Загрузка ...
Английская писательница и переводчица Мэри Хобсон рассказывает Zima Magazine, как в 56 лет начала учить русский, защитила докторскую и впервые перевела Грибоедова на английский. Другие ее переводы — «Евгений Онегин» и «Горе от ума». За свою работу Мэри получила премию «Подвижник» и Золотую Пушкинскую медаль.
Мэри Хобсон 91 год, она живет в доме престарелых на Highgate и переводит русскую классику. Учить язык начала в 56 и уже успела выпустить пять томов русской классики на английском. Хобсон рассказывает о том, как русский язык помог начать ей новую жизнь и построить карьеру.
— Мэри, вы свободно говорите на русском, поэтому не могу не спросить, на каком языке будем вести интервью?
— На русском, конечно. Я была бы очень рада. Давайте оставим английский на крайний случай.
— Договорились! Когда вы начали изучать русский, вам было 56 лет, и вы не знали ни слова по-русски, зато знали, что вам нравится «Война и мир». Как так получилось?
— Да, причем, я узнала, что мне нравится «Война и мир» тоже в 56 лет, когда попала в больницу. Мне сделали операцию на ноге, после которой нельзя было вставать две недели. И моя дочь Эмма принесла мне «Войну и мир» со словами, что не будет лучшей возможности ее прочитать. Через три дня я ее закончила. Книга меня абсолютно потрясла. И как-то ночью я проснулась с одной мыслью: «Но я же никогда не узнаю, что написал сам Толстой. Я не читала «Войну и мир», я читала перевод. Делать нечего, придется начать изучать русский».
— С чего вы начали?
— Сначала я нашла вечерние курсы рядом с домом. А потом случилось кое-что интересное. У меня была знакомая по имени Татиша, и я рассказала ей, что собираюсь учить русский. А она говорит: «Давай я тебя буду учить».
Она прекрасно говорила по-английски, и я даже подумать не могла, что она русская, и на самом деле ее зовут Татьяна. Она была эмигранткой первой волны, и всю жизнь прожила здесь. Только после этого я стала замечать, что в ее произношении есть едва уловимая мягкость. Она отказалась брать деньги и учила меня бесплатно. Мы занимались русским шесть лет за столом в саду. Первой книгой, которую я прочитала по-русски, стала, конечно, «Война и мир».
— В переводе вы прочитали ее за три дня. А на русском?
— Это заняло у меня два года. Я изучала ее по одному предложению, как стихи. Можно сказать, что я выучила русский по «Войне и миру». Было очень сложно читать, зато я столько слов не выучила, а именно поняла из контекста. И это уже была настоящая «Война и мир», а не перевод.
И только через Пушкина я поняла, какими должны быть настоящие стихи.
После Толстого начала читать Лескова, Гончарова, Чехова. А потом я прочитала «Медного всадника» Пушкина. И это было удивительно. До этого я читала стихи в школе и была равнодушна к ним. И только через Пушкина я поняла, какими должны быть настоящие стихи. Мало слов и так много смыслов. Я выросла в Лондоне, но поняла, почему люблю его, после строк Пушкина: «Люблю тебя, Петра творенье…». Для меня это стихотворение — признание в любви к городу.
— В юности вы изучали музыку в Royal Academy of Music, в 40 лет опубликовали свой первый роман на английском. А через 16 лет начали учить русский, и в итоге он стал для вас профессией. Как вы поняли, что ваш интерес перерос одно произведение?
— «Война и мир» только распалила мой интерес, а в изучении языка я уперлась в потолок. Но чувствовала, что могу и хочу больше. Тогда я решила, что пора заняться им серьезно. И поступила в UCL School of Slavonic and East European Studies на специализацию по русскому языку и русской литературе. Мне тогда было 62 года.
Всех провожали родители, а меня мои четверо детей. Они очень переживали, сказали мне: «Мама, это последний раз, когда мы тебя видим!»
В первый день я чуть не умерла! Думала, что нет, я не смогу тут учиться. Но постепенно влилась. Учеба длилась 4 года, включая 10-месячную практику в Москве в общежитии с молодыми студентами. Помню свой отъезд. Всех провожали родители, а меня мои четверо детей. Они очень переживали, сказали мне: «Мама, это последний раз, когда мы тебя видим!»
— Но вы отправились жить полной студенческой жизнью в Москву. Было тяжело?
— Нужно было готовить для себя на общей кухне, и причем у всех были свои продукты. Я нашла прекрасный рынок, он назывался «Полежаевский». Любая проблема, которая может быть решена, не проблема, а забава. Но я быстро поняла, что мне нужны друзья моего возраста. И я их нашла.
В Москве у меня появились так-и-и-и-и-и-е друзья, самые настоящие.
В Москве у меня появились так-и-и-и-и-и-е друзья, самые настоящие. Их было 16 у меня. Сейчас почти все умерли. К счастью, среди них были помоложе, с которыми мы до сих пор общаемся. Время в Москве было одним из лучших периодов в моей жизни. У меня была подруга Марина, и у нее был дом в Зарайске. Вы знаете, где это?
— Нет.
— Никто не знает. Он находится в Московской области. Это очень маленький город, и моя подруга жила на окраине. Дальше — поле и речка. Как же в ней было здорово плавать. Кроме этого в Зарайске нечего было делать, абсолютно нечего. Там я много занималась переводами. Я работала над своей PhD, моей темой было творчество Грибоедова.
Как хотелось бы вернуться в Россию! Я уже отдала мою шубу и шапку в Royal Academy of Dramatic Arts — подумала, может им пригодится для пьесы Чехова.
Когда я вспоминаю летние вечера в Зарайске, то люблю рассказывать, как мы засиживались с Мариной до сумерек. Такое красивое слово — «сумерки». Марина — нет, а я пила водку. Не слишком много, конечно, пару рюмок. Как хотелось бы вернуться в Россию! Я уже отдала мою шубу и шапку в Royal Academy of Dramatic Arts — подумала, может им пригодится для пьесы Чехова.
— А получится у вас вернуться?
— Последний раз я была в России в 2012 году. Я бы хотела снова съездить в Москву, но у меня случился малюсенький инсульт. Вообще не страшный, но врачи сказали, что летать, особенно в Россию, мне больше нельзя.
— С Толстого вы начали учить русский язык, через Пушкина полюбили стихи. А как сложилось с Грибоедовым? Его же до вас никто не переводил на английский.
— Моя история с Грибоедовым началась с того, что однажды кто-то мне сказал: «Есть блестящая комедия Грибоедова в стихах. Но ее совершенно невозможно перевести».
Я взяла «Горе от ума» в библиотеке, прочитала и перевела. Это было давно, сейчас я бы перевела ее по-другому. Но ничего, зато, когда я над текстом работала, Грибоедова никто здесь не знал. Даже для диссертации мне во вступлении пришлось объяснять, кто он.
На столе передо мной две версии переводов. И тут кошка прыгнула на первый перевод и раскидала все страницы. Я подумала, мол, у этой кошки есть вкус.
«Медного всадника» до меня тоже никто не переводил. Он мне дался большим трудом. Я подступалась к нему несколько раз с разными промежутками времени. Помню, нашла самую первую версию и поняла: «Какой ужас!» И однажды, помню, сижу у Марины в Зарайске, на столе передо мной две версии переводов. И тут кошка прыгнула на первый перевод и раскидала все страницы. Я подумала, мол, у этой кошки есть вкус. Поэтому бросила оба перевода и начала работать над третьим, с чистого листа.
— Такое ощущение, что вы прожили несколько жизней. В 74 года вы получили PhD, сейчас тоже не останавливаетесь на достигнутом. У вас такая жажда ко всему, как будто вы пытаетесь что-то наверстать.
— Это тяжелый вопрос. У меня у постели стоит фотография. Это мой муж Нил. Он был театральным художником, очень талантливым, умным. Мы поженились, и совсем скоро он серьезно заболел. У него случился церебральный паралич, сковавший всю правую сторону тела и лишивший его речи. Год в больнице, восемь операций. Но когда мы вернулись домой, я поняла, что это уже совсем другой человек.
Болезнь изменила не только его мозг, но и характер. Он стал очень тяжелым. Я тогда решила, что нормальной нашу семью сделают дети. У нас было четверо детей. Сын, дочери-близнецы и еще младшая дочка.
Сын умер 19 лет назад. Муж очень любил своих детей, но ему было больно видеть, что даже маленькими они могут делать вещи, которые невозможны для него из-за болезни. Он не мог читать или писать. Я ухаживала за ним 28 лет. Потом сдалась.
— При этом его фотография до сих пор у вашей постели.
— Я старалась выполнить свой долг перед ним. Но мне было очень сложно. Я два раза сама лежала в больницах с тяжелой депрессией. Мне было 55 лет, когда я сказала NHS: «Теперь ваша очередь».
Раньше ведь они не оказывали поддержки ‘carers’, как делают сейчас. А потом он уехал к преподавательнице наших детей, у нее был дом в деревне, и она ему даже место для рояля оборудовала. Они были вместе 10 лет. Потом он попал в больницу, и она за это время поняла, что не может так дальше. Мы с детьми нашли ему замечательный дом престарелых, специально для театралов. Он прожил там до 67. Мы оставались хорошими друзьями, я часто к нему приходила. Он забыл, что мы развелись, и всегда представлял меня окружающим как свою жену.
— То есть русский язык в какой-то степени подарил вам новую жизнь: профессию, друзей, студенческую жизнь в Москве, докторскую степень.
— Да! Благодаря ему я прожила так долго и сохраняю вкус к жизни до сих пор. Язык держит мой мозг в тонусе, делает мысли ясными, заставляет вставать с кровати. Если бы мне был не 91, а 51 год, то мою карьеру можно было бы назвать хорошей. Поэтому я продолжаю работать.
Ненавижу интернет, людям он приносит удовольствие, мне — нет. Если я прожила день без использования этой штуки, ноутбука, я так счастлива.
Я встаю в 6 утра, съедаю яблоко и выпиваю слабый черный чай без молока. Когда в 91-м году я была в Москве, то там никто не пил чай с молоком, и у меня тоже пропала эта английская привычка. Потом я сажусь в постель с подносом и пишу, пишу, пишу…Только от руки, хотя у меня и есть ноутбук. И ничего для меня не существует, только я и текст. Ненавижу интернет, людям он приносит удовольствие, мне — нет. Если я прожила день без использования этой штуки, ноутбука, я так счастлива. Пусть мне и приходится платить за расшифровку моих рукописей. И ничего для меня не существует, только я и текст.
— Над чем сейчас работаете?
— Сейчас я перевожу «Бахчисарайский фонтан» Пушкина. После работы я варю себе овсянку, и эти 8 минут делаю упражнения на баланс, опираясь на плиту. После того, как я упала и сломала позвоночник, у меня проблемы с равновесием. Ем овсянку с жирными сливками и сахаром. Потом принимаю горячий душ, выпиваю свои лекарства. Пью чашку кофе и съедаю «неизбежное» печенье.
Волнуюсь о вероятной деменции и прочих неизбежностях, сопутствующих моему возрасту. За один присест я редко могу перевести больше 14 строчек, это мой максимум уже долгое время. А вчера я перевела 15 и подумала: «Ну, может, деменция мне пока не грозит!»
— Да, для человека «на пороге» деменции у вас слишком много планов.
— Я же еще пишу свою новую книгу! Я уже выпустила автобиографию The Feast, сейчас же я тоже пишу о своей жизни, но уже под названием The Last Course. Мне интересно, как долго я еще смогу сохранять ясность ума, заниматься тем, что люблю, рефлексировать над тем, как меняется мир вокруг. Но при этом я понимаю, что это мой ‘feast’, это ‘last course’. Зато — с бокалом красного вина. Правда, по водке скучаю.
И нет ничего лучше, чем в этот момент выпить рюмку водки. Предпочтительно с соленым огурцом.
В Москве она казалась мне особенным ритуалом. Когда пробиваешься через толпы людей в метро после тяжелого дня, потом идешь домой через холод и непогоду. И, когда ты, наконец, закрываешь за собой дверь, то можешь расслабиться. И нет ничего лучше, чем в этот момент выпить рюмку водки. Предпочтительно с соленым огурцом. Это чувство хорошо описывает английское сочетание ‘to fill the spot’.
Другие тексты в телеграме Zima Magazine
Фото: Алина Агаркова