Виртуальная галерея Марата Гельмана. Александр Меламид

Марат Гельман — известный галерист, коллекционер и арт-менеджер — продолжает серию онлайн-выставок на ZIMA Magazine. Сегодня в фокусе Александр Меламид.

Современное искусство постоянно критикуют: не конкретных авторов или выставки, а в целом. Вы вряд ли услышите «я не понимаю это ваше кино» или «театр — сплошное надувательство», а с совриском так — на каждом шагу. Более того, современное искусство разоблачают. Целые книги пишут о нем, как о сговоре с целью наживы и оболванивания публики. Критикуют слева — за то, что слишком коммерческое и стало частью индустрии развлечений. Справа — за то, что отказалось от идеалов классического искусства и часто слишком легко в исполнении. Модернизм критикуют за культ «нового» в ущерб «качеству». Постмодернизм за отсутствие модернистского стремления к открытиям. Эти слишком формальны и граничат с дизайном, а те болеют тематизмом, их искусство публицистично. Кажется, что мы все еще существуем лишь потому, что оппоненты современного искусства чаще всего глупее художников, кураторов и искусствоведов.

Но иногда критикуют сами художники. Изнутри. Причем не маргиналы, которых культурная среда «не оценила», а наоборот, достигшие успеха. И тогда это бывает очень остро, зло и эффективно. А значит идет на пользу искусству и расширяет его границы. Так же, как эффектные антимузейные акции дадаистов оказываются в музее, а антирыночная акция Бэнкси с разрезанием полотна лишь увеличила стоимость работы.

Хотя мне больше нравится последняя акция Маурицио Каттелана с бананом. Она вскрыла одну из самых застарелых болезней художественного мира — культурный фетишизм. Тот факт, что ценится не образ, а предмет, фетиш, который можно купить, продать, поместить в музей. Иначе почему бы это вызвало такой скандал? Мало ли бананов в современном искусстве ? Образ растиражирован многими художниками. Казус случился, потому что настоящий банан может испортиться, исчезнуть. Образ образом, а что мы будем дарить музею, как будем получать свои налоговые вычеты?

Почему я затронул эту тему? Потому, что когда-то Комар и Меламид, а сегодня и Александр Меламид персонально, постоянно занимались критикой современного им искусства — будь то соцреализм или американский абстракционизм. И делали они это блестяще: на языке критикуемого, становясь его частью. Можно сказать, финалом. Несколько лет назад в честь открытия выставки в Помпиду, фонд Потанина выпустил книгу «Россия XX век». Там не было текстов, только предметы искусства. И вот там картины Комара и Меламида выглядели естественным завершением сталинского искусства. Многие возмущались, а мне это показалось симптоматичным. Художественная среда воспринимает критику, как неотъемлемую часть себя и даже как вершину. Было бы интересно точно так же, в альбоме про абстракцию, объединить Де Кунинга и слониху, которую художники научили рисовать «не хуже». Покусились на святое.

Поэтому для начала я хочу показать последний проект Александра Меламида «Русская версия Американского Абстракционизма» — при нормальном свете эти работы — обычная лихая абстракция, эмоциональная, красивая, выплеск энергии. Хоть посылай на выставку American Dream, но при ультрафиолетовом свете картина «изобличает» абстрактное искусство, точнее говорит со зрителем на языке такого типичного «изобличителя» — в Москве мы увидели это в галерее JART.

Вот что сам Меламид говорит об этих работах: «Дело в том, что практически все верят в то, что в абстракции есть некая тайна, что за этими хаотическими мазками лежит то, что называется духовностью. Никто не знает, что это значит, но что-то такое там есть, это же не просто так, правда? Это что-то, какой-то высший смысл, лежит там, позади. А в моей работе это показано. Да, смысл есть, если ты включишь другой свет, ты этот смысл найдёшь. И там написано, что ты идиот! Это и есть смысл. Другого смысла нет».

Художник надевает на себя роль обличителя не только в самих работах, но и в разговоре. Это важно понимать, читая мою с ним беседу.

 

РАЗГОВОР С АЛЕКСАНДРОМ МЕЛАМИДОМ

Все знают работы Комара и Меламида, но сегодня перед нами формально «молодой художник» Александр Меламид. Восемь лет назад ты стал работать один. Это новый художник? Или ты вернулся к версии себя до того, как встретил Комара?

Это продолжение того, что я делал с Виталием. Но сейчас понятно, что мы в какой-то момент стали делать совершенно разные вещи в искусстве. Есть много причин, из-за которых мы разошлись.

Что из проектов Комара и Меламида делал Виталий, а что делал ты?

Комар делал, например, Bing Bang («Большой взрыв»), какие-то метафизические изыскания… Я никакого отношения к этому не имел. Я с ужасом на них смотрел. Не потому, что это плохо. Просто для меня это было совершенно не то. Я не помню, что делал в это время, может, ничего не делал. Создавал «Выбор народа», который Комару не нравился. Мы делали многое сами по себе, но понимали, что работаем в каком-то одном ключе: мы не трудились вдвоём над одной работой, скорее работали по результатам каких-то разговоров.

Но соцарт, критику соцреализма создавали все же вместе? 

Конечно. Но пойми, наша ранняя работа — это критика искусства вообще, наша проблема — в основном, моя, но и Комара тоже, — изначально состояла в том, что все вокруг казалось страшным идиотизмом, просто глупостью. Соцреализм, кстати, был логичным, все-таки там считывается прославление власти. Это имело смысл. Плохой, но смысл. А тут были ещё подпольные художники, которые рисовали какие-то там штучки для духовности. Что такое духовность нам никто объяснить не мог, но казалось, что все-таки где-то там существует другой мир, который имеет смысл, вот этот Запад. Заняло десять лет, чтобы понять, что это просто бессмыслица, никакой разницы нет между соцреализмом, этими гигантскими работами и абстрактным импрессионизмом.

Когда мне исполнилось 50 лет, ты мне сказал: «Знаешь, Марат, в 50 лет хочется поменять жизнь, но максимум, что получается — поменять жену». Тогда же ты сказал, что хочешь перестать быть художником. Что это стыдно, неловко… Что это за профессия вообще? Ты тогда расстался со своим соавтором и, казалось бы, это был хороший момент, чтобы остановиться, но ты продолжаешь работать. Почему? Ты поменял своё мнение по поводу профессии, что произошло?

Нет, я не поменял своё мнение. Когда тебе исполнилось 50, мне исполнилось, наверное, 60 с лишним. И в какой-то момент я посмотрел на свою жизнь и подумал: чем я занимаюсь? Это же какая-то глупость человеческая, предел разжижения ума, потому что оно ни для чего не нужно и — я начитался Платона — даже вредно. Лучше заняться каким-то практическим делом. В средние века люди уходили в монастыри — нормальные, способные люди, — они спорили, исходил ли святой дух от отца к сыну или сына к отцу. Войны начинались из-за этого. Мы сейчас понимаем, что это был бред сумасшедшего! А они занимались этим вместо того, чтобы что-то делать. Жизнь остановилась. И начались всякие эпидемии, чума. Так и сейчас: жизнь остановилась в некотором смысле, потому что усилия человечества уходят в какую-то интеллектуальную пустоту.

Скажи, почему, несмотря на это, ты продолжаешь быть художником?

Я не продолжаю. Во первых, я стараюсь, как можно меньше производить, потому что это искусство — это загрязнение окружающей среды. Создаются бессмысленные, наполненные вредными химическими веществами объекты — это интеллектуальное загрязнение. Люди начинают фантазировать вместо того, чтобы заняться делом, я бы так сказал. В истории христианства был момент, когда люди размышляли над тем, сколько душ может уместиться на конце иголки. Это вызывало масштабные философские споры между профессорами лучших университетов. Конечно, можно и об этом думать. Но огромные интеллектуальные силы ушли в пустое пространство. Люди были не глупые, они просто занимались не тем.

Ты стараешься мало работать?

Я стараюсь производить мало. Чем меньше, тем лучше. Но это бессилие мое, ну а чем заниматься?

 

РЭПЕРЫ И КАРДИНАЛЫ

Расскажи про свой первый отдельный, персональный проект. Это были «Рэперы»?

Да. Это реализм. Дело в том, что я все-таки пытался найти смысл в искусстве. Почему, для чего это делается? Для меня это всегда было бесследным: ещё с Комаром я сделал много проектов, которые теперь забыты. Вот я работал в городе Байон, для меня это было открытие Америки. Я развивал разные американские темы, которые в России совершенно неизвестны (что, наверное, правильно). Для меня это было интересно, потому что я понятия не имел до того, как я начал работать, что это такое. У меня всегда есть интерес в том, чтобы найти что-то, чего я не знаю. Но знаешь, люди рисуют портреты, художники там, своих любовниц, своих детей… Я этого не делаю. А вот создать портреты людей, о которых я понятия не имел — это был единственный способ войти в какой-то другой мир, увидеть что-то. Я хотел сделать это феноменально хорошо, с каким-то немыслимым мастерством старого, традиционного искусства, на котором я вырос. Это было страшно интересно, страшно! Для меня открылся целый мир.

Я правильно понимаю, «Рэперы» — символ Америки? И после пошли «Кардиналы», представители Италии? 

Не только. Это люди: и рэперы, и итальянские кардиналы, и русские олигархи… Проблема в том, что художественная среда все разделила, создала понятие современности. Что такое современность? Это современное искусство, а это несовременное искусство. Ты рискуешь натюрморт — это несовременное искусство. Хотя ты и делаешь это сейчас, в современном мире. Мы разграничили: вот прошлое, оно выглядит так, современность выглядит так, а будущее выглядит так.

Я хотел показать, что современность это не только компьютеры. Это и коллегия кардиналов — большая и очень влиятельная организация, которая во многом определяет то, что мы думаем о мире. И эти кардиналы — это современные люди, одетые в традиционные, но современные одежды. Такая была идея. Потом я делал «Русских олигархов». Ничего не продал, кстати: ни кардиналов, ни олигархов. Я делал это не для того, мне было интересно, потому что для меня русские олигархи — такие же странные, непонятные люди, как рэперы и римские священники. Потом я делал большие портреты животных в том же стиле, потом я делал портреты каких-то камней… То, на что я никогда не обращал внимание. Нарисовал ламу — а я никогда не видел ламу.

 

ЧЕЛОВЕК, ХУДОЖНИК, БОГ

Перейдем к проекту «Алик Меламид — человек, художник, Бог». Я так понимаю, что твоя линия на критику искусства как такового привела к построению тождества между искусством и религией, и внутри этой системы ты взял на себя роль главы религии, а Ван Гога определил на роль Христа? Ты действительно ездил по Латинской Америке проповедовать с портретами Ван Гога, как миссионер?

Не по Латинской Америке, а по Таиланду. К племенам, которые живут на границе с Бирмой: они не признаны, таиландцы их очень затирают (не чистая раса).

Я думаю, что искусство — это и есть религия. Даже не религия, а вера, но и она началась, как христианская вера, с небольших «сект», с фанатиков… Моя молодость прошла среди таких людей. Вейсберг, Касаткин… Вокруг них собирались группы, которые проповедовали с горящими глазами, верили в эту фантастическую роль искусства. Мы были ранние, так сказать, сектантские христиане.

У модернизма было два захода, первый в конце XIX — начале XX века, но потом он как-то сам рассыпался ближе к 30-м годам. После войны, с 60-х годов, начался заново, это была вторая волна. Вот эти новые «секты», которые постепенно разрастались, были приняты в большом масштабе, государствами уже. Они превратились в церковь, этакий Ватикан со своей иерархией — эти гигантские музеи, эти дворцы, огромные деньги. И нищие художники, эти сектанты, которые еле-еле выживали, теперь живут во дворцах, пьют хорошее вино и вообще, живут, как люди. Фантастическое богатство. Как у Ватикана, у церкви. Так что, это точная аналогия, то, на что Маркс указал как на ложное сознание. Он говорил: «Религия есть вздох обиженной твари». Он называл ее опиум для народа, как мы знаем, но искусство — это не опиум, это гораздо более слабый наркотик, к сожалению. Это как марихуана, что-то такое, там, выкурил одну сигаретку. Это не карикатура на религию, это настоящая религия, но в ослабленной форме. Ничего не надо делать, обрезание не надо, по пятницам соблюдать правила не надо, есть мясо можно: в общем, делай все, что хочешь.

Но ходят в чёрном, как попы. Так можно отличать людей искусства в Нью-Йорке, они всегда в чёрном.

Да-да, так всегда было. Сейчас меньше. В New York Times была фотография всех знаменитых художников Лос-Анджелеса, они все в чёрном, точно как священники, только нет белой вкладки на воротнике. Это, конечно, религиозное сознание.

Расскажи про свою роль в этой религии, ты ее опровергаешь или, наоборот, возглавляешь?

Я насмехаюсь. Это издевательство. Образом XX века сделали Эйнштейна, но вернее было бы Ван Гога. Поэтому я считаю, что автопортрет Ван Гога — символ современности. Он действительно страдал, действительно был немного тронутый, классический художник. Исключительно талантливый, очень симпатичный, замечательный человек, если судить по его письмам. И вот он превратился в этот символ. Ведь идея христианства в том, что каждый человек — это имитация Христа. Ты должен имитировать.

Следовать!

Нет, именно имитировать. То есть каждый человек — имитация Ван Гога. Имитация не в стиле Ван Гога, но имитация его жизни. Конечно, кардиналы и священники из лучших семей Рима не страдали, в отличие от Христа, — тем не менее, образ остался. И Ван Гог, конечно, остался. Но это смешно. Я привез в деревню дикарям репродукцию в рамке, стилизацию старой рамки в натуральную величину: дети подходили, трогали. Они его никогда не видели (это редкость, найти людей, которые никогда не видели Ван Гога). Под конец даже построили храм Ван Гога.

Беседку Ван Гога.

Беседка — это здесь, в Америке, а там деревенский храм.

С Ван Гогом понятно, а Алик Меламид кто в этой системе? Папа Римский?

Я говорю, что я такой же Бог, как все остальные, потому что Бога нет. Бога нет, но каждый претендует. Вот у нас сейчас идиот-президент, он тоже чуть ли не Божественную, в глазах многих, приобретает силу, какую-то совершенно неописуемую.

 

ПОДЖАРИВАНИЕ НА ГРИЛЕ

С религией разобрались. Один из моих любимых проектов, когда ты абстрактные картины запекаешь на гриле. Получаются красивые работы.

Красивые, да. Можно все, что угодно. Можно жопу отпечатать, все будет красиво. Тут нет ничего некрасивого, потому что все это совершенно не имеет значения. В своё время было мастерство, были какие-то критерии, может быть, не такие жёсткие, но, тем не менее, можно было вычислить, понять, что имеется ввиду, почему эта работа считается лучше той. Например, из-за сложной техники. А тут просто чувство, что достаточно прожарено, главное вовремя снять с огня.

Ты просто показываешь легкий способ изготовления красивых картин?

Не только это. Поджаривание на гриле — это супер американское дело, все это делают. Еще на открытом огне сжигание тоже супер американское. Я купил фритюр, в масле поджаривать. Это тоже очень все классическое: french fries: картошка-фри — супер американская. Я купил электрическую фритюрницу, которую используют в столовых, опускал портреты в масло и вынимал. Продавались, как сумасшедшие! Я сотни продал портретов. Вот только Пикассо не брали и Феллини. Говорили, все-таки Феллини ну очень замечательный. А я говорю, он говно!

Ты не только над искусством, но и над «типичным американским» издеваешься?

К сожалению, это не так прозрачно и ясно в России, но темы у меня только американское уже давно. В отличие от жарения, это не совсем прочитывается.

Ты себя чувствуешь американским художником?

Просто я здесь живу 40 с лишним лет, я привык. Но я совсем не чувствую себя американским художником. Что это вообще за глупость. Это новый, я тебе скажу, национализм. Везде, во всем мире: вот это «американский художник», а это «голландский художник», а это «русский». Нет, такого нет сейчас. Какие-то черты, наверное, присутствуют, но это не принципиально, тем не менее, это всегда подчеркивается, и это беда.

Твоё русское происхождение подчеркивалось всегда в Америке?

Нет, дело в том, что когда мы начали с Комаром в Нью-Йорке, мы были просто художники из России, но потом, к сожалению, придумали русское искусство, как отдельную тему. Были отделения, русское искусство на Sotheby’s. Все это лопнуло полностью, поэтому теперь при звуке словосочетания «русское искусство» люди просто шарахаются, такого падения никогда не было в истории. Если ты говоришь про кого-то, что это русский художник — все. Конец.

 

ВЫБОР НАРОДА

Мне просто интересно, что это — русские хужожники, это — американские, и мне кажется, это будет всем интересно. «Выбор народа» — это такой очень-очень американский проект.

Поясню для читателей: «Выбор Народа – это гениальный проект, в котором Комар и Меламид в 17 странах провели опрос и создали любимые и нелюбимые картины, исходя не из своих идей и концепций, а строго вследствие социологического опроса о том, какое искусство нравится людям. Были созданы самые любимые и нелюбимые картины американцев, французов, русских. Феноменальный проект по смыслу и очень успешный в медиа. Сегодня Меламид запускает аналогичный проект «25 лет спустя» — хотим понять, как изменились вкусы людей за это время. 

Проект такой же, как жарение, про то же самое. Но это опрос общественного мнения, поэтому он беспрерывно идёт. Это мания. И это все херня полная: я знаю, как это делается, потому что я сидел уже два раза с людьми, которые этим занимаются.

Объясни. Вот есть лишенный критериев путь индивидуалиста, где каждый художник сам решает, что ему рисовать, как проявлять бездуховность. И есть путь, показанный вами в проекте «Выбор народа», путь социологического опроса. Мы можем сказать, что хуже, что лучше? Какой бэкграунд у всего этого проекта? Что вы хотели донести?

Дело в том, что индивидуализм — это один из мифов ХХ века. Конечно, мы все индивидуальны, это несомненно, но мы все дети своего времени, мы действуем, как бараны. Мы одеваемся, стрижемся одинаково. Индивидуальность имеет очень маленькую роль. Ты видишь, все эти индивидуалистов рисуют одинаково? Достаточно пойти на выставку, чтобы убедиться. Борьба за индивидуальность — это вообще абсурд.

У вас был проект со слонами, там тоже читалась ирония над концепцией отражения богатого духовного мира художника в абстрактных работах.

Слоны так же рисуют, не хуже и не лучше другого. А так как критериев нет, все говорят: «Красиво, да. Давай вот эту возьмём, там синего больше, о! Вот эту, вот эту я беру».  Это, конечно, тоже критерий, неплохой, наверное, но в общей картине это не имеет значения. Я говорю реализм, соцреализм, абстракция, какая разница? Выглядит ничего, и слава Богу. Искусство перестало заниматься глубокими проблемами, которыми оно занималось какое-то время: изображало Иисуса Христа, там, природу, гроза — божья воля. Сейчас это «а, вроде симпатично…». Так казать, декорация.

Возвращаясь к «Выбору народа»: мы с тобой сейчас делаем проект «25 лет спустя». Я ещё не знаю, но ты уже знаешь, чем различаются выбор народа сегодня и 25 лет назад в Америке, в Англии и в России. Что произошло за это время с массовым сознанием?

С моей точки зрения, произошло современное искусство. Оно вошло в массы. 25 лет назад везде был реалистический пейзаж с нюансами. Теперь тоже одно и то же, но современное. Одно и то же. И это понятно, я помню, как какое-то время назад я ездил в Сингапур на какую-то выставку, а потом в музей Колорадо. И там, и там я увидел идентичные работы: что в Сингапуре, что в Колорадо, висит одно и то же. Когда мы приехали в Америку, музеи были разные: кто-то выставлял искусство реалистическое, кто-то нет. Были маленькие музейчики, сейчас их отстроили, и они выставляют одно и то же: одних художников, которые стали производить невероятное количество вещей, потому что это делается на механической основе.

Давай тогда поставим точки над «i»: правильно ли я понимаю, что когда-то давно, очень-очень рано, ты, закончив художественную школу, вдруг обнаружил, что все это искусство, соцреализм или не соцреализм, достойно только смеха. И всю свою жизнь творческую ты смеялся не над коммунизмом и Сталиным, а над искусством?

Совершенно точно. Доказательство простое: одной из моих работ была «Встреча Солженицына и Бёлля на даче с Ростроповичем». Эти были символы либерализма — Ростропович, Солженицын, Бёлль — поэтому это была не насмешка над соцреализмом.

Как получилось, что вы, художники, критикуете, издеваетесь, смеётесь над искусством, но при этом вы делаете достаточно успешную карьеру внутри той самой системы, которую критикуете.

Дело в том, что, во-первых, может, она недостаточно успешная. А во вторых, на самом деле люди понимают внутри, что что-то неправильно. Что что-то тут не то. Но сказать они это не могут и находят это в наших работах.