Владимир Ашкенази: «Мама считала, что, если человек родился в России, то он должен жить всегда в России»

С Владимиром Ашкенази мы встретились в звукозаписывающей студии Henry Wood Hall — бывшей церкви, полностью адаптированной под нужды музыкантов и звукоинженеров. Пожалуй, лучшего места для общения с великим музыкантом и мыслителем я не могла представить. В свои 79 лет он приехал в Лондон на пару дней для того, чтобы записать очередной диск. На интервью у нас было всего 30 минут. Как можно за это время охватить весь размах его личности?

Биография Ашкенази — это и слепок эпохи, и вызов ей. Он является победителем двух главных международных музыкальных конкурсов (конкурса им. Чайковского и конкурса им. Бельгийской Елизаветы), лауреатом конкурса им. Шопена и семикратным лауреатом премии «Грэмми». В 1963 году, будучи на пике популярности, он принял решение уехать из СССР, последовав за своей женой, исландкой Доди. С 1970-х годов он дирижирует различными оркестрами, в том числе Филармоническим оркестром в Лондоне, Берлинским и Лос-анджелесским филармоническими оркестрами, симфоническими оркестрами Кливленда, Бостона, Сан-Франциско, Филадельфии.

Во время интервью он долго думает над каждым вопросом, тщательно подбирает слова и говорит на каком-то особенном русском языке: его речь богата, четко структурирована и по-своему очень музыкальна. Впервые интервью было опубликовано в #8 журнала Russian Gap. 

Я хотела бы начать с вопроса о семье. Ваш папа был известным музыкантом эстрадного жанра, но главным проводником в мир музыки стала ваша мама, которая понимала важность и необходимость музыкального образования. Скажите, насколько семья способствует раскрытию музыкальных возможностей ребенка? Как создать в семье правильную творческую атмосферу?

Судьбы всех семей и всех музыкантов разные. Иногда музыканты вырастают в атмосфере, которая будто бы совершенно не способствует развитию музыкальных талантов, но часто они действительно растут в музыкальных семьях. Мой отец был музыкантом легкого жанра (эстрадный пианист Давид Ашкенази выступал с Александром Вертинским, Вадимом Козиным, Клавдией Шульженко — прим. RG). Мы жили в коммунальной квартире, где у нас была маленькая комната, всего восемь квадратных метров. И было пианино. Мой отец дома играл все время всякую эстрадную музыку.

Отец все время разъезжал с гастролями по Советскому Союзу. Он так часто отсутствовал, что все решения относительно меня мама принимала самостоятельно. Например, во время одной из его отлучек она меня окрестила в православной церкви, хотя мама была русской, а отец — еврей. И вот один раз, я помню, отец снова был на гастролях, вечер, я уже засыпал, и мама меня спрашивает: «Ты хочешь учиться музыке?» — «Да», — говорю я в полусне. «На каком инструменте ты хочешь заниматься?» — «На рояле». И я заснул. А на следующие утро мама повела меня к учительнице музыки. Так все началось. И я очень быстро преуспел. Мой отец приехал домой через две недели, а я уже играл Моцарта.

Мама познакомила вас с прекрасными педагогами. Расскажите о них.

Да, у меня были чудные педагоги. В школе — прекрасная Сумбатян, в консерватории —великий Лев Оборин, конечно же, и его потрясающий ассистент Борис Землянский. Лев Николаевич Оборин был замечательным человеком, замечательным музыкантом. У него не так много было времени для учеников, но все-таки я ему играл. А Землянский посвятил мне много времени. Он говорил: «Как тебе не стыдно так играть?» Я вроде играю неплохо. Спрашиваю: «А в чем дело?» — «Ну, как? Ты такой талантливый, как же ты так играешь?» И в следующий раз я уже выкладывался полностью. Он говорил: «Вот это уже другое дело». Очень мне помогал. Он даже не задумывался о том, что делал. Просто считал, что я очень талантливый человек и что такой талант нельзя потерять.

На этом этапе мама вас все еще поддерживала, направляла?

Она была очень горда тем, что я успешно развивался как пианист. Весь смысл ее существования свелся к тому, чтобы я стал успешным пианистом. А с моим отцом у нее отношения были не очень хорошие. Так что она была полностью сосредоточена на мне.

И когда я женился на иностранке, на гражданке Исландии, это уже было для нее… конечно, не трагедией, но не очень положительным решением. Но что делать? Любовь есть любовь.

А уж когда мы с женой остались на Западе, мама со мной не говорила несколько лет. Она была не то чтобы обижена, она была обескуражена абсолютно. Она считала, что, если человек родился в России, то он должен жить всегда в России, оставаться российским человеком и российским музыкантом. Если ты уехал на Запад, ты предатель.

Такой образ мысли был характерен для многих советских людей.

Да, мама была воспитана в Советском Союзе. Еще до войны. Но все-таки позже она дважды ко мне приезжала на Запад.

Наверное, это было для нее очень непросто?

Это было для нее очень трудно. Всякий раз, уезжая обратно, она мне говорила: «Ты должен вернуться, ты должен вернуться». Я говорю: «Мама, как я могу вернуться? Меня могут в тюрьму посадить, потому что я уехал из Советского Союза». Может быть, насчет тюрьмы я преувеличивал, но нельзя было предсказать, как власти ко мне будут относиться. Я не мог ставить под угрозу всю мою жизнь, моих детей, жену.

И карьеру.

Да, и карьеру тоже. Но в конце концов, когда пришел к власти Горбачев, я приехал.

Как это было?

Это было замечательно! Ко мне все относились чудесно. Страна начала меняться.

С каким чувством вы сейчас приезжаете в Россию?

Я не так часто бываю в России — раз в три года, может быть. Я очень люблю страну, очень люблю людей и всю нашу культуру: и музыку, и Толстого, и Чехова. Это все в моей душе, в моем сознании, я вырос на этом. Но, с другой стороны, мне повезло, что я оказался на Западе довольно рано в своей жизни: я успел вобрать не только все русское, но и культуру всего мира. При этом для меня российская составляющая очень важна, потому что русские внесли колоссальный вклад в ментальность всего человечества, очень важный, об этом никогда не нужно забывать. Нельзя, конечно, судить, какая нация дала человечеству больше, какая — меньше, но Россия однозначно дала очень много, неописуемо. Подумайте хотя бы о Пушкине, о Достоевском…

Пастернак? Вы прочитали запрещенного в СССР «Доктора Живаго» за 36 часов во время вашего первого американского турне. В романе говорится, что эпоха, в которой мы живем, развертывается так, чтобы человек осуществил себя с наибольшей выразительностью и свободой. Как на вас как на личности сказалась советская эпоха?

Это очень сложный вопрос. Описывать советскую эпоху очень сложно. Ведь тогда решили найти новый способ существования человечества. У них это не получилось. Почему? Трудно сказать. Намерения были положительные, но, очевидно, естественная жажда власти оказалась сильнее. Очень сложно судить о человечестве, потому что по своему ментальному построению мы очень сложные существа. И все нации по своей природе очень разные, поэтому часто нам бывает сложно сосуществовать.

Ваш союз с супругой Доди — прекрасный пример того, что люди разной культуры, национальности, могут прекрасно сосуществовать. В чем ваш секрет?

Лично мне повезло, понимаете, просто повезло. Потому что мы оба музыканты. Музыка — это духовное начало, и если вы отдаете всего себя музыке, то и на жизнь вы смотрите по-другому.

Как вам кажется, имеет ли значение национальный фактор в искусстве, можно ли сказать, что русские музыканты более эмоциональны?

Здесь все зависит от многих факторов. Вот Чайковский, пример русской музыки, русской выразительности, но его экспрессия понятна всему миру. Это абсолютно русская музыка, которая действует на весь мир. И он знал, что русскую экспрессию необходимо подать в самой лучшей форме. А в те времена самая универсальная музыкальная структура была хорошо известна только немцам, у которых Чайковский учился. Построение — немецкое, но начало — русское.

Что вы подразумеваете под русским началом?

Это невозможно описать словами. Это и мелодия, и гармония. У нас, русских, есть свой путь выразительности. Проанализировать это очень сложно. На эту тему можно написать целый трактат.

Вы жили в Лондоне около шести лет, но решили уехать. Почему?

Так получилось. Моя жена жила в Лондоне довольно долго, до меня еще, потом мы поженились в России, в Советском Союзе, потом вернулись в Лондон, а затем она решила, почему бы нам не поехать в Исландию и жить там? И мы жили в Исландии 10 лет. Но я очень люблю Великобританию. Это уникальная страна, я считаю. Мне кажется, что в этой стране люди не любят утверждать что-то абсолютно и беспрекословно. Англичане понимают, что это просто невозможно. Подумайте о математике, об исключениях, о бесконечности, о том, что нам еще неизвестно. Но есть другое, от чего вы не можете отойти. Это взаимоотношения с людьми, со своими детьми, со своей семьей. Но самое главное — надо помнить, что почти ничего не бывает на все сто процентов.

Вот вы делаете что-то очень хорошо, и вам кажется, что лучше уже нельзя. А нет, можно!

Вы упомянули своих детей. В свое время вы решили не учить их русскому языку. Не жалеете об этом?

Жалею. Но вы знаете, со временем было всегда очень трудно, и найти хорошего русского педагога было непросто в то время на Западе. И потом, я думаю, ну как бы это им помогло? Они понимают русскую историю, русскую литературу, даже не зная русского языка. Но мы все время жили на Западе, и какой им был смысл тратить время на то, чтобы изучать русский язык, которым они все равно не пользуются? Они музыканты, двое из пятерых, остальные хотя и не музыканты, но для них музыка очень важна, и то, что они делают в своей жизни, гораздо важнее, чем учиться еще одному языку. И какой бы в этом был смысл, кроме того, что я, их отец, русский? Конечно, было бы хорошо, если бы они знали русский язык. Но я русский не забываю, моя жена говорит по-русски, я читаю по-русски все время. Но главное — это все-таки контакт, отношения и то, что мои дети из себя представляют, что они делают в жизни.

Вы часто говорите о необходимости внутренней дисциплины. Как вы ее в себе поддерживаете?

Вы знаете, теперь это уже стало элементом моего существования. В музыке моя жизнь, и если я этого не делаю на самом высоком уровне, зачем тогда я существую? Так что это уже без каких-то особенных усилий, все происходит естественно.

Можно ли дисциплинировать творческое начало, вдохновение? Все-таки дисциплина — это фактор технический, а музыка — творческий.

Если вы любите музыку, то трудно объяснить, как и почему вы любите вот это конкретное сочинение, эти музыкальные фразы, эту часть, — вы просто входите в эту музыку. Дирижеру или исполнителю, конечно, важно понять и технически разложить произведение, чтобы его исполнять. Но одновременно есть слой того, что композитор хотел сказать, что он пытался выразить, и это очень трудно объяснить в словах. Я давно заметил, что вот я играю какие-то сонаты, дирижирую симфонии, а потом оставляю их на год или два, а когда возвращаюсь, уже смотрю на них по-новому, не как раньше. Происходит постоянный рост. Со временем я смотрю на это все как новый человек. Я доверяю времени. Вы меняетесь как человек, и время влияет на вас. Я знаю, что я должен постоянно вбирать в себя все больше и больше от опыта жизни.

Текст: Ольга Егунова
Фото: Ксения Житомирская