Рождественский подарок. Рассказ Зиновия Зиника

Писатель Зиновий Зиник в качестве рождественского подарка читателям ZIMA написал рассказ, который так и называется: «Рождественский подарок». А его семилетняя внучка Лючия Каммингс, которой он пересказал свое сочинение перед отправкой в редакцию, нарисовала к нему рисунок. Мы не удержались и публикуем оба произведения — дополняя их еще и иллюстрациями Лены Четверик.

Представьте себе картинку: наступает вечер, рождественский обед уже подходит к концу, на белой скатерти скелет традиционного фазана или гуся (индейку я не люблю), уже пылает в лужице бренди синим пламенем пудинг, старинный порт разлит в хрустальные бокалы, и вдруг — глухой залп за окном в сумерках, вроде хлопка пробки из-под шампанского. Не фейерверк ли? Я выглядываю в окно с видом на побелевшую соседнюю лужайку (в этом году был снег под Рождество), а там полный сюр. Чуть ли не до первых звезд вздымается отвратительный грязный фонтан, а рядом на искристой от мороза траве разбросаны куски земли, и между ними — нечто вроде черного астероида. Через мгновение этот астероид превращается в инопланетного монстра с четырьмя конечностями. Инопланетянин извивается, поднимается на задние лапы и оказывается моим соседом — в шахтерской каске с фонарем на лбу! Через минуту вой сирен, завывание пожарных машин, скорой помощи, вопли соседей, скрежет лебедок и гидравлических насосов и, конечно же, истошные крики чаек.

Мой сосед Уинстон О’Брайен окончательно пришел в себя довольно быстро: его увезли на амбулянсе, в клинике привели в чувство, отмыли, забинтовали и на следующий день отправили домой. Уинстон утверждал, что катастрофа произошла из-за картографической ошибки. Он не там приземлился, так сказать. Всю жизнь проработав младшим клерком в британском министерстве иностранных дел, где он занимался координацией бумаг между департаментами, Уинстон привык к бюрократической закругленности формулировок в общении с министерскими чинами. Но, выйдя на пенсию, он давно отбросил министерский политес. В эти дни после больницы он стал нетерпелив и раздражается из-за моей непонятливости: я страдаю географическим идиотизмом и ничего не понимаю в картографии. У нас в городке Киле в картах необходимости нет: одна торговая улица и один, параллельный ей, променад вдоль берега Ла-Манша; запутаться трудно.  Уинстон О’Брайен родился и вырос в Киле и не мог простить себе топографическую ошибку, хотя ясно, что. меридианы и параллели тут ни при чем.

 

Киль — это прибрежный городок бывших рыбаков и шахтеров, недалеко от Дувра.  Рыбаки селились ближе к набережной, шахтеры — в сторону холмов. Хотя его отец и был шахтером, Уинстон, выйдя на пенсию, купил коттедж в родном Киле рядом со мной у набережной, где уже давно никаких рыбаков не осталось. Старинные коттеджи скупает лондонская богема и все те, кто не может позволить себе уикенды в шикарном Дорсете или Уилтшире. Уинстон с рвением буржуа на пенсии стал разводить сад с лужайкой: он не давал мне спать, подстригая газон газовой газонокосилкой каждую неделю с восьми утра. Он никак не ожидал, что его новый сосед по Килю окажется загадочной персоной, угрожающей садовому детищу Уинстона — с цветником и огородной грядкой для огурцов, помидором и лука-порея.

Речь идет о владельце огромного трехэтажного особняка на углу нашей улицы справа от дома Уинстона (я слева), если смотреть на дом Уинстона, стоя спиной к морю. Конфронтация началась с апреля месяца, когда в Англии расцветают сто цветов, жимолость, боярышник и магнолия. Солнце восходит справа, с востока, и дом отбрасывает тень на сад заднего двора дома Уинстона. Тень эта не покрывала всего сада Уинстона, а только его юго-восточную часть в первую половину дня. На солнечной стороне Уинстон выращивал чайные розы, деревенские мальвы, анютины глазки, пеоны, лупиносы, флоксы, гиацинты и свои любимые цветы под названием кампанула — то есть садовые колокольчики, такие же синие, как и глаза Уинстона О’Брайена, глаза его отца и его деда (за глаза прадеда Уинстон не мог поручиться). Когда его отец предложил руку и сердце матери Уинстона, он преподнес ей букет кампанул, поскольку, как и у отца Уинстона, у его матери тоже были голубые, похожие на кампанулу, глаза, цвета Ла-Манша в солнечную погоду.  Но новый владелец особняка, явно не без криминальных связей, предпринял монструозный шаг: он решил надстроить свой особняк. То есть возвести четвертый этаж. Это значит, что сад окажется от рассвета до заката в тени этого четвертого этажа. Прощайте, чайные розы и мальвы, огромный подсолнух и анютины глазки, пеоны, лупиносы, флоксы и гиацинты. Не говоря уже о луке-порее. И, главное, в этой зловещей тени не расцветут больше кампанулы. Строительство четвертого этажа надо было предотвратить любыми средствами.

Я первым узнал о надвигающейся катастрофе, поскольку уже давно стал для Уинстона конфидентом в его амбивалентных отношениях с Россией. Дело в том, что новый владелец оказался русским. Откуда он взялся, никто сказать не мог. Его никто не видел.  Какой смысл селиться олигарху в Киле с его курортным убожеством (как на машине времени, ты попадал тут в пятидесятые годы), трудно сказать. Но, с другой стороны, какой нормальный ординарный россиянин будет надстраивать четвертый этаж среди двухэтажных коттеджей? Может быть, это был не человек из России и не олигарх, а какая-нибудь российская корпорация: ей, корпорации, совершенно все равно, где у них недвижимость, — главное, чтобы побольше помещения и чтобы эта недвижимость никуда не двигалась, а была солидным капиталовложением. Как ближайший сосед Уинстона я был первым, кто поставил свою подпись под письмом протеста против строительства четвертого этажа у соседа. С этим письмом он обошел всю улицу. Подписались все. Но на соседа это не подействовало. Он, оказывается, заранее получил официальное разрешение от горсовета, архитектурного комитета и совета по охране окружающей среды графства Кент — придраться не к чему.

Строительные леса уже начали заслонять жасмин и куст крыжовника в правом углу (если стоять спиной к югу) сада Уинстона. Строительство четвертого этажа шло полным ходом, но неспешно, поскольку на стройке были заняты всего двое рабочих. Уинстон закупил электронику для записи всех разговоров за забором.  Это главным образом был грохот и визг строительных инструментов. И на этом фоне — непрерывный диалог двух строительных рабочих на лесах. По-русски. Уинстон приносил мне аудиозаписи этих философских дискурсов для расшифровки и перевода с русского — для будущих судебных инстанций. Я приведу здесь лишь выдержки.  Вот, например:

— Я тут в паб зашел, опохмелиться. Одни мужики, и все старше шестидесяти. Ни одной бабы.  Я решил: ну к пидорасам попал.

— Да нет. Тут пенсионеры сплошные. Как только на пенсию, то сразу с деньжатами переезжают в Киль.

— Вроде этого склочного соседа, как его, Уинстона Черчилля?

— Он Уинстон, но не Черчилль. Он О’Брайен. Черчилль со Сталиным вел переговоры. А этот Уинстон собирается на нашего босса в суд подавать за надстройку.

— То есть хочет, чтобы нас работы лишили, значит?

— Ну да. Британцы такие: пидарасов защищают, а мигрантов — долой!

— Эта наша надстройка, по-моему, все равно обвалится. Весь этаж.

— С чего это? Мы крепко строим.

— Не могу сказать почему, но обрушится.  Почему его раньше не было?

— Чего?

— Этажа. Четвертого.

— Потому что его не было.  Не достроили. Может, денег не было.

— Не. Не в деньгах дело. Дом трехэтажный. Третий этаж — уже надстройка. Вон, здесь вокруг все дома в целом двухэтажные. Чего другие надстраивать не решили?

— Денег жалко.

— Здесь люди не бедные. Значит, есть в этом смысл, что не строят. А наш решил четвертый надстроить. Местные лучше знают. Тут, может быть, с почвой что-то не то. Море рядом, подмывает. Поэтому дома низкие: чтобы не обрушились. Говорят, здесь везде подземные туннели.

— Какие тут туннели? Шахты тут были.

— Начали с перестройки, а закончили надстройкой? А где базис этому нео-марксизму? Обрушится.

— Ну знаешь, все в конце концов обрушивается. Возьмем, скажем, башни-близнецы в Нью-йорке. Вавилонская башня тоже обрушилась. Строили строили и обрушилась.

— Это где?

— Как где? В Вавилоне.

— Не слыхал. Название странное. В Прибалтике что ли?

— В древнем мире. На Ближнем Востоке.

— Ну знаешь, нашли где строить! На Ближнем Востоке все обрушивается.

— Ты Библию, что ли, не читал?

— Я в бога не верю. Я верю в природу. Есть природная стихия и человек, который ей противостоит. Я в коммунизм не верил, чего я в бога верить буду?

— Народы собрались и стали строить башню до неба. Вавилонскую башню. Но бог ее разрушил, потому что все начали говорить на разных языках. 

— В Киле сплошные англики живут. Только пару бахаев видел. Но все по-английски балакают. Определенный артикль. Неопределенный артикль. Неопределенного больше. Идешь в магазин за масляной краской, а на его месте уже парикмахерская. Или химики.

— Какие химики?

— На главной улице я насчитал семь магазинов. Химики. Chemist, chemist, chemist. Химия на каждом шагу.

— Chemist — это аптека. Тут пенсионеры, они все время лекарствами питаются.

Уинстон О’Брайен, пенсионер, с началом соседской стройки стал принимать антидепрессанты. Уинстон не мог пережить того факта, что коммунизм обрушился. Как Вавилонская башня. Или как шахтерский забой. Уинстон О’Брайен был полон внутренних противоречий. Советская власть с детства была для него неким парадизом — райской картинкой в виде карты Советского Союза на стене над его детской кроваткой. Всю его сознательную жизнь Советский Союз оставался землей обетованной для всех тружеников мира и, в первую очередь, для его отца. Потому что отец Уинстона О’Брайена входил в комитет легендарного профсоюза Кентских шахтеров и был убежденным коммунистом. Он был одним из тех, кто пробил под землей легендарный туннель в скалах Дувра, чтобы перед началом Второй мировой обеспечить доставку кентского угля в британский порт. Отсюда шли корабли Арктического конвоя в Мурманск с грузом помощи Советскому Союзу, союзнику в войне против общего врага — нацизма.

Даже сейчас, с его стажем службы в Форин Офисе, Уинстон рассуждал о коммунистических идеалах отца-шахтера чуть ли не с просветленной улыбкой. После второго виски Уинстон доставал из ящика письменного стола сувениры, которые отец привез из России. Он попал в Москву с лидером профсоюза шахтеров Артуром Скаргилом. Леонид Ильич Брежнев пообещал британским шахтерам братскую помощь в их борьбе с акулой капитализма Железной Леди во время Великой стачки шахтеров по всей стране в 1984 году («1984» — как тут не вспомнить Оруэлла!), когда Маргарет Тэтчер, если помните, решила прикрыть угольную промышленность Йоркшира, Уэльса и Кента. Кентские шахтеры были самыми радикальными в стране. Отец Уинстона впервые побывал в Москве еще в пятидесятые годы на Всемирном фестивале молодежи и привез сыну из Москвы детскую игрушку: это были деревянные фигурки медведя и русского мужика, оба держали в руках по деревянному молоту, а между ними — наковальня. Если дернуть за веревочки внизу, медведь и мужик начинали яростно колотить по наковальне. Они явно обрабатывали сталь, столь необходимую для оружия в борьбе с нацизмом. Отец показывал маленькому Уинстону, как действует игрушка и как дергать за веревочки.  При этом отец напевал себе под нос «Интернационал». Весь мир насильно мы разрушим до основанья. Кто был никем, тот вставит всем. Маленький Уинстон дергал за веревочки и задорно хохотал.

Часам к четырем двое работяг заканчивали трудовой день и начинали выпивать. Прямо на строительных лесах. Выпивать они начинали с пива. И закусывали пиво какой-то рыбой, распространяющей, по словам Уинстона, «отвратительный запах тухлятины». Они ее долго чистили, и лоскуты рыбной чешуи летели на анютины глазки. Вокруг них вились с рвотными криками чайки и брызгали экскрементами. Уинстон подбирал эти ошметки пинцетом, разглядывал на свет, но понять, что это за сорт рыбы, не мог. Это была, конечно же, вобла, как вы догадались. Уинстон стал носить с собой в кармане нюхательную соль на случай обморока от дурноты. После пива само собой шла водка под колбаску. Или под что придется.

— А чем англики закусывают крепкие напитки?

— Сосидж, например, тут есть.

— Это что такое, сосидж? Сосиска?

— Нет, сосиска — это у них франкуфртер. Сосидж похож на сардельку. Но это не сарделька.

— Как так?

— Сарделька, видишь ли, — это как немецкий баквюрст. Помнишь, в Аахене баквюрстом закусывали?

— Может быть. Про Аахен у меня в голове все смешалось. Как с башней Вавилонской.

— Так вот, сосидж — это не баквюрст. Ближе к грузинским купатам.

— Купаты или франкфуртеры, но мне соленого огурца здесь не хватает. Именно соленого, а не в ихнем уксусе.

— Так закажи по юберу. Там по айфону скидка пятьдесят процентов на первый заказ. Они тебе из русского магазина что хочешь доставят.

— Русский магазин в Лондоне. А мы где? Где мы и где соленый огурец? Сколько времени юбер будет соленый огурец сюда доставлять?

— Часа два с половиной. Ну, может, два часа, если повезет.

— К тому времени мы ящик водки прикончим. Твой сосидж известно на что похож. На кусок этого самого. Ну давай, поднимем по маленькой!

После двух-трех стаканов друзья-строители начинали запев. Он доводил Уинстона до исступления. «Ну, вот и повстречались снова мы с тобой, Иван Иваныч, Иван Иваныч!» — зачинал запевать хрипловатым баском один из них. «И я уже не та, и ты совсем седой, Иван Иваныч, Иван Иваныч!» — подхватывал тенорком его товарищ. Сцена эта повторялась каждый вечер и приводила Уинстона в состояние бессильного бешенства. «О чем они поют?» — добивался он от меня. Может быть, они до Англии уже работали вместе в какой-нибудь другой стране, в Израиле или в Аахене, или еще где. И вот снова встретились и поют об этом. «И кто такой Иван Иваныч? Кто из них Иван Иваныч?» — допытывался Уистон. И почему, спрашивал он, другой отвечает в женском роде: «И я уже не та». Как может быть Иван Иваныч в женском роде?  Тут что-то не то с грамматикой! Я пытался растолковать Уинстону концепцию сексуальной амбивалентности и гендерной иронии российской фольклорной традиции. Его это не убеждало.

«Зачем русский народ сюда приехал?» — задавал риторический вопрос Уинстон.  По его мнению, русский народ должен оставаться в России. И страдать. Уинстон так любил размышлять о судьбе русского народа!  Как он сидит в России и страдает. И пишет стихи, поэмы, романы и описывает разного рода вериги своего страдания. Сына арестовали, мать пишет гениальную поэму. Отца расстреляли, сын сочиняет эпохальную эпику. Любовницу сослали в ссылку, появился цикл баллад. Это дар русского народа. «I love Russians, they are so wild!» — повторял Уинстон. Было очевидно, что русские для него — как звери в клетке зоопарка. В зоопарк ездят, чтоб поглядеть на диких животных. Никто не собирается превращать свою собственную страну в зоопарк. Достаточно одного зоопарка на весь цивилизованный мир. А Горбачев и либеральная элита Запада открыли ворота этого зоопарка, и дикие обезьяны разбежались по всему Западу. Но в таком случае русские ничем не отличаются от других беженцев — из Ливии или Южного Судана. Вот, например, народ Южного Судана. Этот народ тоже страдает. Но породило ли его страдание таких гениев слова, как Достоевский, Шолохов и Праткин? Нет, не породило. Таких как Праткин — нет!  

Я не знал, кто такой Праткин. О’Брайен просветил меня: Семена Праткина открыл покойный сэр Исайя Берлин, и его самиздатовские рассказы семидесятых годов печатались в свое время в журнале «Нью-Йоркер». Сюзан Зонтаг писала о «метастазах раковой опухоли гениальности Праткина».  Когда Уинстон О’Брайен изучал в Лондонском университете сравнительную литературу, он с научным руководителем анализировал рассказы Праткина, где герои — простые русские люди, рабочий люд, иногда медведи. А сейчас что? Все Праткины переехали из многострадальной страны лагерей и тюрем в буржуазный Нью-Йорк и Париж. И в Лондон. Куда не сунься в Лондоне — везде русская речь. Русская речь ушла из России, и Россия теперь больше не будет говорить, как Толстой, Достоевский и Праткин, а исключительно как Иван Иваныч со строительных лесов. Уинстон, выйдя на пенсию, бежал из Лондона не только в свое шахтерское детство, но и «депортировался» из мультикультурализма, где на каждом углу говорят по-русски. Кто бы мог подумать, что великая русская духовность доберется до Киля? И начнет надстраивать четвертый этаж, заслоняющий солнце?  

Уинстон хватался за голову, а потом за руль. Чтобы придти в себя, он выезжал за пределы Киля, где за околицами еще можно было обнаружить следы шахтерского наследия отца: овраги бывших штолен, пирамиды копр, вентиляционных башен и лебедок, с заржавевшими площадками от лифтов, ведущих в шахту. Он объяснял мне, где находился бремсберг, и куда вел квершлаг, где проходил трос с шахтерскими бадьями. Все эти реликвии шахтерского дела пытались стереть с лица земли консерваторы Кента, уничтожая свидетельство шахтерского бунта восьмидесятых годов. То есть стиралась память об отце Уинстона. Уинстон О’Брайен, скромный клерк министерства иностранных дел Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, не испытывал никаких ложных иллюзий о коммунистическом будущем своей родины. В Великобритании, объяснял он мне за чашкой чая, из-за повсеместного эгоизма коммунизм невозможен; ну, разве что как интеллектуальный аттракцион и всякая деррида для университетских марксистов из либеральной элиты. (При упоминании этой элиты Уинстон выставлял большой палец из сжатого кулака и указывал им куда-то себе за спину и выше.) Но советский коммунизм оставался в годы великой Холодной войны истиным идеалом тружеников всего мира и его отца, в частности.  (Уинстон при этом по-чегеваровски победно выбрасывал вверх сжатый кулак.) И этот идеал теперь сбросили на свалку истории. Уинстону было обидно за отца.

Его тянуло к шахтерским корням, к холмам Кента с невидимыми залежами угля. Во время прогулок среди памятных вех шахтерского прошлого этих холмов, под переменчивым и высоким небом Кента в голове у Уинстона стал созревать демонический план борьбы с буржуазным соседом, врагом его сада. Как сын шахтера Уинстон решил радикально изменить ситуацию, уйдя, так сказать, в андерграунд. Буквально. С отцовским кайлом он решил спуститься в самые недра графства Кент, у себя под лужайкой, чтобы продемонстрировать зловредному соседу, кто на нашей земле хозяин: сын кентского шахтера или заезжий иностранец.  План требовал расчета. И решительности. Уинстон никогда в жизни не ошибался, потому что у него никогда не было шанса совершить ошибку. В юности все решения принимал за него отец. В его офисе все решения принимались без его участия. На этот раз он решил взять расчетную линейку, ватерпас и судьбу в свои руки. И строить туннель. Прямо из подвала своего дома в сторону врага-соседа — под его фундамент. Он подведет туннель под фундамент, и дом рухнет. Карфаген должен быть разрушен. Как Вавилонская башня, но изнутри, из шахтерской глубинки сознания Уинстона. Подсознание Уинстона подсказывало ему: он должен обратиться к духовным скрепам своих предков-шахтеров, к мотыге и кайлу, к отбойному молотку.  Он залез в подвал дома и отряхнул пыль и паутину с набора шахтерских орудий своего отца. Долго примерял перед зеркалом брезентовые портки и куртку, кожаный картуз и каску с ремешком для лампы — ее надо было почистить и сменить батарейки.  В течение пары недель он закупил все необходимые материалы: доски для креп и опалубки будущей штольни. 

Он ложился спать после раннего ужина, просыпался около двух ночи и шел в подвал к шахтерскому забою. Все делалось по секрету, и поэтому ни о каком бремсберге с вагонетками речь не шла: землю он вытаскивали обратно в бельевой корзинке, а терриконик — то есть куча отработанной породы — образовалась у него прямо в подвале. Надо было прокладывать квершлаг, стоя сначала на коленях, а потом практически в лежачем положении с кайлом в руках, без отбойного молотка (втолковывал мне технические подробности Уинстон, смакуя шахтерскую терминологию). Работа шла медленно, но верно — от полуметра до метра за ночь. Надо было рыть в обход водопроводных труб, кабелей и канализационного канала. Попадались кости и черепа — но не человеческие, а загадочных первобытных птеродактилей.  Это Уинстона не смущало. Его предки были не птеродактилями, а кентскими шахтерами. Уинстон не сомневался в своих туннельных расчетах. Он считал, что это у него в крови, он был движим шахтерской интуицией отца. И вдохновлен героями романа Праткина.

Уинстон подсунул мне английский перевод этого загадочного романа, о котором никто в России никогда не слышал. Читался он как пародия на классический соцреализм сталинской эпохи. Но я предпочитал пересказ этой драмы самим Уинстоном. Про двух верных товарищей, друзей студенческих лет, разлученных сталинской пенитенциарной системой. Перед арестом они обнялись друг с другом и распрощались на всю жизнь, понимая, что больше никогда не увидятся. Один сидит в лагере в Приуралье, а его верный друг — в лагере Зауралья. Проходят годы. Идет строительство туннеля под Уральским хребтом. С одного конца туннель пробивают киркой зеки приуральского лагеря, а с другой стороны — зеки зауральского лагеря. Они роют туннель вслепую, как кроты, не понимая, что движутся навстречу друг другу. И вот, когда рушится последняя перегородка в туннеле и происходит эпохальная встреча двух строительных бригад, кого же видит перед собой бригадир зеков Приуралья? Он видит перед собой своего любимого товарища — бригадира зеков Зауралья! А по репродукторам диктор Информбюро извещает народ о кончине вождя всех народов товарища Сталина. В этот момент в глазах у Уинстона стояли слезы. Он инстинктивно сжимал мою руку в своих ладонях.

Трудно сказать, кого мечтал встретить Уинстон в конце туннеля. Его личная жизнь была для меня загадкой. Он рыл, чтобы защитить свой сад, которому нужен был солнечный свет. Он боролся с тенью. Он лез во тьму с кайлом в борьбе за свет. Весь мир насильно мы разрушим до основания. Он рыл и рыл. И дорыл. Он утверждал, что ошибка в траектории туннеля была всего лишь на мизерное количество градусов широты и долготы. В который раз он объясняет мне с клочком бумаги и карандашом в руках про меридианы и параллели, углы и расстояния от центра Земли до Солнца и Луны. Так или иначе, Уинстон не подозревал, что дюйм за дюймом, ярд за ярдом, его туннель стал загибаться и уходить незаметно в сторону от дома зловредного олигарха к углу сада с кампанулами и лупиносами. Ближе к осени из подвальной шахты повеяло сибирской мерзлотой. Но Уинстон бесстрашно продвигался вперед и вглубь, продираясь с кайлом, мотыгой и совком через разные срезы пород, сквозь глину и известняк, аллювиальные отложения и покровные суглинки, бикарбонат кальция и, возможно, залежи парацетамола. По его расчетам, накануне Рождества он был уже у цели и заготовил бутылку шампанского, чтобы отметить победу. Последний удар, и дом врага, лишенный фундамента, должен был рухнуть и превратиться в обмломки самовластья. Добравшись до конца туннеля, Уинстон вдарил кайлом по прослойке «доломитов и петролита из каустобиолитов биогенного происхождения» (как говорилось в отчете геодезиста). И тут же из-под кайла ринулся на него, как черная пантера, фонтан нефти, пробил корку почвы и вышвырнул тело Уинстона наружу. Нефтяной выброс был такой мощности, что Уинстон взлетел на воздух метра на четыре.

На лужайке Уинстона до сих пор запаркована аварийная машина, типа пожарной, с агрегатами, лебедками, торсами и складными лестницами. Черный фонтан запломбировали в гигантский стальной скафандр, вроде миниатюрной водонапорной башни. С утра до ночи по лужайке расхаживают геологи, инженеры-нефтяники и специалисты-геофизики. Они вбивают в почву шпунты и гигантские сверла, похожие на термометры. Они, по словам Уинстона, решают, возможен ли на его территории «повторный выброс». Они топчут почву, где дремлют ростки анютиных глазок, соленых огурцов, маринованных лупинусов и любимой кампанулы. Но Уинстона цветочки больше не волнуют.  

«Вопрос в том, — сообщил он мне на днях с важной миной на лице, — какой из трех методов нефтедобычи, в зависимости от разницы давлений в нефтеносном пласте, будет наиболее эффективным». Вчера территорию Уинстона посетил правительственный министр по вопросам энергии. Местный совет нашего прибрежного городка Киль, общественные организации и административные комитеты разбираются в учиненном хаосе и экологических последствиях волюнтаристской акции Уинстона О’Брайена; он может предстать перед судом или отделаться крупным штрафом. Тем временем Уинстон заново обрел министерский апломб и с рвением бюрократа с многолетним опытом корректирует и модифицирует письма и административные энциклики в разные инстанции (упоминая эти инстанции, Уинстон большим пальцем указывает куда-то себе за спину и выше), и даже дал интервью местной газете, которое перепечаталa The Guardian.

Перед домом Уинстона круглые сутки дежурят активистки-демонстранты с плакатами: No To Fracking! А за забором заклятого соседа на строительных лесах два русских философа продолжают комментировать ситуацию:

— А ты говорил — рухнет.

— Рухнет, не рухнет. Пока суд да дело, наш босс уже предложил этому хмырю Уинстону два с половиной миллиона за земельный участок. Будем строить вышку и продавать нефть арабам.

Иллюстрации: Лючия Каммингс, Лена Четверик

От редакции: впервые этот рассказ Зиновия Зиника был напечатан в журнале ZIMA №10. Однако по техническим причинам журнальная публикация содержала ряд ошибок и не учитывала авторских правок, за что редакция приносит извинения автору и читателям. Здесь публикуется окончательная авторская версия рассказа.