень бедная, но очень счастливая.
Я в глаза не видела денег, которые люди присылали мне в тюрьму.
Моя жизнь до войны — это жизнь многих независимых художников в России. Когда творить, если ходишь на стабильную работу? Полчаса перед сном?
А вдохновение такая штука, что может поднять тебя и в два часа ночи. Я хотела иметь «всё время мира» для творчества. Но шагать было буквально больно — у меня плоскостопие, и не было денег на ортопедическую обувь или стельки. Я исходила ноги в кровь, на ногах росли мозоли. А я ходила с рюкзаком, который весил 16 килограммов, в то время как я весила 45, потому что таяла — денег на еду не было. Когда я попала в тюрьму, я поняла, что это время подумать о том, как жила.
Как ты вспоминаешь день обмена?
Обмен произошёл неожиданно, я не до конца в это поверила. Сотрудники постоянно врут, и было ощущение, что нас расстреляют в лесу.
Из всей этой истории всех очень интересует момент, когда я поняла, что меня меняют. Это осознание происходило постепенно и до сих пор продолжает происходить.
Расскажи, как ощущается жизнь с известностью? Что ты делаешь, чтобы справляться?
Я, например, стараюсь меньше пользоваться смартфоном, так как понимаю, что меня рано или поздно засосет этот цифровой мир. Стараюсь иногда оставлять его дома. Поскольку я стала очень известной, боюсь туда заходить. Стараюсь не читать комментарии, хотя видела негативные и могу сказать, что меня они не особо трогают.
В связи с известностью у меня и так выросло огромное эго, и я боюсь его кормить.
Что бы ты сказала людям, которые хотят продолжать заниматься активизмом в России?
Во-первых, скажу, что я не активистка. Я — художница, которая откликнулась на вызов современности.
Ещё хочу сказать, что тюрьма — это не конец, в России её очень боятся. Самое страшное — это то, что этот страх передается из поколения в поколение. В тридцатые годы попасть в тюрьму означало смерть, и, мне кажется, этот страх до сих пор жив.
Тюрьма — это не конец. Если вы хотите бороться — боритесь. Мне говорили, что я не смогла остановить войну, но теперь ещё и в тюрьме за это. Войну я остановить не смогла, но многие поняли, что 7 лет за ценники — это что-то не то. Мне кажется, люди вдохновились моим поступком и начали осознавать ненормальность происходящего.
Возможно, борьба и протесты не помогут, но нужно менять сознание людей. Они находятся в тяжёлой депрессии, если готовы идти убивать. Если это изменить, что-то может поменяться.
Единственное, что хочется добавить, — даже самое маленькое дело может что-то изменить. Не бойтесь совершать даже маленькие поступки!
Какие у тебя планы на будущее?
В первую очередь хочу жить, любить, кататься по лесам. Но я понимаю, что буду заниматься благотворительностью, связанной с политзаключенными.
Ну и, конечно, жениться. Мы давно хотим пожениться. Я ещё в тюрьме поняла, как это важно. Если бы она была моей женой в стране, где однополые браки признаны, она могла бы посещать меня в СИЗО, а в колонии долгосрочные свидания разрешены только родственникам. А Соня, к сожалению, по паспорту в России — никто. Да и в Германии мы поняли, какие привилегии дает брак. Например, я могу переводить без налогов неограниченное количество средств — family transfer.
Или, например, прийти в реанимацию — тоже могут только родственники.
Книги в поддержку политзаключенных можно приобрести в магазине «Зимы».
