Игорь Померанцев: «Англия —это огромная скамейка, но у каждого есть свое место»

Писатель, поэт, журналист, политэмигрант эпохи “самиздата” и “тамиздата” Игорь Померанцев переехал в Лондон более тридцати лет назад, и долгое время работал здесь в русской службе Би-би-си, затем — на радио “Свобода”. Книги Игоря Померанцева издавались и продолжают издаваться в Англии, России и Украине. Сегодня он живет в Праге, откуда выходят в эфир его авторские радиопрограммы “Поверх барьеров”, “Красное сухое” и “Померанцев переулок”, при этом своим домом Игорь считает Лондон.

В один из его приездов сюда, накануне Нового года, мы встретились, чтобы поговорить о разнице между советским и западным строем, старом и новом Лондоне, и главное — о том, что такое свобода и зачем она нужна, даже ценой отказа от родины.

Russian Gap читают, в основном, люди, не так давно живущие в Англии, и мне очень хочется верить, что такие беседы могут стать хорошим мостиком между разными поколениями людей, которые, пусть каждый по своим причинам, оказались в одной эмигрантской лодке. Мы открываем серию этих публикаций на очень высокой ноте. Игорь Померанцев — человек широчайшего кругозора и невероятной наблюдательности, способный проанализировать и безумно интересно рассказать о замеченных им деталях.

Russian Gap: Скажите, приехав в Англию в самом начале 1980-х, Вы действительно почувствовали разницу между свободой и несвободой? В чем именно она заключалась?

Игорь Померанцев: Речь идет о несвободе в Советском Союзе, который я покинул в 1978 году. И это совершенно конкретная несвобода. Некоторые философы, интеллектуалы любят фразу про внутреннюю свободу. Но вы знаете, эту идею внутренней свободы придумал древнегреческий философ, вольноотпущенник, бывший раб Эпиктет. Вот рабам нужна внутренняя свобода. А нормальному человеку нужна просто свобода! Без границ между внутренней и внешней. В Советском Союзе лично я чувствовал несвободу каждый день. Простите, мне придётся напомнить молодым людям о недавнем прошлом. В стране были политзаключённые. Все мы были привязаны к месту прописки, как крепостные. Я занимался в университете на факультете романо-германской филологии, там всё или почти всё было пронизано официозом и коммунистической идеологией. Сам факт того, что в стране существовала только одна партия, — это тоже часть несвободы.

Те, кто вырос в ельцинский период, к счастью, как должное воспринимают возможность политического выбора и публичного свободного разговора, а тогда этого ничего не было. Не было свободы путешествий, свободы чтения. Мне, например, пришлось пройти через допросы в КГБ только потому, что им не нравились книги, которые я читал. Поэтому перепад между свободой и несвободой, который я почувствовал, уехав из страны, был огромным! Я оказался сначала в Западной Германии, где было много партий, где все могли высказывать политические взгляды, в том числе по телевидению, а на полках стояли книги Набокова и Солженицына, за которые в Союзе меня задерживали. При этом культурного шока у меня не было, потому что я был книгочеем, знал английский язык. Но бытовой шок был, я тотчас увидел, насколько оскорбительна бытовая жизнь в Советском Союзе, как презирают приватную жизнь человека. Это было разительно. Мы получили политическое убежище в ФРГ, и одной из стран, в которую я сразу поехал, было Соединенное Королевство.

RG: Почему именно туда?

ИП: Я закончил английскую кафедру в Западной Украине, в Черновцах. И естественно, у меня был свой образ Англии. Я любил английский язык, английскую литературу. Литература, конечно, создает сгущенный, концентрированный образ страны. Но тем не менее, он имеет непосредственное отношение к реальной жизни. И мне было очень интересно сопоставить свой образ Англии и реальную Англию.

Лондон был похож на старуху, с искусственными румянами и вульгарной помадой, там и тут со здания свисали клочья паутины. Это была архаика в чистом виде.

RG: Он оказался соответствующим Вашим ожиданиям?

ИП: С небольшой коррекцией — да. Мы уже пожили в Германии, и это очень разные цивилизации, Англия и Германия. Германия была современной страной, с высоким уровнем жизни всего населения. Англия оказалась совсем другой. Мы въехали на машине с приятелем-австралийцем, прямо в утренний, розовый Лондон, и я был потрясен, с одной стороны, узнаванием, с другой — тем, что этот город не имел ничего общего с современной Западной Европой. Лондон был таким, будто мы приехали туда на машине времени, а не на Форде. Мы въехали в роман Диккенса, и Лондон был похож на старуху, с искусственными румянами и вульгарной помадой, там и тут со здания свисали клочья паутины. Это была архаика в чистом виде. Я не мог поверить своим глазам, не мог поверить, что в Западной Европе остались такие романтичные заповедники. У меня не было чувства разочарования после Германии, это было чувство изумления. Оказалось, что Диккенс, которого я считал писателем утрированной прозы, был реалистом. Я не удивился бы, если б встретил его персонажей на улицах Лондона.

RG: Это было больше внешнее сходство города с литературными образами?

ИП: Оно по-разному проявлялось. Когда я поселился в Лондоне, то начал его не только видеть, но и слышать, и понял, что в Лондоне преобладает театр, причем шекспировский. Я очень любил английский язык, хорошо его знал, изучал историю и теорию грамматики, но никогда не думал, что история грамматики настолько материализуется в реальной жизни! Как важны, например, оказались сослагательные наклонения, которые, гораздо больше, чем в русском, дают пространство выбора: “Не могли бы вы…”, “А если бы вот так…” Все эти “бы”, все эти вариации сослагательности — в них открылся  огромный потенциал свободы, заложенный в самом языке! Здесь я услышал Шекспира. Даже простолюдины говорили, как его персонажи. Помню, меня поразило, как двое рабочих выяснили, кто их них не так припарковался.  Один другому говорил: “Ты что, меня хочешь напугать?”  Второй отвечал: “Напугать?! Да я хочу, чтобы озноб прошел по твоей спине!”

Звуковой образ Лондона для меня не менее важен, чем визуальный. Но был еще и психологический образ. Однажды нас пригласили в гости — почтенная семейная пара, родители одноклассника моего сына. Все было очень мило, по-светски, нас расспрашивали, внимательно слушали.  Дама поинтересовалась, как мы из Советского Союза перебрались в Англию. Я сказал, что сначала мы попросили политического убежища в Германии. И вот тут она спросила: “В Восточной или в Западной?” — и тогда я понял, что между нами бездна. Она не понимала, что Восточная Германия — коммунистическая. У нее была другая геополитическая картина мира, остров жил в своем мире, это был психологически другой мир.

RG: Со временем восприятие Лондона у Вас изменилось? Или, может быть, сам Лондон изменился за эти 30 лет?

ИП: Лондон радикально изменился. Я не по-стариковски ворчу, мол, я тоскую по тому прежнему Лондону — может быть, он к лучшему изменился.

RG: А Вы часто здесь бываете?

ИП: Психологически я живу в Лондоне, а работаю в Праге. Моя семья живет в Лондоне. Когда я слышу слово “дом”, я вспоминаю не Киев, не Черновцы и тем более не Саратов, где я родился, я вспоминаю Лондон. Благодаря своему сыну я прожил здесь второе детство, и это было английское детство, которое не имело ничего общего с моим советским. В этом детстве не было дворов, не было улицы как таковой, была только школа, это были совершенно другие отношения между учителями и школьниками, между школьниками, это было даже другое отношение к твоей плоти, к твоему телу. Мой сын учился в Arnold House, это частная школа в западной части Лондона, и он должен был приходить туда в любую погоду легкой курточке и шортах. Когда я его зимой вел в школу, я полами своего пальто прикрывал его ноги, чтобы он не замерз.

Для людей одаренных это жизненно важно — пространство интеллектуальной свободы, полет фантазии.

RG: Как Вы думаете, английское детство — более счастливое?

ИП: Философ бы на моем месте ответил вам: а кто сказал, что детство должно быть счастливым? Я знаю разных британцев, у них разное ощущение. Для человека, в принципе, естественно быть счастливым в детстве, потому что ты интенсивно чувствуешь жизнь: открываешь цвет, запах, людей, эмоции. Но при этом мой старинный друг, валлиец, помещик и переводчик Фрэнк Уильямс с брезгливостью и омерзением вспоминает годы, проведенные в одной из самых привилегированных public schools в Англии. Он вспоминает запах капусты, которую он ненавидел, сиротский душ, телесные наказания… Тогда в public schools еще по инерции из мальчиков растили империалистов, которые должны выдерживать любые невзгоды.

RG: Когда говорят про разницу между английским и российским образованием, прежде всего, упоминают то, что здесь тебе ничего не навязывают — ты сам должен докапываться до истины.

ИП: Да, в отличие от немецкой системы, построенной на зубрежке (которую переняла и советская школа), английская система образования предполагает, что ты на уроке  не просто усваиваешь материал, но думаешь, размышляешь. Мой сын каждый день приходил из школы, я его спрашивал: “Тебе что-нибудь задали?”. Он отвечал: “Да, мне нужно написать эссе”. Эссе — это опыт осмысления! Там всегда элемент субъективности, обязательно твое “я” присутствует, и ты должен его проявить. Мой сын, Питер Померанцев, писавший школьные эссе каждый день, издал недавно книгу эссе, но уже, правда, написанную в зрелом возрасте.

RG: Такая разница подходов в образовании сказывается на менталитете людей, как Вы думаете?

ИП: Я не знаю про менталитет, но я скажу вам про результат. Нобелевских лауреатов из Англии гораздо больше, чем из Германии, — при том, что в Германии замечательные гимназии. Для людей одаренных это жизненно важно — пространство интеллектуальной свободы, полет фантазии.

Мы уезжали, как герои сказок. Приходили в тёмный лес, и перед нами была избушка с Кощеем и Бабой Ягой, и за избушкой мы оказывались по другую сторону жизни.

RG: Вы ранее сказали, что разница между свободой здесь и несвободой в СССР в 80-х годах физически ощущалась. А как Вы думаете, сегодня человек, приехавший из России, сможет ее почувствовать?

ИП: Этот вопрос лучше задавать людям новой волны эмиграции. Хотя большая часть из них вообще не хочет говорить, они хотят оставить за собой право возвращения в Россию, поездок в оба конца. Это такая стыдливая эмиграция. Свой страх и свою несвободу они привозят из России сюда. Мы уезжали, как герои сказок. Приходили в тёмный лес, и перед нами была избушка с Кощеем и Бабой Ягой, и за избушкой мы оказывались по другую сторону жизни. Эмиграция была подобно смерти. Я не единственный, кто говорит об этом. Нынешняя эмиграция не такая радикальная, не такая экзистенциальная, как говорят философы. Я делал передачу о современном Лондоне, и почти никто из новых переселенцев не хотел давать интервью. Это люди, выбравшие позу умолчания. И насколько я знаю, их дети не растворяются, не натурализуются в Англии, они держатся особняком. Я не говорю, что это плохо или хорошо, но это совершенно другой ландшафт, другое поколение эмиграции, и, конечно, оно заслуживает своих интервьюеров и социологов.

RG: Вот я, пожалуй, из нового поколения эмигрантов. И мне очень сложно объяснить, чем свобода в Англии отличается от свободы в России. Формально, и там, и там порядки примерно одни, но ощущения от жизни совершенно разные.

ИП: Мы сейчас сидим в Хэмпстеде, рядом огромный парк, вересковая пустошь, по-английски “heath”. Там стоят скамеечки — совершенно обычные, на первый взгляд, но разделенные ручками. Вот ты, вроде бы, сидишь, и рядом с тобой кто-то сидит, но вы разделены. Это и есть для меня один из символов Англии: где люди живут все вместе в одной стране, но у каждого своя жизнь. Поэтому так сложно перевести слово “private” на русский язык. Да, Англия —это огромная скамейка, но у каждого есть свое место. Люди там не трутся друг о друга, не толкают друг друга. В этом смысле в России, а в свое время и в Советском Союзе, была сплошная толкотня. Есть выражение “чувство локтя”. Вот я не люблю его, это очень не английское выражение. Локоть вообще-то бывает острым, и встреча с ним чревата многими неудобствами.

RG: Тем не менее о чувстве локтя. Когда Вы сюда приехали, вы чувствовали какую-то поддержку? Русских здесь было очень мало, но они все же были. Я знаю, что Вы даже организовали свое издательство.

ИП: Англия, в отличие от Германии, не приглашала эмигрантов. Сюда можно было попасть, если ты приезжал туристом и просил политического убежища (и значит, становился невозвращенцем), либо если был нужен самой Англии. Поэтому здесь была такая отборная интеллигенция, нас было очень мало, и это были люди, которые занимались интеллектуальным трудом. И мы действительно выпускали книги, причем за свой счет. Как-то мы решили, что поскольку мы свободные люди в свободной стране, то мы не будем искать каких-то издателей и сами себе будем авторами и издателями. Мы скинулись: Сева Новогородцев, Зиновий Зиник, Маша Слоним и я. Запустили издательство Russian Roulette (“Русская рулетка”) и начали издавать, главным образом, себя. Хотя вторая или третья книга была Александра Пятигорского, “Философия одного переулка”. Мы выпустили несколько книг, но потом закрылись, так как началась перестройка и появились другие возможности печататься и быть прочитанными. Я не был очевидцем новой эмиграции в Англию, так как радио “Свобода” закрыла свои западно-европейские бюро и в 1987 году я переехал сначала в Мюнхен, а потом в Прагу. Но я знаю, что теперь это огромное сообщество.

RG: Больной вопрос: имеет ли право это уехавшее сообщество, с расстояния в десятки тысяч километров, судить о том, что происходит у него сегодня на родине?

ИП: Мы имеем право на все! Никто не вправе нас ограничивать.  Выбор за нами, нам узда не нужна. Пусть квасные патриоты поучают своих паучат, мы не паучата, мы homo sapiens.

Послушать Игоря Померанцева можно на радио «Свобода» >>>.