История британской мысли в анекдотах, семи отрубленных головах, трех висельниках и одной обаятельной мумии. Глава I

Человечество живет в плену собственных мыслительных конструкций, которое оно называет реальностью. Я далек от того, чтобы называть материальный мир и нас всех буддистской иллюзией, но, безусловно, главная заслуга буддизма в том, что он расшатывает интеллектуальный сопромат, не давая червю сознания застопориться в его разрушительной работе.

Также я не готов признать мысль увесистым субъектом, с помощью которого можно философствовать, используя его, как молот.

Мысль – это костыль, одежда, духи, необходимые для того, чтобы прикрыть наготу, замаскировать телесные запахи, согреться и сделать несколько шагов навстречу счастью или могиле, что в большинстве мировых религий означает одно и то же. В определенном смысле история мысли больше похожа на историю моды, чем на попытки проследить эволюцию представлений о мироустройстве.

Мысль не эволюционирует, она витает, где хочет, и ее довольно сложно прописать в рамках определенной географии, нации или какой-то еще сугубо конкретной оптики. Это непросто хотя бы потому, что само по себе понятие, например, национального более чем умозрительно. Представлению о нации чуть больше двух веков. И ни на генетическом уровне, ни на прочих, которыми способна сегодня оперировать естественная наука, никаких наций не существует. Это просто гибрид истории, географии и привычек, смоделированных внешними факторами, а не нечто существующее само по себе. Как похмелье, которое есть результат количества напитков, их качества и компании, в которой все это распивали.

Перефразируя Габриэля Гарсиа Маркеса: родина, нация – все это выдумки. Но это те выдумки, за которые люди готовы погибать по собственной воле и еще чаще мрут по чужому распоряжению.

Мы живем в мире, где реальность во многом продукт гниения мыслей. Они вместе с законами природы приводят в движение колесо истории. Благодаря им то, чего как бы нет, становится тем, что как бы есть.

Нация – фантомная быль, как ампутированная нога, которая продолжает чесаться. С той только поправкой, что этой ноги, в сущности, никогда не было, и что в данном случае тогда чешется, понять непросто. Я попробую разобраться в природе этих ощущений на примере Британии.

Население ее островов было одним из первых, кто осознал себя политической нацией, более того, оно сумело внушить представление о британском национальном духе остальному миру. Я не буду углубляться в тонкие материи, разделяющие «быть» и «осознавать». Для простоты давайте просто считать, что есть система координат, в которой два этих предиката действуют одинаково.

И несмотря на то, что история мысли лишена поступательного эволюционного движения, что подходить к ней надо, как к бильярдному столу, первым ударом разгоняя все шары по зеленому сукну, вернемся на две тысячи лет назад, в те времена, когда Британия, бывшая все доисторическое время на периферии европейской истории, явилась на ее авансцену.

---

До походов Гая Юлия Цезаря никакой Британии не существовало. Был остров на северо-западной оконечности Римской Империи. Если бы в те годы уже создали Википедию, то статья о Британии состояла бы сплошь из указаний «проверить информацию на несоответствие действительности».

Поскольку я обещал больше не допускать скепсиса по отношению к понятию «действительность», то должен согласиться с не существовавшей Before Christ Википедией: про острова на северо-северо-западе римляне не знали ничего. И что так влекло туда Цезарей, так и остается неясным. Предположу, что неясность и была той самой причиной, по которой надо было тащить легионы через все Галлию, чтобы хорошенько их вымочить под колчестерским дождем.

Как бы то ни было, Британия была завоевана. Римляне научили тамошних галлов есть устрицы и выращивать виноградную лозу, а несколько веков спустя сбежали, оставив острова предоставленными самим себе. Британцы оказались в положении семьи Лыковых, просидевших в Сибири, пока над остальным миром бушевали ураганы войн и революций.

Континентальная Европа после падения римского мира переживала варварские нашествия, становление Папства, рождение новых германских империй, а на островах, тем временем, не происходило ровным счетом ничего. Друиды поклонялись деревьям и каменным кромлехам, а христианские монахи в Ирландии были заняты сохранением остатков античной учености, занесенной в Хибернию – «Страну Зимы», как называли ее римляне, вместе с крестом и латинской библией –«вульгатой». Чужое – греческое, еврейское и римское знание – загадочным образом срифмовалось с гэлльской душой, став чем-то вроде компьютера в сериале Lost, на котором надо нажимать определенную последовательность цифр, не задумываясь, что эти цифры значат.

Однако в девятом веке среди британских монахов появился человек, который решил разобраться в значении Послания. Его звали Джон Скотт Ириугена.

Скоттами в Европе называли вообще всех галлов, а прозвище Ириугена было уточняющим: Джон был родом из Хибернии – страны Зимы. Так что, мы с ним однофамильцы.

Нам неизвестны ни дата его рождения, ни время смерти. Сохранившиеся его изображения или то, что за них выдают, напоминают оттиски на древних монетах, прошедшие через такое количество рук, что уже трудно разобрать, кто там отчеканен – Цезарь или его орел. Мы не можем судить о нем, как о человеке (слишком мало сохранилось живых свидетельств, а те что есть больше анкетного свойства), но мы можем приблизительно судить о среде, в которой он появился.

---

Погружение Европы в так называемую Тьму Средневековья сопровождалось массовым исходом учености. Люди науки массово бежали – кто на восток, а кто на Северо-Запад. Обеих Америк тогда в массовом сознании не существовало, а то бы мы, разумеется, увидели бы не один философский баркас, увлекаемый ветрами в направлении Ньюфаунленда.

В Ирландии европейская ученость обрела землю обетованную. Тамошние монахи были лишены категоричности своих евроколлег и сквозь пальцы смотрели на любые хитросплетения материи и духа. Они штудировали античных греческих мыслителей, читали Евангелие, не боясь впасть в ересь, и вообще обожали полемический задор в духе платоновской Академии. 

В этой атмосфере интеллектуальной свободы и вырос Джон Скотт. Не очень, думаю, представляя себе, где находится Греция, он в совершенстве овладел греческим языком, и его знания и суждения стали пользоваться такой известностью, что в середине девятого столетия Джона Скотта вызвали ко двору Карла Лысого для дебатов о Божественном Предопределении.

Это был новый этап варваризации Старого Света. Наследники Карла Великого, каролинги, делили Европу и из обломков старого мира пытались создать новое здание.

Карл Лысый был успешнейшим воякой. Он контролировал большую часть современной Франции, не был формально образован, и не факт, что умел читать, но любил общество умных людей и собрал при своем дворе что-то вроде академии. Ученые, еще не так давно покидавшие Европу, стали в нее возвращаться, чтобы послужить каролингскому Возрождению. Хорошие бюджеты вместе с личными свободами всегда работают с ученым сословием.

С точки зрения религиозной, наступали суровые времена. Римская церковь последовательно продвигала власть папства над земными монархами, и, как и всякая властная вертикаль, основанная на необсуждаемой догме, она находилась в противоречии с любыми проявлениями вольномыслия. Государи были заинтересованы в римской крыше как в удобном способе собственной легитимации в роли Правителя. И конечно, они были не прочь использовать для того же самого инструмент науки.

Похоже, Джон Скотт хорошо понял это ТЗ, но в его манифестации зашел для своего времени слишком далеко.

Он написал несколько трудов, в которых однозначно высказался в вопросе о преимуществах предопределения и свободы воли в пользу свободы воли, а в случае примата веры над разумом утверждал, что разум такой же, если не более острый инструмент в процессе познания бога, чем вера, а всякая религия должна быть уравновешена философией. Если применить метод Ириугены, например, к выборам в России 96-го года, на которых предлагалось голосовать за Б.Н. Ельцина сердцем, то во втором туре ответственному избирателю надо было бы голосовать за Г.А. Зюганова как за возможность смягчения уровня президентской власти и возрастания роли парламента. 

Понятно, что в демократических выборах (в отсутствии демократических институтов) значительную роль играют персоналии, и мысль, доведенная до конца, может стать пугающей, так что проще заменить голову сердцем. Но вряд ли Джона Скотта интересовали коллизии настолько сиюминутного свойства. Он считал реальность временной маской бога, а главной целью человека – путем усилий мысли веры проникнуть за пределы ленты метафизического Инстаграма и оказаться по ту сторону, где ни времени, ни добра, ни зла, ни мужского, ни женского, никаких вещей по отдельности больше не будет и где все вновь станет единым целым, успокоившись в Боге.

То есть, существование мира, человеческое существование, Джон Скот считал чем-то вроде иммерсивного спектакля, в котором нельзя досидеть до занавеса через пассивное созерцание.

Образ человека-червя, человека-раба в представлении Ириугены был обработан в оптимистичных фильтрах, и предназначение человеческого меняло свой вектор с пассивной роли слуги на статус управляющего партнера. Нет другого пути на небо, кроме как с крыльями философии. Вера и знание вместе должны привести нас к престолу Всевышнего и дать место в лучшей ложе.

Каждый слышит в чужих словах то, что он хочет. И, наверное, Карл Лысый не без удовольствия примерял на себя сюртук держателя равного с богом пакета акций. 

Но однажды Карл умер, его интеллектуальный двор был распущен.

Джон Скот вернулся в Британию, но не в Ирландию, а Англию, где проповедовал свое учение в одном из монастырей, основанных еще одним европейским любителем учености Альфредом Великим, до тех пор, пока студенты Ириугены не закололи своего учителя гусиными перьями, теми самыми, которыми они записывали слово Божье.

Продолжение следует. Впереди еще один Джон Скотт. Джон Дунс Скотт, его логическое доказательство существования Бога и персональной ответственности человека.