Фотограф Сергей Пономарёв: «Мне достаточно показывать людям, что мир не ограничивается рамками их дома и паба»

С обладателем Пулитцеровской премии 2016 года и неоднократным лауреатом World Press Photo фотографом Сергеем Пономарёвым мы встретились в Лондоне. В апреле в Imperial War Museum открывается выставка его фотографий из Сирии, а пока, по заказу The New York Times, он снимает здесь историю про мультикультурность города. В Лондоне Пономарева застала новость о том, что ему будет вручена Золотая медаль Роберта Капы — престижная американская премия в области фотожурналистики за лучший репортаж из-за рубежа, потребовавший, как говорится в официальном описании награды, «исключительной храбрости и инициативы». Это первый случай, когда эту премию получает россиянин.

— Сергей, поздравляю. За какой именно репортаж тебе ее вручают?

— Это материал из Ирака, который мы делали вместе с a Брайаном Дентоном для The New York Times . Он тоже журналист, американец, но живет в Бейруте. Он снимал в Мосуле, но его ранили, и после того как его эвакуировали, отправили меня. Моей задачей было снимать уже не военный экшн, а вторую линию фронта: беженцев, гуманитарную обстановку. Мосул — город-миллионник, ожидалось, что оттуда миллион беженцев будут уходить в Курдистан.

— Это та же фотоистория, которая была в этом году отмечена на World Press Photo?

— То, что победило на WPP, было составлено из нескольких репортажей. Сначала я снимал беженцев на фронтлайне: как они выходят из-под огня, как добираются до лагерей, живут в них, как расширяются эти лагеря. А после этого я снял еще одну историю про христиан в Ираке, ее в The New York Times опубликовали на Рождество. В европейском издании она вышла на первой полосе, с большим разворотом внутри, это был такой «Christmas edition»: у вас у всех семейный праздник, а у христиан в Ираке вот так.  Из этих двух историй и парочки других сложили ту серию, которая победила на WPP. И также часть этих фотографий была использована в победившей серии Медали Роберта Каппа.

— Когда все главные журналистские премии выиграны, куда дальше расти?

— Делать новые истории, подходить к ним по-другому. Я делаю свою работу не для наград и не для медалей. Я никогда к ним не стремился. Есть формула: когда ты много и усердно работаешь и делаешь то, что любишь, у тебя получается. Когда я решал, что хочу заниматься фотожурналистикой, я не ожидал, что меня будет так сильно мотать по миру. Я этого хотел, но сейчас даже понимаю, что получается перебор. При этом я уже не могу остановиться. Я не могу работать хуже и вполсилы. Для меня победа в конкурсах это такой знак качества. В этом году я даже не подавал сам заявки ни на какие конкурсы. Премию WPP в феврале я получил потому, что на нее подала NY Times, в которой вышли мои фотографии. В последнее время у меня разных наград стало так много, что всем уже пофигу абсолютно. Я даже не объявляю о многих из них в фейсбуке, не говорю родителям. Решил, что нужно как-то отдохнуть и остановиться: денег премии обычно не приносят, это только знаки признания, при этом иногда они еще и отвлекают от работы. Но бывают журналистские гранты. От Getty Images я получил в прошлом году 10 тысяч долларов на продолжение своего фотопроекта.

— Какого?

— Это продолжение серии про беженцев. Первая часть, которую я снимал, называлась Exodus («Исход»), а сейчас будет Settlement («Устройство»). У меня есть несколько семей, с которыми я познакомился, когда они шли в Европу, сейчас они поселились в разных странах, и мы отслеживаем их судьбу. Также посещаем крупные поселения беженцев: тюрьмы в Голландии, Олимпийские объекты в Греции, которые стали приютами для беженцев, и еще десяток мест по Европе. Я работаю вместе с британской журналисткой, она делает именно текстовые истории. В итоге надеемся выпустить книгу.

— Тема беженцев очень громко звучала в 2015 году. Сейчас о них говорят меньше. Что с ними вообще сейчас происходит?

— С помощью разных законов наплыв беженцев остановили. Но это не значит, что их не стало. Просто нет сейчас юридической лазейки, по которой они попадали в Европу. Но огромное количество людей уже пришло, их больше миллиона, и их нужно расселять. Среди беженцев есть люди совершенно разного бэкграунда. Есть те, которые легко ассимилируются и сливаются с местным населением, а есть совершенно дикие люди, которым очень сложно привыкнуть к новым реалиям. Я слежу за ситуацией, смотрю, что будет происходить. Разные страны действуют по-разному. Голландцы достаточно неплохо умудряются всех ассимилировать, французы в основном просто отправляют беженцев обратно, про немцев пока сказать не могу, так как меньше всего времени провел в Германии и меньше всего понял про них.

— А как ты сам на их проблему смотришь? Когда снимаешь, пытаешься отстраниться?

— Я снимал беженцев пять месяцев и, конечно, сам успел пережить полный набор эмоций и ощущений: от симпатии и сострадания до злости и желания их всех вышвырнуть. Но в работе я стараюсь отстраниться. Как журналист я не должен высказывать своего мнения.  Хотя я видел, от чего они бегут. Возьмем сирийцев — главный движущий мотор этого наплыва беженцев. Там страшное правительство, которое устраивало против народа геноцид, там страшные условия жизни, и вообще война, которая длится шесть лет. Ну война, понимаешь. У людей есть право жить в мире. Если они сами не собираются воевать, они уходят в другую страну. Есть правила, которые кто-то придумал, что они должны уйти только в соседнюю страну, а если они переходят две границы, они становятся уже не беженцами, а мигрантами. Бредовые совершенно правила, ты бежишь куда ты можешь бежать. Если у тебя есть родственники в Германии, ты поедешь в Германию. Но вместе с ними, сирийцами, туда ломанулось огромное количество людей из других стран: иракцы, афганцы, потом какие-нибудь марокканцы. Это стало, грубо говоря, черным ходом в Европу. Куда, прикинувшись беженцем, мог попасть кто угодно.

— Когда ты снимаешь в разных регионах, как ориентируешься в том, что происходит? Тебе же никто не водит экскурсии.

— В каких-то темах я разбираться начал давным давно. В случае с Ираком — я всегда интересовался этим регионом. А потом ты просто начинаешь следить за новостями. Но бывают командировки, куда меня бросают неожиданно — в Африку, например. Я совершенно ничего не знаю про Африку. Приходится читать исторические справки, искать статьи, чтобы понимать бэкграунд того, что происходит. Быть туристом, естественно, не профессионально. Чем меньше ты знаешь о стране, тем больше нуждаешься в «фиксере». «Фиксер» — это коллега, который знает местную флору и фауну, грубо говоря, знает язык, может быть твоим переводчиком и гидом по твоей истории. Возможно, он сам работает над этой историей, но тебе за определенную оплату покажет все свои ходы. Их обычно можно найти через коллег. У нас есть группы, форумы для журналистов, иногда фиксеры сами тебя находят, если знают, что в их район едут.

— Ты работаешь как фриланс-журналист и не привязан к конкретному изданию. Это твой сознательный выбор?

— Да. Прежде чем уйти на фриланс, я шесть лет проработал в Assoсiated Press. Это отличное агенство и дает отличный опыт, но мне хотелось заниматься именно фотожурналистикой: встречаться с людьми, снимать свои истории. А они считали, что большинство фотографов агентства должны заниматься новостной текучкой, снимать спорт, моду, всякие события. Туда ты просто приносишь технику и становишься на место, которое за тобой уже закреплено, снимаешь два часа, уносишь технику обратно. Это такая машинная работа. Сейчас я сам разрабатываю историю, нахожу людей. Снимая историю про Лондон, я прохожу минимум по 10 км в день в поисках какого-то кадра. Знакомлюсь, общаюсь с людьми, захожу в их дома и так далее — это совершенно другой опыт.

— С какими изданиями ты больше всего работаешь?

— Сейчас я активно работаю с NY Times, но не только. Также работаю с голландскими газетами, французскими журналами.

— А русскими изданиями не работаешь?

— Мой стиль больше подходит международным СМИ. В России, наверное, есть издания, с которыми я мог бы работать, но они ко мне не обращаются, а сам я их не рассматриваю, так как график работы и так очень плотный.

— Как ты вообще вышел на международный рынок?

— Это было очень давно. 2003-2004 год, я работал в газете «Газета», и то, что мы снимали, мой начальник предлагал агенству AP. В какой-то момент меня там заметили, у них освобождалась позиция и меня позвали на работу.

— Не было желания уехать из России?

— Нет, это мой дом, там живет моя семья. Я вряд ли бы хотел уезжать куда-то, где будет совершенно другая налоговая ставка, другие требования. Мне это не нужно. Я дома и так почти не бываю, постоянно в командировках. У меня два 40-страничных загранпаспорта, один уже полностью забит штампами, второй на подходе, остался один разворот свободный.

— В работе влияет как-то тот факт, что ты из России?

— Не влияет. Ну из России, ну и ладно, пошутят про Путина и Трампа. Хуже, чем русским или американцем, можно быть только северным корейцем, наверное. Русские и американцы, мне кажется, — две самые ненавидимые нации в мире, так что я привык.

— Расскажи, пожалуйста, про выставку в Лондоне.

— Она откроется 27 апреля в Imperial War Museum. Музей делает большую подборку выставок про Сирию, и там будет моя история про ассадовскую Сирию, которую я видел своими глазами, изнутри. Не очень много журналистов, которым позволено работать внутри Сирии. На повстанческой стороне — пожалуйста, сколько угодно, но и то уже не сейчас, так как несколько наших коллег журналистов погибли там, их казнило Исламское государство. К сожалению, мировые СМИ ведут сообщения только оттуда, откуда могут. Вопрос доступа — всегда самый главный. Если тебя не пускают в страну, ты не можешь рассказать, что там происходит. А сирийское правительство закрыло вообще доступ журналистам любой страны. Оно очень не любит прессу. Когда начались протесты и армия начала расстреливать протестующих, большинство журналистов оказались у повстанцев. Все имена, под которыми выходили репортажи, вносились в черный список и внутрь страны этих журналистов уже не пускали. Поэтому репортажи о войне из Сирии всегда очень однобокие. Журналисты попадали под бомбы и обстрелы ассадовской армии и они его, естественно, ненавидели и описывали этот режим максимально негативными красками, хотя изнутри не видели его. Мне дали визу, я был в Сирии несколько раз: в Дамаске, Хомсе, Пальмире до ее захвата ИГИЛом и других городах. Я смог собрать достаточно обширный материал именно про жизнь людей внутри государства. И жизнь обычных людей, и войну. Это был такой Советский союз на Ближнем Востоке. Правительство, очень брутальное и пользующееся достаточно жесткими методами ведения войны, защищает само себя, это понятно. Но оно также защищает очень много национальных меньшинств, против которых воюет суннитское большинство. Есть христиане, марониты, алавиты — они все поддерживают Ассада, понимая, что они не выживут, если это правительство падет. Все не всегда однозначно.

— Ты бываешь в самых разных горячих точках и видишь то, чего не видят другие. Наверное, у тебя складывается совершенно другая картина мира. У многих сейчас панические настроения, ощущение конца света. Как у тебя с этим?

— У нас привычка все преувеличивать, паниковать, но уже несколько тысячелетий не было такого дня, когда в мире где-то не происходила бы война. Ничего удивительного нет, мир никуда не катится, мы все так же живем. Иногда людям нужно выпускать пар. Это все циклично. Сейчас мы хотим мира, а потом захотим войны. Потому что часто мирными способами решить наши проблемы мы не можем.

— Твои фотографии как-то могут влиять на судьбы их героев? Вот, например, самая известная фотография, с лодкой, из серии, за которую ты получил Пулитцера, — ты знаешь что-то про этих людей?

— Нет, конкретно про них совершенно ничего не знаю. Сейчас мы видим только эту одну фотографию, но на самом деле это большая заслуга редактора, что он ее выбрал, потому что в тот период на Лесбосе было порядка 50 лодок в день, и мы просто переезжали от одной лодки к другой. Эти люди приплыли, их сняли, показали, где лагерь, в котором можно обсушиться, и они пошли, смешались со всеми остальными. Но бывает, что фотографии помогают — может быть, косвенно и не напрямую героям. Многими моими снимками часто пользуются благотворительные организации. У меня была история, когда я в течение недели вел инстаграм WPP и показывал там одну из своих старых историй про детский цирк в Афганистане. Его основателей я предупредил, что будет ссылка на их инстаграм, и они у себя разместили ссылку на фандрейзинг. Они сейчас испытывают большие сложности: войска ушли, и большое количество благотворительных организаций тоже ушли из Афганистана, им там живется достаточно тяжело сейчас. Через инстаграм цирк заработал около десяти тысяч.

— А как-то глобально повлиять на мир фотография может?

— Те времена, когда фотографии останавливали войны, уже прошли. Есть такая вещь, как перегруженность визуальной информацией. Сейчас ты постоянно смотришь на рекламу, в телефон, телевизор, у тебя все строится вокруг визуальной информации. Если тебе показывают какую-то шокирующую картинку, ты ее так, пролистываешь. Ты не успеваешь сформировать на ее счет мнение. Но у меня и нет задачи изменить историю. Мне достаточно показывать людям, что мир не ограничивается рамками их дома и паба, а мировые проблемы — высокими налогами и ценами бензин. В этом мире существует гораздо больше насущных проблем, которые нужно решать, и люди должны это видеть. Их уютный мирок мне приходится периодически разрушать новостями из более сложных мест.

— Я прочитала у тебя на фейсбуке заметку, которую ты опубликовал несколько лет назад. Ты писал, что по-настоящему здорово тебе только там, где нужно конкурировать и каждый день делать что-то «вау». Где нужно вставать в четыре утра, чтобы снимать на рассвете, и бродить по развалинам до заката. Ты не устал от такого ритма?

— Нет. Многие считают, что фотография это документ. Как рожа лица, которая вклеивается в паспорт. Для меня фотография это рисунок, сообщение. Мир меняется каждую секунду, и ты пытаешься запечатлеть изменения в этом мире. С помощью света и тени ты пытаешься рассказать историю. Это величайшее чудо: и видеть это все, и заниматься этим. Вместо того, чтобы высунув язык с чашкой кофе нестись в офис и просиживать там весь день пялясь в монитор, я лучше буду продолжать снимать этих людей, которые несутся в офис.

Фото на обложке: Sergey Ponomarev for The New York Times, in Damascus, Syria, Saturday June 14, 2014