Михаил Эпштейн. «Редакторки», «философини» и кофе среднего рода. Как извлекать энергию из русского языка

Почему не имеет значения, в каком роде использовать слово “кофе”? Как быть с “редакторками”, “философинями” и другими феминитивами? Чем слово “селедочка” похоже на волшебное заклинание? Насколько вероятно то, что наши дети будут писать на латинице? И почему всем стоит становиться не только “носителями”, но и “носильщиками” русского языка? Об этом в клубе “Открытая Россия” рассказал филолог, культуролог, профессор американского университета Эмори Михаил Эпштейн.

Как язык отражает сложность нашего мира?

Была такая языковая пара: “злорадство” и “доброрадство”. Второе слово было в старых словарях, и оно означает “радоваться, что у другого человека все хорошо, что у него все получается”. Если смотреть на язык как способ отображения мира, то доброрадства в России нет, осталось только злорадство.

Эпштейн проследил, как посредством языка распределяется добронравие среди разных народов. В немецком языке есть слова, которые обозначают и злорадство, и доброрадство. А в английском слова “злорадство” нет совсем. Английские ученые используют немецкое слово, когда им нужно объяснить это понятие. “Настолько не злорадный народ, — поясняет Эпштейн. — Они не понимают, как можно радоваться чужой беде и несчастью. Может, такое извращение есть, но чтобы его закреплять в языке, в отдельной лексеме — нет такого. А в русском языке наоборот”.

“Речь идет не только о том, чтобы восстанавливать забытые слова, меняя соотношение добра и зла в нашем понимании мира. Возникает возможность на основе исторического и личного опыта создавать новые слова. Одно из недавних слов — “злобро”. Добро, оборачивающееся злом, ирония добра. Насильственное и лицемерное добро. Кто был “злобреньким” в русской литературе? Иудушка Головлев”.

Не только составные слова, но и приставки с суффиксами существенно меняют картину мира.

Когда русский называет вещи уменьшительно, то он чувствует себя большим человеком.

“Сельдь, селедка и селедочка. В чем тут разница? — спрашивает Эпштейн. — «Сельдь» — официальный язык, пункт в прейскуранте, которым обозначается товар. «Селедка» — разговорное, но нейтральное слово. А «селедочка» — это что-то фамильярное, то, что противостоит и официозному, и нейтральному миру. Так во всем.  Есть слово “дочь”, слово “дочка” и множество слов с бесконечными ласкательными суффиксами: “дочурка”, “дочушка”, “дочурочка”, “дочунечка”. Это один из самых непереводимых аспектов русского языка.

Невозможно передать все оттенки этих уменьшительно-ласкательных слов. Русский человек на протяжение всей своей жизни чувствует себя настолько подавленным: государством, бюрократической системой, официальной идеологией — что ощущает себя маленьким человеком. А когда он называет вещи уменьшительно, то он чувствует себя большим человеком. Он вырастает как языковой субъект. Перед ним водичка, селедочка, ножичек, лесочек и даже начальничек. Уменьшительные суффиксы — это своего рода заклинания, которыми мы приручаем хищные предметы мира. Они выполняют психотерапевтическую, компенсаторную функцию в российском обществе. Это способ овладения миром, когда им иначе овладеть нельзя”.

Россия — это страна пространства. Вещь мыслится окруженной чем-то, как в пространстве, так и во времени.

Еще один интересный пример того, как в языке отображаются модели мира разных народов, — слова, которые чаще всего в них используются. В этом смысле язык действует как философ. Русский язык считает, что в основе всего лежит предлог “в” (это каждое 23-е слово русского языка). Английский — артикль “the” (это каждое 16-е слово). О чем это может нам сообщать? Россия — это страна пространства. Вещь мыслится окруженной чем-то, как в пространстве, так и во времени. Английский мыслит совершенно иначе. Определенный артикль указывает: “этот, а не тот”.  Ему важно не окружение, не пространство, не заброшенность во что-то большее, а отдельность чего-то, выделенность данного предмета среди всех других.

Сколько слов в русском языке?

Большой толковый словарь русского языка под редакцией С.А. Кузнецова, выпущенный в 1998 году, насчитывает около 130 000 слов. Новый академический словарь русского языка из 32 томов, выход которого еще не завершен, должен содержать 150 000 слов. Для сравнения — в английском языке (если сложить британские и американские варианты) содержится порядка миллиона слов. В немецком — 400 000 слов.

Новые слова, безусловно, появляются и в русском языке. Но если обратиться к пособиям по неологизмам конца прошлого века, основную их часть будут составлять такие слова, как “турецко-кипрский”, “сорокадвухлетний”, “девяностомильный”, “неколхозный”, “концерт-отчет”.  Эти слова переходили в словари из газет, и Эпштейн их прямо называет: “мертвечина”. “Три тысячи новых слов появляются ежегодно — а сколько из них живых, мыслеспособных, трудоспособных?” — спрашивает ученый.

Чем опасны варваризмы?

Очень часто новые слова в русском языке появляются за счет иностранных заимствований. Для этого процесса существует термин “варваризация”. Варваризмы — это иностранные слова. Многие из них приживаются и становятся полезными: “офшор”, “рейтинг”. При этом огромная часть заимствований (“бодибилдинг”, “виндсерфинг”) выглядит на кириллице, по словам Эпштейна, так же чудовищно, как выглядит на латинице, к примеру, слово “oshchushchenije”. Понятно, из каких корней образовано “бодибилдинг”, и понятно, что оно означает. Но такие слова намного прозрачнее выглядят на латинице, и если в русском языке их будет становиться все больше, то, по словам филолога, через два-три поколения читать Пушкина на латинице будет привычнее, потому что латиница более четко, более прозрачно будет отображать состав нового русского языка, чем кириллица.

Да абсолютно все равно: горячий кофе или горячее кофе

“Русский язык утрачивает одну из основных способностей языка — создавать новые смыслы, выращивать их из собственных корней”, — говорит Михаил Эпштейн. И это, на его взгляд, гораздо большая проблема, чем споры вокруг того, какого рода слово “кофе”. “Да абсолютно все равно: горячий кофе или горячее кофе, — считает филолог. — А от того, какие слова появляются в нашей речи, зависит судьба языка”.

Можно ли самим придумывать слова?

Не только можно, но и нужно. “В русском языке есть бесконечные возможности для обновления. Наша задача — извлекать из языка его энергию”, — говорит Эпштейн.

В 2017 году словом года стала “реновация”, слегка опередив “биткоин” и “хайп”

С 2007 года он проводит в России акцию “Слово года” (изначально эта акция появилась в Германии в 1971 году, потом ее подхватил весь мир). В рамках акции выбирается “Слово года”, “Выражение года”, “Антиязык” и “Протологизм”. В каждой из категорий их предлагают все те, кто хочет в акции поучаствовать, а победителей выбирает экспертный совет, в который входят полтора десятка человек: филологи, журналисты, писатели.

В 2017 году словом года стала, например, “реновация” (которая слегка опередила “биткоин” и “хайп”), а в 2016 году самыми актуальными словами стали “Брекзит” и “покемоны”. “Мы начинам изучать эти слова и начинаем входить в атмосферу этого года. Самым первым словом года, в 2007 году, было «гламур». Мы наверное, и забыли уже это слово”, — вспоминает Эпштейн.

Если категория “Слово года” ничего не придумывает и лишь фиксирует языковую реальность (поэтому в ней столько заимствований), то в категории “Протологизмы” («первословия») появляются самые изобретательные и социально востребованные неологизмы, созданные участниками акции. Первое и второе место в этой категории в 2017 году поделили слова “домогант” и “гоп-политика”. Но интересны и другие примеры: “зломенитый”, “кумироточение”, “обеззлобливающее”, “сетячий образ жизни”. Сила этих слов в том, что они не требуют объяснения, понятны любому носителю русского языка и четко отражают контекст эпохи.

Есть много и других интересных слов, которые не зафиксированы в словарях русского языка, но все же встречаются в речи: “недолюбок” (тот, кого недолюбили), «осебейщик» (тот, кто все время говорит о себе), “реал” (то, что происходит за пределами интернета), “хроноцид” (убийство времени, разрыв связи времен; пример хроноцида — коммунизм, который убивал прошлое во имя будущего), “брехлама” (здесь сошлись три корня: “реклама”, “брехня” и “хлам”), “на-нА-технологии” (предвыборные подачки), “державничать” (вести себя державно), “гуглик» (количество упоминаний в «Гугле»), “осетенеть» (прирасти к экрану, сети; “совсем ребенок осетенел”).

“Язык живет, покуда его корни растут и плодоносят, покуда на них появляются новые ветви”, — говорит инициатор акции “Слова года”. Но с грустью замечает: “А на корнях русского языка мы видим постоянный облом ветвей. Мы незримо видим, как этот лес увядает”.

Всегда ли нужно ли следовать правилам русского языка?

Среди опасностей, которые грозят сегодня русскому языку, Эпштейн называет вовсе не смещение грамматических норм, а напротив — их нарочитую консервативность.

“Одна из главных или во всяком случае самых легких методик обогащения русского языка — просто снять глупые, бессмысленные запреты. В учебнике сказано, что нет причастий будущего времени. Но они есть в языке”. В пример филолог приводит слова  “сумеющий”, “увидящий”, “прочитающий”, которые можно встретить в разговорной речи, классической литературе и даже Библии, но которые учебники русского языка до сих пор не признают за языковую норму.

Представляю, как в гробу бы перевернулась Ахматова, если бы вы ее назвали авторкой

Из-за негибкости языковых правил возникают ожесточенные споры вокруг феминитивов. Феминитивы — это существительные женского рода, образованные от мужского: “авторка”, “редакторка”, “философиня». “Здесь надо решить: это лексическая или грамматическая проблема — говорит Эпштейн. — Есть в русском языке такие слова, как “умница” или “коллега”. Какого рода эти слова? Общего. Их можно одинаково отнести и к мужчине, и к женщине, хотя формально это слова первого склонения, куда относятся существительные женского рода. Почему не решить, что такие слова, как “инженер”, “председатель” — общего рода? Почему не признать, что к общему роду могут относиться слова не только первого, но и второго склонения? Представляю, как в гробу бы перевернулась Ахматова, если бы вы ее назвали авторкой. (В русской литературе есть прекрасные авторы: Пушкин, Лермонтов — и прекрасные авторки: Ахматова, Цветаева)”.

Чтобы споры вокруг феминитивов утихли, нужно, по словам Эпштейна, понимание того, что общий род — это слова не только первого склонения (“умница”, “задира”, “неряха”), но и слова второго склонения (“инженер”, “философ”, «гений») и третьего (“личность”). Гибкость русского языка позволяет это сделать, однако правила, прописанные в учебниках, пока отказываются меняться.

Как помочь развитию русского языка?

Михаил Эпштейн предлагает простой способ: стать не только носителями, но и “носильщиками” русского языка. Активнее использовать его словообразующие возможности и не бояться экспериментов. Любое “народное” слово кто-то произнес в первый раз, и у любого неологизма есть шанс войти в словари русского языка, увеличив его богатства.

Этот процесс Эпштейн называет воязыковлением — возвращением в русский язык. Слово образовано по той же модели, что “воцерковление”.

“Ребенка крестили, когда он был маленький, он мог и забыть, что был крещен, и потом уже во взрослой сознательной жизни он решает воцерковиться. Точно так же мы растем внутри языка, более или менее механически исполняем его обряды, а в какой-то момент сознательно, как взрослые, возвращаемся в него. Этот процесс я называю воязыковлением. Воязыковление — это преодоление иждевенческого отношения к языку”.

Фото: «Открытая Россия»

Другие тексты в телеграме Zima Magazine