Загрузка ...
Когда британцы впервые осознали себя нацией?
Точно не при Вильгельме Завоевателе, когда отряд норманнских Рюриковичей обмывал так удачно в чем-то случайно доставшуюся им победу при Гастингсе.
Вряд ли за чтением «Кентерберийских рассказов» Чосера, впервые сделавших английский язык фактом большой литературы. Это станет понятно ретроспективно. В тот момент образованные предпочитали латынь и французский, а остальные просто не умели читать.
Едва ли после аншлюса Уэльса. Тогда Англией правили Тюдоры, первые за несколько столетий монархи, в чьих жилах предположительно можно было наскрести корольартуровскую ДНК. Красный валлийский дракон сдался на милость английскому Георгию-Драконоборцу. Который, впрочем, не смог отказать себе в удовольствии нанизать на копье крылатое кельтское чудовище. Уэльс был не присоединен, он был растворен в Англии, как молоко в чашке с English Breakfast. Собственного парламента Кардиффу пришлось ждать еще почти пять столетий, а места на современном британском национальном флаге Уэльс так и не получил. Флаг, который называют «Юнион Джек», и в двадцать первом веке состоит из трех крестов, представляющих Северную Ирландию, Англию и Шотландию. Двух красных – Святого Патрика и Святого Георгия и одного сине-белого Андреевского. Имперская геральдика сопротивляется даже в отсутствии имперской судьбы.
Скорей всего не стало точкой отсчета и провозглашение собственной церкви. Еще довольно долго потом католики потрошили протестантов, а протестанты вешали и жгли католиков. Протестанты победили, и католическая церковь в Британии была на положении тоталитарной секты до королевы Виктории, и это, конечно, не добавляло островитянам, оставшимся верными Риму, патриотического воодушевления.
Просто по градусу чуда, таким мобилизующим фактом можно было назначить разгром Непобедимой Армады, когда сэр Фрэнсис Дрейк и сильный ветер с Атлантики пригнали к ногам Елизаветы I, стоявшей на берегу Ла Манша, обожженные обломки дерева и рваные канаты, бывшие еще несколько часов назад самым грозным военным флотом на планете. Думается, даже Английские католики в этот момент испытали что-то вроде гордости. Как многие сегодня радуются победе футбольной сборной, хотя терпеть не могут тренера Саутгейта.
Но не исключено, что и этого не было. Маляр из Норфолка и стряпчий из Мерсисайда были еще не готовы к такому масштабу общности. Для большинства не то что Лондон, соседнее графство было уже у черта на рогах. Но коллапс Испанской Короны стал чем-то вроде тревел-дискаунтера, отдавшего победителям весь мир не за деньги, а просто в обмен на тугие паруса.
Целая планета, не описанная ни в библии Тиндейла, ни в Декларации Вольности, ни в книге судного дня, ждала своего нового хозяина. И британцы, кто с ружьем, кто с мешком овечьей шерсти, кто со словом божьим, отправились эту планету завоевывать.
***
В сентябре 1620-го из порта Плимут в сторону Северной Америки отправилось судно Mayflower, до трансатлантических походов занимавшееся исключительно каботажным плаванием между Саутгемптоном и Бордо с грузом французского вина и коньяка с одной стороны, и шерсти — с другой. Кроме команды на борту находились около сотни пассажиров, переселенцев в Новый Свет, до этого не путешествовавших дальше, чем из Лондона до Лейдена.
Переселенцы были английскими пуританами, сначала бежавшими от гонений и ложного предчувствия католической реставрации в Голландию, но не нашедшими в ее религиозной толерантности счастья. Лейден, Амстердам и Гаага оказались далеки от их представлений о граде Божьем. Поэтому они решили построить собственный Иерусалим на новом месте. Чтобы начать там новую жизнь, постепенно переходящую в жизнь вечную.
Европейские национальные мифы часто начинаются с истории бегства: беглецы из Трои создали Рим, потомок троянского Энея Брут бежал из Рима на Альбион и основал там Британию. В подтверждении этого средневековый историк Ненний, которому мы обязаны этой легендой, писал имя Брут как Bryttus.
Пассажиры корабля Mayflower назвали себя пилигримами, термином из библейского «Послания к евреям», и в какой-то степени ощущали себя евреями, избранным гонимым народом. Они были близки к кальвинистам, и поэтому концепция Предназначения, Избранности была ключевой. В будущее, по Кальвину, возьмут не всех. Сто английских пуритан на трехмачтовом сухогрузе были совершенно уверены, что они точно вытянули свои счастливые билеты.
Они уплыли из одного Плимута и через два месяца приплыли в другой. Свой Новый Иерусалим они назвали по месту Исхода — Плимутом.
Только половина из них увидела следующую весну – остальные умерли от болезней, голода и холода. Но те, что выжили, основали колонию, в которой впервые в истории принципы управления были определены на самом низовом уровне демократии и была провозглашена религиозная терпимость. То есть все те ценности, которые Британия, по ее собственному мнению, сегодня считает своим главным вкладом в мировую политическую культуру, но которые фактически она получила потом обратно бумерангом из своих американских колоний. Из страны под названием США, построенной религиозными сепаратистами.
Взамен в Америку пилигримы вернули индейку. Ее привезли в Европу из Нового Света в XVI веке испанцы. В Мексике и Калифорнии она жила в дикой природе, а в Кастилии стала чем-то вроде декоративного уродца, разгуливающего вместе с павлинами по постриженным лугам феодальных девелопментов.
Англичане же, в силу сугубой рачительности, стали индейку есть. Двадцать фунтов чистого мяса, безнаказанно разгуливавших по садам, – это было выше английской бытовой эстетики. Они взялись индейку культивировать. И в конце концов привезли в Америку – на стройку Нового Иерусалима.
Изучая исторический маршрут распространения индейки, обнаруживаешь, что, как правило, там, где ее разводили, впоследствии устанавливалась демократия по англосаксонской модели. Разумеется, между метаболизмом и социальным устройством нет научно-обоснованной причинно-следственной связи. Но она есть между жизнью и смертью.
Индейка стала символом Дня благодарения — важнейшего национального праздника США. Его отмечают осенью в день исторического ужина плимутских пилигримов. Ужина, который они устроили в качестве платы за то, что Бог не поставил перед ними невыполнимых задач.
***
Пилигримы нашли своего бога, и в этом им определенно можно позавидовать. Но проблема той эпохи была несколько шире религиозного успеха части английских колонистов.
Богу тоже нужно было искать для себя какую-то новую прописку. Грозному старцу с византийских икон нужно было приспосабливаться к смене представлений о мире.
Во-первых, мир оказался больше, чем это было описано в Старом Завете. Успехи испанских и португальских мореплавателей принесли в Европу на блюде, как Саломея голову Иоана Крестителя, целый материк со своим собственным растительным и животными миром, с миллионами людей, о существовании которых Библия умалчивала, да и сами эти народы, видимо, как-то тысячи лет справлялись без участия Священного Писания.
Понятие «Эпоха Великих Географических открытий» в идеологическом контексте XXI века звучит, конечно, некорректно. Мир давно уже не настолько европоцентричен, как это считалось четыре века назад, и проблема тут очень понятна: как можно открыть то, что и так есть? Пусть и существует без разрешения Суда Инквизиции и Римской курии.
Но революционные ситуации все же требуют каких-то громких заголовков. Если значительная часть мира поменялась после так называемых «открытий», приходится их как-то маркировать. Хотя вот, например, не называют же двадцатый век «Эпохой Великих психиатрических Открытий», хотя именно через эту оптику удобнее рассматривать все его катастрофы – от мировых войн и тоталитарных режимов до культа жвачки в СССР.
Гагарин в космос летал и бога там не видал. Но и Магеллан с Колумбом не открыли бога, а привезли его с собой в колюще-режущем виде.
Коперник с Галилеем доказали, что земля кругла и смехотворно мала в сравнении со Вселенной. Привязана к солнцу, как осел к мельничному жернову, и если есть во всем этом какой-то божественный промысел, то только эстетический: орбиты выглядят довольно красиво, а космос наполнен какой-то загадочной бурной деятельностью.
Господь бог в роли кукловода, играющий планетами в замысловатый петанк, становился далеким от земных проблем, и его связь с человеком, который в масштабах вселенной был меньше муравья, уже не выглядела столь очевидной.
Мир пугал своим громоздким равнодушием, и это требовало какого-то иного решения проблемы твари и ее Творца. И проблема эта разрешилась вполне в духе эгоистичного права на свободу воли. Человек сам решил стать Творцом. Бог при этом не умер. Для одних он поселился на пыльных орбитах далеких планет, для других устроился где-то в человеческом сердце, там, куда трудно добраться разуму.
XVII и XVIII века называют эпохой Просвещения и Научной революции. Но это было и время магии, которая выбирала, во что ей превратиться дальше – в религию или в науку. В каком-то смысле ей удалось оседлать оба этих вектора. Ибо чем еще можно объяснить веру в возможности науки последних сотен лет, как не магическим мышлением, спрятавшимся между строк тригонометрических таблиц.
***
Магия бывает черная и белая.
Черная — это магия зависти, толкущей в ступе белену и навозных мух, чтобы навести порчу на соседскую корову.
Белая – магия божьей помощи. Выпрямить ногу, которую в прошлом году переехало деревянное колесо на ярмарке, выпросить дождя или солнца. Немного денег тоже бы не помешало, но для этого нужен Философский камень.
У Королевы-Девственницы был собственный Маг. Его звали Джон Ди. И хотя его фамилия происходила от валлийского Du, что значит «черный», магом он был Белым. Он был блестящим математиком и членом совета кембриджского Тринити-Колледжа, но известность получил благодаря занятиям астрологией. Он верил в Божественный промысел, утверждал, что создание вселенной — это гармония через алгебру. Был специалистом по Каббале и разговаривал с Ангелами на специально созданном для этой цели енохианском языке.
После того, как выяснилось, что земля – это возможно просто большой камень, летящий неизвестно куда в черной пустоте, а все прочие планеты и звездные светила тоже не стоят на месте, в астрологическом ремесле случился кризис.
Раньше небесный свод был большим нарисованным очагом на кухне Бога, и из его ясного места можно было проводить сколь угодно пространные метафоры влияния звезд и планет на человеческую судьбу.
Ди считал математику языком, на котором были записаны все тайны мироздания, и не находил никакой трудности в том, что небесный свод качнулся в сторону, это просто потребовало от него более сложных вычислений. Что, впрочем, не помешало ему закончить жизнь в бедности и забвении. Любая магия, даже Белая, постепенно становилась довольно опасным занятием.
В Англии, как и везде в Европе, вошла в моду охота на ведьм. Все неудачи мира было так удобно списывать на их происки, и, если бы не чума и войны, возможно, соседи просто сжили бы друг друга со свету доносами друг на друга. Одну двенадцатилетнюю девочку в Ланкашире осудили на основании того, что она, отправляясь за водой, пускала катиться пустое ведро с горы и бежала впереди него. Обвинители считали, что так она призывала ведро к себе.
Другая ведьма была признана виновной, потому что один ее глаз был ниже другого, и оба глаза смотрели в разные стороны, что недвусмысленно указывало на присутствие Врага Рода Человеческого в ее судьбе.
Ведьмы стали кем-то вроде сталинских врагов народа, процессы над ними были быстрыми, признания, выбитые под пытками – убедительными, горели они не хуже еретиков.
Среди стряпчих этого мракоборчества заседал выпускник Тринити Колледжа Фрэнсис Бэкон, один из отцов будущей Научной Революции. Он был сыном елизаветинского лорда-канцлера и детство провел в родительском особняке, слушая разговоры о политике и играя в крикет с Большой Печатью, хранителем которой так же был его отец, лорд Николас Бэкон.
Происхождение, круг знакомых отца, образование, симпатия королевы (Елизавета называла его «мой маленький лорд-канцлер») – все это пророчило Фрэнсису блестящую карьеру при дворе, но она постоянно откладывалась, так что перспективному менеджеру, не нуждающемуся в социальном лифте, пришлось провести два десятка лет на юридической передержке. Он получил статус Королевского адвоката, но отложенный на полтора десятка лет. Его дама сердца вышла замуж за главного конкурента в борьбе за кресло Генерального прокурора. Кресло тоже досталось конкуренту.
Должности, возможности, женщины и деньги были близко, но постоянно уплывали из рук. Бэкон без особого успеха занимался законотворчеством в Парламенте, вел любые, подвернувшиеся под руку судебные дела и отметился в модной роли охотника на ведьм, в которых сам совершенно не верил, как и вообще в магию и, скорей всего, в религию. Из его успешных парламентских проектов можно вспомнить разве что казнь Марии Стюарт. Бэкон готовил юридические обоснования этого решения, но на Елизавету это отчего-то впечатления не произвело. Она не дала толчок дальнейшему продвижению своего «маленького лорда-канцлера», хотя об этом ее настоятельно просил дядя Бэкона — всесильный лорд Сесил, самый влиятельный человек елизаветинской эпохи.
Жизнь вообще есть упускаемая и упущенная возможность. Соблазнительно, конечно, объяснить дальнейшую судьбу Бэкона как сумму поражений, где количество переросло в совершенно иное качество. Но для такого рода анализа не хватает мучительных подробностей, явных свидетельств личной драмы, трагедии Достоевского.
Да, женился не на той, которую хотел, зато удачно. Его невесте Алисе Бэрнем было четырнадцать, она была богата. На свадьбе в марилебонской церкви девы Марии 45-летний Фрэнсис был с ног до головы в пурпуре, невеста – в облаке золотой и серебряной парчи. Как писал один из его современников: «Было видно, как глубоко залез Бэкон в ее приданное».
Он называл свой брак «моя удвоенная жизнь». Детей у них не было, возможно, он так и оставил Алису девственницей. Меньше чем через две недели после его смерти она вышла замуж за управляющего их поместьем.
Ну да, Бэкон был неудачливым чиновником, но только до поры.
В царствование Якова I, под казнь матери которого Марии Стюарт Бекон подводил юридическую базу, он сначала становится Генеральным прокурором, потом Членом тайного Совета, а потом и Лордом-Канцлером. И Лордом-Хранителем Большой печати.
Он получил максимум того, что вертикаль власти могла дать человеку, повторив и даже превзойдя достижения своего отца. Разве что, у него не было сына, который мог бы играть Большой печатью в крикет.
Карьерный рост был впечатляющим, но не долгим. Бэкона объявили в получении крупной взятки, которую он не отрицал, но утверждал, что она не повлияла на принятое им решение. Его посадили в Тауэр. Ему грозила смерть или долгое заключение, конфискация имущества и выплата крупного штрафа, лишение титулов и запрет занимать государственные должности.
Практически ничего из этого с ним не произошло.
По распоряжению Якова I Фрэнсис Бэкон был через три дня выпущен из камеры на свободу. Штраф ему простили, как и конфискацию имущества. Титулы оставили и даже едва не отменили запрет быть чиновником, но готовый уже указ почему-то не был подписан.
Остаток дней опальный Лорд-Канцлер провел в своем имении, ставя порой весьма экстравагантные эксперименты, в результате которых, судя по всему, и погиб. По одной версии, сильно простудившись, в процессе изучения влияния холода на сохранность куриного мяса, по другой – в результате передозировки опиатами, которые не без оснований считал возможностью расширить границы человеческого опыта.
Бэкона похоронили в Кафедральном Соборе Сент Олбанса, знаменитом самым длинным нефом на британских островах: 85 метров – длина футбольного поля.
Судьба не всегда была справедлива к покойному, но был ли покойный нравственным человеком?
Нет, он не был нравственным человеком. Он был циничен, как большинство его современников, и не считал ни себя, ни государственный пост, который занимал, ни само государство средоточием христианской морали. Его парламентские речи были полны рассуждений об общественном благе и высоком служении, но это не более чем риторические фигуры, отзвуки детства, проведенного за книгами Цицерона.
Он был одним и лучших ораторов эпохи, но сила его выступлений была не в правде, а в поэтике. Его рассуждения были эмоциональны, драматически выстроены, полны цветистых метафор. Это были монологи театрального героя, а не чиновника. По публицистическому таланту и темпераменту Бекон был похож на Черчилля и отчасти на Бориса Джонсона. Неудивительно, что когда возникла интеллектуальная тяжба о существовании Английского Барда, Фрэнсис Бекон стал одним из главных претендентов на то, чтобы быть Шекспиром.
Он и правда был не чужд театра, и даже вполне официально выступал в качестве соавтора нескольких комедий-масок в девяностые. У него был отменный слог, и как памфлетист Бэкон вполне выдерживает конкуренцию с Монтенем.
Бэкон и Шекспир — ровесники, и на лондонской сцене появились примерно в одно и то же время – в начале девяностых годов шестнадцатого века.
При этом, в отличие от Шекспира, про первые тридцать лет жизни Бекона все прекрасно известно. Он был фундаментально образован, много путешествовал за границей в составе английского посольства, занимался философией и юриспруденцией, был вхож в самые высокие политические и культурные круги. Последнюю точно атрибутированную пьеса Шекспира «Буря» можно считать чем-то вроде автополемики с бэконианскими идеями о роли науки в обществе.
Когда Бекон, наконец, получил в 1613-м должность генерального прокурора, Шекспир перестал писать. Что можно считать естественным – у Бэкона-Шекспира появилось много неотложных дел, которые не позволяли ему заниматься творчеством. Когда Бэкон стал членом Тайного Совета при короле Якове I, то есть, самого узкого круга государственной элиты, дальше была только должность лорд-канцлера, Шекспир умер. Что можно объяснить максимальной ставкой Бэкона-Шекспира на управление миром, в котором театр «Глобус» – это просто мелкая незначительная деталь.
Все эти сближения, конечно, эффектны, но ничего не объясняют и ничего не доказывают. Конспирология, как и политика – искусство возможного, но если в политике территория допустимого физически ограничена, то в конспирологии невозможного мало.
Сам Френсис Бэкон бы осудил такой подход. Он остался в истории Отцом Методологии Современной Науки, создателем индуктивного метода познания мира. Того мира, где факт важнее любой, даже самой влажной фантазии. Поэтому едва ли он одобрил бы теорию, высосанную только из удачных совпадений.
В одной из морализаторских комедий Бэкона действует персонаж по имени Знание. В пылком монологе, который по ходу пьесы обязаны произнести все герои, чтобы представить свое кредо, Знание говорит о недостаточном внимании к себе со стороны сильных мира и вообще человека. О недостатке системности в подходе к науке, о рабском следовании за древними установками, о случайности великих открытий вроде пороха, компаса или книгопечатания. Взамен предлагается новый подход, в котором знание и наука – это не сумма случайностей, а фундамент цивилизации. А природа – не загадочный непознаваемый замысел Бога, а лаборатория ученого. Знание – это потенциальная возможность утверждения новой роли человека во Вселенной, это то, что делает человека Человеком.
Это развернутое motto было позже сокращено до размеров рекламного слогана «Знание — сила». Но даже в таком несколько кастрированном виде, лишенном предиката, указывающего, зачем нужна эта сила, «знание — сила» – безусловно, одна из самых знаменитых фраз в истории человечества.
Разумеется, Фрэнсис Бэкон не был первым, кто всерьез задумался о существовании науки, из уравнения которой был бы исключен Бог. О чем-то похожем думали его предшественники Роджер Бэкон, Оккам и практически все деятели итальянского возрождения – от Галилея до Леонардо.
Но Бэкон был практичнее всех их вместе взятых. Он превратил свой философский посыл в многообещающий бизнес-стартап.
В Англии елизаветинских времен, в стране, только начинающей превращаться в мировую империю, существовал большой спрос на изобретения и охота за патентами на них. Никого не интересовало, существуют ли спутники у Юпитера и прочие далекие от жизни вещи. Ценилось только то, что можно было превратить в товар. Или то, что помогало превратить в товар что-то другое. Интересовала узкая практика, а не фундаментальная наука.
Институт экспертизы, сложившийся из образованных университетских выпускников и толковых мастеров, просеивал море песка в поисках крупиц золота. Чтобы найти среди отваров, помогающих вернуть любимого, стрелку компаса.
Идея Бэкона состояла в том, чтобы выстроить процесс познания таким образом, в котором глубокие знания о природе вещей помогали бы поставить нахождение идей компаса и пороха на поток. Для этого он предлагал прибегнуть к новой системе. Взамен классической дедукции, где берется аксиома, сказанная Аристотелем, и на нее пытаются натянуть идею пиджака, сшитого в модной лавке на Севил-Роу, главным методом поиска ответов становится индукция. То есть, эмпирический опыт, эксперимент и гипотеза на них основанная.
Знание о мире становится живым и освобождается от давления неважно религиозных или древних научных канонов. Ученый выходит из вонючей университетской кельи в мир и начинает смотреть на этот мир под самыми разными углами, проверяя кабинетные интуиции экспериментом.
Эта новая наука не боялась исключений и парадоксов, она не расстраивалась, если что-то шло не так, ошибки только раззадоривали. В определенном смысле она была куда ближе к пониманию христианского религиозного опыта, чем большинство ортодоксальных церквей. Ведь учение Христа не о правилах соблюдения субботы, а о свободе. Но это уже не часть бизнес-плана, а так сказать, сопутствующая прибыль. Бэкон был слишком прагматичен, чтобы всерьез предлагать инвесторам вложиться в новую религию, когда их больше интересуют надежные красители для шерсти и сукна. Но этот подход в эпоху просвещения как раз и стал ключевым в образе науки. Именно она становится залогом счастливого Будущего, то есть, собственно говоря, религией, где вместо попов – химики и физики, а вместо церкви – Академия наук.
***
Историю человеческого ума можно условно разбить на три этапа. Они необязательно последовательны. Могут происходить одновременно или сменять друг друга в произвольном порядке. Определить их можно как:
- Утешение философией
- Оправдание философией
- Освобождение философией
Под три этих пункта можно подверстать самые разные примеры. Скажем, в качестве утешения можно рассматривать попытки философов объяснить отсутствие любви, вечной жизни или денег, представляя их в качестве чего-то ненужного или просто зловредного. Оправдывая рабство или монархию, философ может искать аналогии в божественной вертикали власти. А самая простая форма свободы – отрицание всего, что было до. Это все, разумеется, условная атрибутика. Между лекарством от печали стоиков и проповедью Будды, анархическим манифестом Кропоткина, протоколами Сионских мудрецов и теорией Третьего Рима существует масса субъективных различий.
Выделение отдельных факторов – это просто способ обозначить наиболее существенное в той или иной доктрине.
Главным для Фрэнсиса Бэкона были понятия «общественного блага», «пользы» и «выгоды», которые заключают в себе раскрытие природных тайн.
Его апология науки – это апология власти. Власти человека над природой. Не отрицание Бога, вовсе нет. А именно власти над неодушевленным миром, которой Бог, по мнению Бэкона, человека наделил.
Но и тут идет важное уточнение – наука сама по себе не должна становиться институтом власти, она инструмент, принадлежащий обществу. И именно общество должно финансировать и контролировать науку на всех этапах ее поисков.
В главном труде своей жизни, книге «Новый Органон» (это вторая часть задуманного им шеститомного опуса, первая так и не была написана, а остальные даже не начаты по причине смерти автора) Бэкон рассуждает на эту тему не только как философ, но и опытный лорд-канцлер, знающий как и где получить финансирование для своего проекта.
Учитывая масштаб затеваемых перемен, единственным потенциальным инвестором могло стать только государство. И Бэкон обращается напрямую к монарху, олицетворяющему государство, Якову I.
Яков среди современников имел репутацию покровителя философов, эдакого северного императора Рудольфа, и Бэкон как опытный царедворец не стесняется в выражениях лести, которая должна работать только сильнее, поскольку Бэкон не приписывает монарху каких-то ложных свойств, а лишь посыпает золотой крошкой и крупными бриллиантами имеющиеся достоинства.
Жирные эти намеки были услышаны, пусть и не при жизни их автора, но существующие и по сей день Королевские Общества самых разных наук – это, можно сказать, административный памятник Фрэнсису Бэкону.
Бэкон ненавидел силлогизмы и аксиомы, основанные исключительно на авторитете. Собственно, даже название его труда «Новый органон» – это вызов главному научному авторитету в истории Аристотелю, автору своего «Органона».
Все эти построения вроде: выглядит как утка, крякает как утка, значит это утка, а солнце вращается вокруг земли, потому что так говорил Стагирит – для Бэкона были симптомами главной болезни человечества – непроходимой глупости. Старая наука не понимала важность эмпирического опыта, не любила экспериментов и смелых гипотез. Бертран Рассел, рассказывая об индуктивном методе Бэкона, приводит притчу о Вильяме Вильямсе.
Некий чиновник, производя перепись населения в удаленной деревне, заносит имена и фамилии жителей в тетрадь. Первого, кто приходит к нему, зовут Вильям Вильямс, второго – тоже. И третьего, и восемнадцатого, и двадцать шестого. «Они все тут Вильямы Вильямсы», — заключает чиновник, закрывает гроссбух и едет дальше, так и не узнав, что в деревне был один человек, которого звали Джонс Джонс.
Смысл этой истории в том, что простое перечисление не является научным методом. Опыт должен подтверждать или опровергать гипотезу, а всякое исключение — делать то же самое с правилом.
Эту смесь интуиции с механикой Бэкон называл «Машиной знания». В его понимании поиск истины должен происходить именно так: путем долгих экспериментов, основанных на теории. В своей последней работе «Новая Атлантида», развивающей моровскую традицию антиутопий, Бэкон рисует картину Фабрики Ума, где с конвейера экспериментов ежедневно сходит порция новых научных открытий, увеличивающих мировое благо.
Сотни людей смешивают жидкости в пробирках, гудят алхимические горны, воздух наэлектризован энергией мысли, производящей гипотезы. Тут есть место гению, но основную работу производят самые обычные люди, действующие согласно ясно прописанной процедуре познания. И количество блага в мире само собой увеличивается как процент выплавленного чугуна.
Из этой рутины «Новой Атлантиды» возник современный образ ученого: человека, скучно глядящего в микроскоп за колониями одинаковых бактерий, чтобы однажды открыть пенициллин.
Этика капитализма состоит в том, что цель жизни – извлечение максимального количества прибыли. Бэкон не презирает философский монетаризм, но вслед за Томасом Мором считает, что важнее денег – извлечение максимального количества счастья.
Наука — это власть человека над миром, это возможность поставить производство блага на поток.
Самое поразительное в чудесах то, что они случаются. Придуманная Бэконом утопия действительно сбылась, причем практически так, как он ее задумывал.
Стала ли наука бесконечным источником счастья? Вопрос спорный. Впрочем, Фрэнсис Бэкон не был бы самим собой, если бы положил все яйца в одну корзину. Он любил говорить, что чаще всего причиной счастья одного человека является глупость другого. И на это не влияют ни аристотелевская дедукция, ни бэконовская индукция.