«Трое в логике, философская бритва и очки с порохом». Алексей Зимин — об истории британской мысли.  Глава II

Мольеровский господин Журден был поражен, когда выяснил, что сорок лет своей жизни говорил исключительно прозой. Между тем, мы с вами, объясняемся при помощи философских доктрин, и это нас ничуть не удивляет.

Современный спор о национальной вине, например, восходит к полемике блаженного Августина с Пелагием. Один из Отцов Западной Церкви Августин настаивал на существовании генетического греха, предопределения и воли божьей в качестве хирургического инструмента спасения. Пелагий же утверждал, что чужие грехи – это не цвет волос и оттенок кожи, они не передаются по наследству, и спасение – это сумма усилий свободной воли и такого же свободного разума. Личные поступки – вот что является решающим аргументом на Страшном Суде.

Пелагианство было осуждено на Церковном Соборе 529-го года. Но не изжито окончательно. Точнее — изжито окончательно, но не бесповоротно. А еще точнее – бесповоротно, но не совсем. Разум в сочетании со свободной волей любит таскать через забор запрещенную черешню.

Европейское Средневековье было нетерпимо к ересям, предпочитая частичным заблуждениям откровенный полог. Длившийся больше пяти столетий спор о том, должна ли мирская власть подчиняться церковной закончился без ломки теологических копий. Римом был предъявлен общественности «Константинов дар», письмо первого христианского императора, в котором он недвусмысленно передает власть над всем Западом Папе.

Еще через несколько столетий было юридически доказано, что дарственная эта – подделка, причем довольно поздняя. Однако Католическая церковь продолжала основывать часть своего авторитета на константиновом даре вплоть до XIX века.

Надо сказать, что фальсификат был сработан не без фантазии. Ведь как бы поступили сегодня: напечатал бы на принтере бумагу, где я ЗАО «Царь», зарегистрированное на Кипре, передает свою долю в управлении участком в садовом товариществе «Европа» ЗАО «Опиум для Народа», число-подпись, реквизиты панамских банков, скучный шрифт вроде гельветики. Все, чтобы потом эта бумага максимально уныло и убедительно выглядела на скриншотах в расследовании ФБК.

Не таковы были средневековые мастера. Они сочинили леденящую кровь историю о том, как Константин покрылся паршой, и все врачи мира отвернулись от него и умыли руки, как Понтий Пилат. И только некий языческий знахарь предложил умертвить сотню младенцев и искупать в их крови императора. Что должно было принести излечение. Более того, Константин согласился на эту процедуру, и когда уже шел к ванной, завернув свои язвы в халат, увидел младенцев и их матерей, умилился и отправил их домой, а сам вернулся в царские покои расчесывать экзему дальше. И во сне ему явились апостолы Петр и Павел, и сказали ехать к черту на рога, отыскать там в пещере Римского Папу, и понтифик избавит императора от болезни.

В те годы снам было положено подчиняться, и Константин отправился на поиски Папы, а найдя, принял от него Святое Крещение, которое смыло не только грехи, но и кожные заболевания. Взамен Константин отписал Папе власть над Западной Европой. Папы получили возможность утверждать в должности царей и императоров, что, разумеется, сделало церковь влиятельным и доходным политическим институтом, а Европу превратило в подобие ЕС, только с законодательным органом в Риме, а не в Брюсселе.

Англия, правда, сумела отличиться на общем фоне. 

Недовольные мягкой тиранией Иоана Безземельного бароны заставили короля подписать Magna Carta – документ, ограничивающий его полномочия, защищающий рыцарское сословие от судебного произвола и гарантирующий им соблюдение наследственных прав и элементарных свобод — вроде свободы беспрепятственно покинуть страну и таким же образом в нее вернуться.

Часть статей из Magna Carta – Великой Хартии Вольностей – до сих пор функционирует в виртуальной Британской Конституция, которая похожа на средневекового бога тем, что ее существование никто не отрицает, но никто ее никогда не видел.

***

За год до подписания Хартии Вольностей в столице графства Сомерсет, городе Илчестер (суффикс chester указывает на римское происхождение названия города) родился Роджер Бэкон – христианский философ и ученый алхимик, которого современники называли Удивительный Доктор (Doctor Mirabilis) и который существенно повлиял на то, что мы сегодня называем научным подходом. Соблазнительно, конечно, было связать нить его прогрессивной судьбы с конституционными свободами, родившимися практически одновременно, но это было бы слишком пылкой натяжкой. 

Впрочем, связь между Бэконом и Хартией все-таки есть. Его отец поддержал следующего после Иоана Безземельного английского короля Генриха III в противостоянии с Симоном де Монфором и баронами. Это не лучшим образом сказалось на семейных финансах, и когда Бэкон попросил у родителей денег на алхимические штудии, он не получил ни пенса. Хотя по молодости тратил на книги и научное оборудование до двух тысяч фунтов в год.

Образование было сословной привилегией. Такого понятия как «образованный мирянин» не было. Наука была уделом духовенства, верхушку которого во многом формировали младшие дети дворян, которые по закону о майорате не могли наследовать рыцарское звание и феодальный надел. Это касалось и высших семей королевства. Будущий Генрих VIII готовился к духовной карьере, от которой ему пришлось отказаться только в связи со смертью старшего брата.

Центром английской учености была парижская Сорбонна, но в XIII веке там случился период анти-английской реакции, и большинство студентов и преподавателей перебрались с материка на остров, осев в Оксфорде и дав начало знаменитому университету. Роджер Бэкон был одним из первых его выпускников, и он же, после выпуска, работал там преподавателем, заслужив свой титул Удивительного Доктора.

Языком религии и языком науки была латынь, так что говорить о каких-то специфически английских основах бэконовского склада ума – довольно затруднительно. Достоверно известно, что он был до крайности ворчлив и желчен, так что, с некоторым допущением это можно признать распространенной в Англии чертой характера. На литографических портретах Бэкона мы видим нос с решительной горбинкой и густые, насупленные брови. Отца английской науки мог бы сыграть защитник «Манчестер Юнайтед» Тоби Магвайр, которому, кстати, при игре головой не помешала бы монашеская тонзура.

Бэкона обожали студенты, и терпеть не могло начальство. Последнее обстоятельство привело его сначала в парижскую ссылку (да, из Оксфорда в наказание ссылали в Париж), а потом на 12 лет в тюрьму. Его постоянно подозревали в ересях, но на самом деле он не оставил в философском смысле ничего внятного, кроме скепсиса по отношению к коллегам и к тому, что с работами Фомы Аквинского философия и вообще наука закончилась, потому что святой Фома дал все необходимые ответы.

Бэкона тянуло в реальный мир, который ему было интереснее поверять не словом божьим, а математикой. Его интересовали превращения веществ и оптические эффекты, приводящие к появлению радуги. Англичане считают, что именно он изобрел порох и очки. Это не так, по крайней мере, этому нет научных доказательств, которые Бэкон так ценил, но он вполне был на это способен. В силу широкой образованности и просто из вредности.

Он умер почти восьмидесятилетним – патриарший возраст для эпохи, в которую люди были не более живучи, чем кролик. Умер, работая над очередной книгой в оксфордском Мертон-Колледже, где тогда учился Джон Дунс Скот – главный в Англии специалист по любомудрию со времен волшебника Мерлина.

***

Философия часто пытается окончательно разобраться в универсалиях, но, в отличии от религии, ее инструмент для окончательных решений не очень подходит. Вопросы порождают не только ответы, но и новые вопросы, и должен появиться какой-то немыслимый авторитет, чтобы объявить остановку хотя бы на время.

В Средневековье таких авторитетов было два: Платон и Аристотель. Microsoft и Apple древа познания — добра и зла. Христианских мыслителей мало смущало то, что оба они были язычниками, их ценили за разум, который образованная часть духовенства с переменным успехом пыталась приспособить к вере. В первые века христианства в философском дуэте первенствовал Платон. С его идеей материального искажения вечных сущностей: есть незыблемая правда небесная, и есть ее слабая земная тень. Христианская философия, по сути, представляла собой платоновскую пещеру, где тени языков пламени костра достаточно горячи, чтобы приготовить на них лапшу, так удобно спадающую человечеству на уши.

Однако все эти платоновские аберрации божественного света легко заводили восторженные умы из уютной пещеры в лабиринты ада, поэтому к наступлению второго тысячелетия от Рождества Христова Платона с первого места сместил Аристотель с его стремлением к логике и систематической точности.

Фома Аквинский попытался поставить точку в диалектическом познании Бога. И формально – это ему удалось, мнение Святого Фомы в католической церкви нельзя было оспаривать под угрозой обвинения в ереси до самых недавних пор. Юридически, возможно, и сейчас не совсем позволено, но Римская курия нынче не в том статусе, чтобы разводить костры ради торжества средневековой схоластики. 

Главным вопросом философской полемики первой тысячи лет христианства было, как человеку соединиться с богом. Живая церковь отвечала на это просто: надо верить, и все остальное произойдет само собой.

Для обычного человека жизнь в боге, райские кущи представлялись чем-то вроде бесконечного тренинга личностного роста, проходящие в турецком отеле all inclusive, пляж которого и шведский стол были бы размером со вселенную.

Смерть была избавлением от гепатита, кариеса, чесотки и сифилиса. В загробной жизни светила вечная молодость со всем материальным набором удовольствий с той только разницей, что там это будет лишена греха.

Но для мыслителя, пытавшегося примирить философию и религию, найти адекватные слова для отражения столь туристического образа вечности было невозможно. Реальность горняя не желала пересекаться с реальностью дольней. Материя не хотела причесываться в зерцале святости. Бог ускользал за пределы не только существующего мира, но и вообще за все пределы, включая самые фантастические. Христианство вроде бы затащило Бога-Отца за бороду в наш мир под видом Сына, ставшего человеком, и Духа, который витает, где хочет. Но уникальность Троицы, ее единственность в своем роде не хотела ложиться в прокрустово ложе аристотелевского силлогизма.

Как можно познать любовь Бога, если он не с нами, как можно слиться с ним, если до него не достучаться?

Философы средневековья оказались в положении старого еврея из анекдота: 

Иерусалим. Старый город, Храмовая гора, могилы Праотцев. Экскурсия. 

Экскурсовод рассказывает: «А вот перед вами знаменитая Стена Плача. Сотни поколений евреев приходят сюда, чтобы рассказать Богу о своих горестях, поблагодарить за удачи, попросить о жалости и милости. Вот, кстати, видите седого мужчину в белой кипе? Это Мойша Фельдман, много лет он каждый день утром и вечером приходит сюда с молитвой. Здравствуйте, Мойша, правда ведь, что вы давно ходите к Стене Плача?»

«Да», — отвечает старый еврей: «Я делаю это уже семьдесят лет». 

«Ну и как, что вам открылось?»

«Такое ощущение, что все это время я разговариваю со стеной»

***

Будущий «Тончайший доктор» философии Джон Дунс Скот в юности был туповат. Возможно, в его родном Дунсе, на юге Шотландии, за туповатость принимали излишнюю задумчивость. Но большинство его биографов любят напирать именно на интеллектуальную ограниченность юноши, которая после некоего мистического озарения улетучилось, как Доля Англов из бочки с шотландским виски. Поумнев, Джон поступил в монашеский орден францисканцев и блестяще отучился в Оксфорде.

Три главных британских ума той эпохи Роджер Бэкон, Джон Дунс Скот и Уильям Оккам, о котором еще пойдет речь, делали ученую карьеру одинаково: францисканский орден, а дальше Оксфордский Мертон-Колледж.

Трудно сказать, насколько действительно повлияла на всех троих принадлежность к ордену нищенствующих монахов. Возможно, это была обычная социальная лестница: от значка ГТО — к Олимпийской медали. Но, не исключено, что дух основателя францисканского братства все же вселялся в разум некоторых его последователей.

Святой Франциск был великим христианским учителем, он не был мыслителем, но был гениальным поэтом, сумевшим найти точные слова для высокого религиозного чувства. Божественное присутствие в понимании философии Средневековья было абстракцией вроде карты уверенного приема, которые публикуют компании мобильной связи, чтобы внушить клиенту ложную надежду, что он всегда будет онлайн.

Франциск сделал божью любовь живым, теплым чувством. Он относился к материальной вселенной не как к искажению божественного замысла, а как к такому же чуду, как и все, что связано с Творцом. Он распространил интерес к Богу на интерес к Божьему миру. В его послании было что-то от языческого пантеизма, и только дружба с римским папой, скорей всего, спасла его от обвинения в ереси и костра. Триумвират британских философов-францисканцев — Джон Дунс Скот, Роджер Бэкон и Уильям Оккам считали не компостной ямой бога, а продолжением божественного начала другими средствами. И на этом основании настаивали, что мир заслуживает уважения и отдельного изучения.

Основная идея Джона Скота заключалась в разделении территорий между теологией и философией. Он доказывал, что у теологии, вследствие ее целей и задач, просто нет необходимого научного аппарата для познания мира.

Это не было предложением полностью исключить Бога из уравнения жизни и запереть его в гетто с ангелами, Павлом и Петром. Скот предлагал перестать видеть длинную руку создателя в каждом житейском проявлении на основании предположения, что свобода воли – это не выбор человека между возможностью зарубить старушку процентщицу или оставить ее в живых, а свойство присущее всем явлениям природы.

Существование Бога он доказывал просто: если Бог может существовать и нет веской причины, чтобы его не было, значит, он существует.

Бог – первопричина, то, что было до появления материи. Это такая Теория Большого Взрыва, но с персонификацией того, кто подносил спичку. Бог создал материю, но материя эволюционировала уже сама благодаря свободе воли.

Свобода воли то, что придает миру движение, превращает объекты в субъекты. Человек отличается от заводной куклы тем, что может прекратить или начать танцевать в любой момент. Он может отказываться от спасительного лекарства или пить, не испытывая жажды.

Творец вдохнул жизнь в материю, а дальше она уже сама-сама-сама.

Человек не отвечает уже за своих внуков, потому что хотя они и носят в себе частицу его присутствия на земле, появились они на этом свете благодаря свободной воли его сыновей, а не его самого. И поэтому на Страшном суде каждый ответит персонально, а не всей футбольной командой.

Эта же логика лежит у Джона Скота в основе идеи разделения философии и теологии. Бог непознаваем, и поэтому научное исследование его природы невозможно без прыжка веры. Мир же возможно описать, используя средства языка и математики. 

В гуманитарном отношении это было страшно радикально. Скот не равнял, разумеется, человека и его Создателя, как это делали потом титаны Возрождения и романтические поэты, он предлагал нечто вроде Хартии Вольностей для науки, дать ей своего рода конституцию, ограничив в этой сфере божественное присутствие. Это не было покушением на католическую веру, Скот был совсем не Джордано Бруно, это был не бунт, а внутренняя логика его размышлений, которые приводили не только к разделению науки и церкви, но и к логическому доказательству непорочности Девы Марии, чему, по легенде, одобрительно кивала статуя Сорбонской Богоматери.

Он умер довольно молодым даже по меркам того времени. Ему было всего 42 года. В Кельне, во время командировки ко двору императора, его хватил удар. Рассказывают, что якобы он всю жизнь страдал припадками потери сознания, во время которых мало отличался от трупа. И что похоронили его живым. Если это так, то только доказывает справедливость его теории о свободе воли и роли случайности.

***

Ученик Скота «Непобедимый доктор» Уильям Оккам пошел по пути разделения ветвей научной власти еще дальше. Там, где Джон Скот предлагал оффшорные зоны, Оккам требовал рыть противотанковые рвы и строить Андриановы валы. Там, где Скот видел трещинку, Оккам наблюдал пропасть.

Универсальные сущности, о которых мировая философия бубнит со времен Платона и Аристотеля – всего-навсего этикеты в голове. Никаких универсальных сущностей нет, есть бесконечная индивидуальность. Идея рационально объяснить иррациональное – примерно то же самое, как попытаться опьянеть от содержимого пустой бутылки.

Разум не в состоянии ничего предложить Вере точно так же, как магазин одежды в деревушке Оккам не способен удовлетворить запрос в ангельских крыльях. Познание возможно через опыт, через эксперимент. Чтобы понять что-то, это что-то надо потрогать, пусть и только в логическом или математическом смысле. Все прочее – бесполезно.

«Статуя Геркулеса никогда не приведет к познанию Геркулеса, речь не может идти даже о сходстве, если изначально не было знакомства с самим Геркулесом».

Оккам предлагает освободить мышление от ненужных сближений лингвистических конструкций и реальности, не зависать бесконечно над значением греческого слова в Деяниях Апостолов, решая, что же богодуховного пролезло в мир через тот или иной суффикс. Знаки письма – это просто знаки, они нужны для передачи информации, и не надо приписывать им сверхъестественные роли. 

Патологическое стремление Оккама к точности, впрочем, застыло в одном из самых известных в мировой истории наборе знаков: «Не нужно умножать сущности без необходимости». Этот научный подход, получивший название Бритвы Оккама, работает в абсолютно любой сфере: от ресторанных меню до конструкции авиационного двигателя. От движения Луны по небосводу до системы политической власти.

Оккам пишет, и наверное, это уже можно считать волне английским ходом мысли: говорят, что власть Папы получена им от Христа, но это не соответствует духу евангельского закона, которым является свобода. Если власть получена от Христа, то все христиане должны стать слугами Папы, а не слугами божьими. Поэтому папа здесь — лишнее звено. Так же Папа не имеет права распространять свою волю на монархов, они должны руководствоваться земными законами. 

Наверное, если бы Оккам был честен до конца, он додумал бы и историю про лишнее звено в виде монархической власти и пришел бы к демократическому выбору. Но, во-первых, в те годы мало кому приходило в голову вываливаться в пуху этих материй, особенно, когда ты сидишь во власянице, тебя обвинили в сорока четырех ересях, и единственный твой защитник – император Людвиг Баварский.

Уильям Оккам умер почти шестидесятилетним, при дворе императора, который тогда размещался в Монако. Умер от холеры, болезни, которую через несколько столетий победила наука. В том, чтобы это рано или поздно случилось, Оккам сыграл одну из ключевых ролей.

В следующей части: Царство божие на земле, познание через четвертование, философия и предсмертные хрипы Томаса Мора.