«Написанному – верить?». Алексей Зимин — об истории британской мысли. Глава X

Есть вопросы, ответы на которые, наверное, лучше и не знать.

До XXI века мы жили в мире, который понимали от силы на пять процентов. После обнаружения гравитационных волн, как утверждают физики, начнем понимать значительно больше. Чуть ли не на все сорок.

Мне любопытно вот что: если в эти пять процентов входили Иисус, Толстой с Шекспиром и Эйнштейн, который эти самые волны предсказал, и это тянуло только на крепость пива, каково будет перейти после всего этого сразу на водку?

У Стругацких где-то было про то, что вся человеческая история, все эволюции и революции нужны были исключительно для того, чтобы в финале пищевой цепочки оказался экстракт совершенства — рюмка коньяка с долькой лимона. Тут возможен резонный вопрос: правомерно ли пить коньяк из рюмки, не говоря уж о лимоне. Все-таки это не текила. Но даже поверхностное знание истории показывает, что содержание все-таки важней формы. И царство Божие, как говорил Сын Человеческий, внутри нас, а не в витрине Selfridges.

История повторяется. Первый раз она приходит в виде трагедии, потом сползает на фарс. В третий раз она повторяется для тупых, а в четвертый и еще много-много-много раз для русских. Что подчеркивает консервативность русского сознания: ведь вечное возвращение, колесо времени, змея, кусающая себя за хвост – древнейший экзистенциальный символ.

Все так, но это не отменяет существование исторических сюжетов. В зависимости от оптики можно выбрать тот, что больше нравится, или пользоваться сразу несколькими, что не так уж и важно, как будто вы смотрите детективный сериал, в финале которого выясняется, что не тот фраер в коверкоте, а вы и убили-с. Это в футболе выигрывает команда, а проигрывает тренер. Правила жизни устроены иначе: победивших там, в принципе, нет.

Но жизнь – это поражение, которое стоит иных побед. Поэтому пессимизм – не единственный, хотя и самый подходящий фильтр для просмотра этого шоу.

Самая традиционная версия истории говорит нам, что мы движемся по наклонной: от Золотого века к Железному, от тихой гавани охоты и собирательства в визгливый мир Тик-Тока. Это падение в тартары куда более рейтинговая история, чем представление о мире, как о застывшей точке, с которой ни вода, ни время ничего не могут сделать, а все происходящее – только иллюзия, человечки, пляшущие на стене, которой нет.

В самом начале люди были большими, как деревья. Даже больше. Они были ростом в несколько километров и возвышались над ландшафтом как памятники самим себе. И каждый был и мужчиной, и женщиной. Но не андрогином, а в буквальном смысле их было двое. Такие циклопические сиамские близнецы, питающиеся одним эфиром, или что там еще у богов вместо свиных отбивных.

Потом люди стали мельчать и разделяться по полам, расам и религиозным убеждениям. Сегодня мы живем в предпоследнем цикле вырождения.

Плохая новость: в следующем цикле, который начнется через несколько тысяч лет, люди будут ростом с крысу, и жить они будут столько же, сколько живут крысы.

Хорошая новость: после человека-карлика в игру снова вернутся двуполые гиганты, колесо завертится опять — и так до бесконечности.

В этой драматической бесконечности одной из древнейших мировых религий — джайнизма — нет трагедии христианства, ислама или атеизма, религий, в которых человеку дается всего один шанс, а свобода воли уравновешивается кирпичом, упавшим с крыши. В джайнизме, как и в прочих верованиях, основанных на идее перерождения, всегда остается возможность проявить себя пусть и не в роли двуполого гиганта, но хотя бы в качестве цветка или поднятой пыли дворовой.

Согласно космогонии джайнизма, мир не делится на одухотворенный и наоборот, он представляет собой целокупность душ. И роль муравья в общем строе не отличается от роли человека – все они родственники. Это генеалогическое древо многое объясняет, но оно же накладывает массу неудобств. Потому что почти любое действие в так устроенном мире может стать насилием. А насилие, по представлениям джайнизма, как раз и есть топливо дурной бесконечности, препятствующей тому, что дано априори каждой душе — ее свободе.

Мысль актуальная, но организационно крайне трудоемкая.

Последователи джайны пьют только фильтрованную воду, потому что в воде может оказаться муравей или микроорганизм, которые пострадают ни за что. Джайнисты не едят корнеплодов, поскольку в подземном мире тоже все живое. Они воздерживаются от любой ферментации, потому что это продолжение чьей-то жизни. Они едят только свежеприготовленное, потому что во вчерашней еде кишат мириады существ. Они дышат через марлевые повязки, чтобы не проглотить случайно муху. И подметают дорогу перед собой, чтобы не раздавить жука. И, разумеется, никакой животной пищи, потому что это и вовсе каннибализм. Помидоры, огурцы и прочие растения разрешены, здесь джайнистская теория ненасилия дает сбой, видимо, просто в целях сохранения человека как вида. Во времена основателей джайнизма, три тысячи лет назад, не было искусственных суперфудов, и будь учителя джайны последовательны в своем видении путей духа, мы бы сегодня ничего не узнали об этой религии просто потому, что все ее адепты умерли бы от голода.

Авраамическая версия чаще всего тоже полна скепсиса в отношении земного существования, потому что настаивает на вторичности физики по отношению к метафизике, и утверждает, что самое интересное начинается там, где времени больше не будет. Это интригующая арка, но увы, она не выдерживает проверки научным методом. Мы должны опираться на ненадежных рассказчиков, и единственный способ принять эту сверхреальность – прыжок веры, технически похожий на падение во сне со скалы и полет к земле, которая ускользает, как черепаха от Ахиллеса.

Критический идеализм и оптимизм, которые утвердились в Европе с подачи британцев Бэкона и Локка, меняет картину, как полюса в батарейке. С одной стороны, вроде бы все то же самое: мир лежит во зле, человек слаб, а бог равнодушен, как дальний родственник, но есть надежда. Ее двигатель – прогресс, а топливо для прогресса – наука, просвещение, свобода, разумное государственное устройство и частная собственность.

Этот джентельменский набор стал восприниматься фундаментом, на котором построено величественное здание Западной цивилизации. Хотя, если быть исторически честным, в опалубку тут можно было бы еще добавить геноцид народов, работорговлю, инквизицию, прибавочную собственность и грабительский капитализм. Но не суть. Для этого есть подход марксизма, с которым тоже в историческом разрезе бывало всякое. Первого Секретаря ЦК партии, выстроенной по Марксу, Горбачева, мир тоже помнит как освободителя, а не тирана, устроившего резню саперными лопатками в Тбилиси.

Образов будущего много. Не меньше, чем образов прошлого. И хотя ни там, ни там большинству из ныне живущих оказаться не суждено, человеку свойственно рассматривать их как свою психологическую собственность. Это тоже лечится смертью, но повторюсь, точных научных данных о медикаментозных особенностях этой таблетки у нас по-прежнему нет.

***

XVIII век сделал энергичную попытку уравнять науку с религией и даже дать науке некоторую фору, что было вполне объяснимо после того, как Ньютон убедительно описал механику Божьего мира. Казалось, нужно еще немного времени, и сама смерть не устоит перед законами алгебры и геометрии, а единственным движущим мотивом истории станет выяснение нюансов и накопление общего блага.

В Англии эта гносеологическая эйфория совпала со Славной революцией, которая подкрепила расчеты Ньютона законами об ограничении королевской власти, парламентским майоратом в отношении наследования Британского престола, относительными свободами высказываний и вероисповедания, а также высокими ценами на шерсть в Европе и черных невольников в американских колониях.

Герцог Мальборо на континенте принудил к миру престарелое солнце Людовика Святого и дал Англии возможность протянуть длинную руку за испанским наследством в Мадрид и обе Америки. Жена Мальборо была фрейлиной и ближайшей подругой вдовствующей после смерти Вильгельма королевы Анны, что в числе прочего обеспечило ее мужу колоссальные подряды на снабжение английских войск и подарок в виде имения Бленхейм под Оксфордом, единственный частный дом в Англии кроме королевских резиденций, имеющий официальное право называться дворцом – Blenhaim Place. Во флигеле этого дома родился праправнук герцога Мальборо, Уинстон Черчилль. Не получивший за войну в Европе дворца, но представленный к званию Герцога Лондонского, от которого он отказался, заявив, что хочет войти в историю под своим именем.

В конце XVII века был основан Банк Англии, кредитовавший корону, торговлю, мореплавание, войны и способствовавший геометрическому росту денежных оборотов Сити. Маховик, запущенный больше трех веков назад, вращается до сих пор. Он производит и уничтожает капиталы (банкротство акционерной Компании Южных Морей, в число пайщиков которой кроме Банка Англии входили члены королевской семьи и верхушка аристократии) породила финансовый шторм, сравнимый с пузырями доткомов или банкротством «Леман Бразерс» в XXI веке.

Армия безземельных джентри пополняла ряды лондонских чиновников, менял, ловких людей без определенных занятий и сторонников либеральных идей партии вигов. Население Лондона в начале XVIII перевалило за полмиллиона и продолжало расти. Их оставшиеся на земле старшие братья и родители составляли костяк консервативной партии тори. У них не было титулов, но была земля, которой они постепенно прирастали за счет огораживаний общественных наделов и разорения мелких фермеров. Они стали тем классом, который начал внедрять новые формы земледелия: пар и механический плуг, что ко второй половине XVIII века сделало страну безусловным аграрным лидером мира и заложило основы для очередной революции, на этот раз промышленной.

Субъектность короны неумолимо уходила в сумерки прошлого. Чем дальше, тем больше имена монархов будут употребляться лишь для того, чтобы обозначить временной промежуток, а не реальное влияние Вестминстерского трона на внутреннюю и внешнюю политику. Уже королева Анна была, в большей степени, просто современницей герцога Мальборо, чем актором эпохи, названной ее именем.

Время пошло быстрее, событий стало больше, свобода слова сделала события достоянием печати. Англия пережила еще и медиа-революцию.

В средневековом Лондоне распространялись десятки анонимных рукописных листков с новостями. Тираж некоторых мог достигать полторы — две тысячи экземпляров.  Но все это какие-то новгородские берестяные грамоты по сравнению с тем, что случилось в первые годы Века Просвещения. Только в Лондоне временами выходило до пятисот лишь наименований печатных газет и журналов, некоторые из которых, например, Tatler и Spectator, существуют до сих пор.

В медиа появились деньги. Деньги от продажи копий, деньги от размещения рекламных объявлений, деньги, которые платили журналистам и издателям политические и коммерческие конкуренты для того, чтобы разить друг друга словом.

Главным жанром был памфлет. По форме он представлял из себя нечто среднее между воскресной церковной проповедью и площадной бранью. Примерно в этом виде, только с нюансами в пропорциях в зависимости от политической повестки и позиции издания, он существует и до сих пор. Колонки Джереми Кларксона или Бориса Джонсона своей неполиткорректной грубостью пополам с высокими моральными устремлениями – прямое продолжение традиций первых газетчиков Сити.

Двух лучших памфлетистов эпохи первоначального накопления гражданской желчи знает весь мир. Это Даниэль Дефо и Джонатан Свифт.

***

Гении всегда немного иностранцы. Дефо был фламандцем, появившимся на свет в Англии, а Свифт – англичанином из Ирландии. При рождении у обоих не было во рту золотой ложки, а родословная не сулила и дальнейших перспектив.

Отец Дефо был мясником, отец Свифта – мелким чиновником, который рано умер и не оставил сыну ни денег, ни воспоминаний.

Дефо воевал на стороне противников Якова II, занимался торговлей чулками и вином, но на вине разорился. Во время Славной революции он стал кем-то вроде военкора при Вильгельме III и дальше уже не расставался с пером, сделав писательство основным своим источником дохода, обслуживая сначала вигов, а потом тори.

Свифт учился в Дублинском университете и получил диплом богослова, работал литературным секретарем у отставного политика Темпла, потом стал кем-то вроде газетного киллера у виконта Боллингброка, главного политического интригана времен королевы Анны. Никогда не получал денег за писательский труд. А в качестве награды за союз с Болингброком был назначен деканом собора Святого Патрика в Дублине, хотя претендовал на что-нибудь посущественнее. Если не на епископство в Кентербери, то хотя бы на кафедру Святого Павла в Лондоне.

Практически все его памфлеты и даже книга всей жизни «Приключения Гулливера» были напечатаны или анонимно, или под многочисленными псевдонимами. Своей литературной судьбой он похож на Шекспира. С одной стороны, авторство обоих никем серьезно не оспаривается, с другой – стопроцентных доказательств того, что Шекспир написал «Гамлета» и «Короля Лира», а Свифт – «Сказку о бочке» и «Гулливера», не существует: авторских рукописей не сохранилось.

Свифт всю жизнь был неправдоподобно, карикатурно принципиален. Дефо работал осведомителем и писал доносы на коллег по цеху. При этом Свифт ни разу серьезно не пострадал за свою деятельность, а Дефо за один из своих двурушнических памфлетов был приговорен к позорному столбу и заключению в Ньюгейтской тюрьме. Где он, правда, не иссыхал в кандалах, а занимался изданием газеты «Обозрение французских дел», что, с одной стороны, позволяет судить о широте его интересов, а с другой – о прозрачности стен главного лондонского острога. 

Дефо считается основоположником современной политической аналитики, а Свифт – отцом политической сатиры, и оба они назначены Родителем № 1 и родителем №2 английского романа. Это не вполне справедливо. Политической сатирой и аналитикой тогда занимались все более или менее образованные классы, а в кругах образованного дворянства к началу XVIII века считалось неприличным не иметь сборника собственных политических памфлетов. Это как в двадцатые годы XXI века не иметь телеграмм-канала. 

Да и ДНК английского романа, если уж искать у кого-то одного, должен быть скорее у старшего современника Свифта и Дефо – Джона Баньяна, автора «Пути паломника», увлекательного дидактического тревелога о дороге из ниоткуда в никуда, по которой несет маленького человека в поиске высшего смысла и низких истин. Поэтому предлагаю отнести все это писательское поколение к одной гаплогруппе в соответствии с крылатой фразой «у победы чаще всего много отцов, поражение — всегда сирота».

***

Может ли слово менять мир? Может, если это слово «Божье». Он сказал «Свет», и стало светло.

А человек? Созданный по образу и подобию? Есть ли сила в его словах?

Век Просвещения поставил много вопросов. Это один из них, и кажется, он показался на тот момент решенным. Миф о силе писательского пера просуществует почти три столетия и даже ляжет в основу строительства наций в XIX веке. 

Обычная функция языка — давать имена явлениям и предметам – постепенно трансформируется в нечто сверхъестественное, как вино превращается в кровь во время Божественной литургии. Даже ироничные циники вроде Вольтера не избегнут упоения этой вновь открывшейся магической властью «утром в газете — вечером в куплете». Писатель, поэт и журналист становятся властью: мы вращаем землю. Потребовалось две войны в двадцатом веке и создание Мировой паутины, чтобы немного умерить гордыню. 

Но три века назад эта машина еще работала. Свифт в одиночку воюет с английским протекторатом в Ирландии и даже добивается каких-то уступок со стороны метрополии, просто через серю памфлетов, где выразительно сказана правда. 

Из Лондона премьер-министр Уолпол шлет депеши с требованием арестовать смутьяна, но арестовывать вроде как некого: памфлеты анонимны, и хотя всем известно имя их автора, арестовать его не решаются. А издателя, которого удалось довести до суда, присяжные единогласно оправдывают.

Уолпол издает приказ арестовать Свифта, но лорд-протектор Ирландии отвечает, что, увы, для этого придется привлечь всю английскую армию и начать войну, иначе дублинцы не выдадут своего пастора.

Свифт-памфлетист всегда пользовался обескураживающе радикальными литературными средствами. Чтобы обратить внимание на голод в Ирландии, вызванный экономической политикой метрополии, он пишет «Скромное предложение», где неназванный по имени автор предлагает учредить Акционерное общество по использованию детей ирландских бедняков в качестве пищи для высших классов. 

В обоснование выгоды этой идеи приводится масса убедительных экономических и гастрономических доводов, в частности там сказано: «Один очень образованный американец, с которым я познакомился в Лондоне, уверял меня, что маленький здоровый годовалый младенец, за которым был надлежащий уход, представляет собою в высшей степени восхитительное, питательное и полезное для здоровья кушанье, независимо от того, приготовлено оно в тушёном, жареном, печёном или варёном виде. Я не сомневаюсь, что он также превосходно подойдёт и для фрикасе или рагу».

В другом памфлете, написанном от лица либерала, он выносит на суд общественности проект искоренения в Англии христианской религии: «Большую выгоду для общества усматривают ещё и в том, что, если мы откажемся от евангельского учения, всякая религия, конечно, будет изгнана навеки, и вместе с нею — все те печальные следствия воспитания, которые, под названием добродетели, совести, чести, справедливости и т. п., столь губительно действуют на спокойствие человеческого ума и представления, о которых так трудно искоренить здравым смыслом и свободомыслием иногда даже на протяжении всей жизни».

Трудно сказать, считывали ли современники Свифта градус его сарказма, насколько они вообще понимали, где он говорит серьезно, а где ерничает. И на что на самом деле они так восхищенно или негодующе реагировали. Пугающая амбивалентность его текстов, их анонимность при широко известном имени автора – все это вместе представляет собой серьезную проблему для точной интерпретации. Кем на самом деле был доктор Свифт? Не превращался ли он в своих памфлетах в их вымышленного аватара?

Позднейшие аналитики, включая коллег по цеху вроде Теккерея или его первого биографа лорда Оррери, решали этот вопрос просто. Свифт – человек с отвратительным характером, мизантроп, который вдобавок еще и серьезно рехнулся. Не зря его так интересовали сумасшедшие и он так часто навещал их в лондонской больнице Бедлам, куда билеты продавали, как в зверинец. Кстати, билеты туда продают и сейчас, потому что на месте Бедлама находится музей Имперских Вооруженных сил, что очень по-свифтовски.

Дефо минула чаша быть персонажем учебника неврозов, но он в зрелом возрасте отказался от активной публицистической деятельности, сосредоточившись на романах о куртизанках и шлюхах и жизнеописаниях пиратов.  Не то чтобы я хочу представить Дефо как эдакую светлого Джекила по отношению к тёмному мистеру Хайду Свифта. У меня не было цели написать здесь двойной портрет и заставить двух родоначальников английского романа выяснять между собой производственные или политические отношения. Тем более у меня не было намерения психоанализировать обоих писателей, хотя Свифт и в этом отношении объект очень примечательный. Он годами, даже десятилетиями, поддерживал романтические отношения с двумя дамами, одну из которых называл вымышленным именем Стелла, а другую –вымышленным именем Ванесса, хотя обеих звали Эстер. Обе (как и Свифт) выросли безотцовщиной, на обеих он, по одним данным, женился, по другим – обеим отказал, по третьим, женился только на одной, и ни одна из версий не имеет документального подтверждения. Обе ради Свифта переехали в Ирландию, что было близко к самоотверженному порыву декабристских жен, учитывая тот статус дыры, который имела тогда Ирландия, и обе умерли там молодыми.

Даже без звонка на горячую линию психологической помощи всякому понятно, что тут клейма негде ставить. Но было бы слишком просто, с одной стороны, и безответственно, с другой, объяснять Свифта через его частную жизнь, о которой мы не имеем хоть сколько-нибудь надежных свидетельств, а большинство обвинителей, включая лорда Оррери – люди лично заинтересованные в выставлении настоятеля собора Святого Патрика исчадием ада.

Все-таки жизненное задание Свифта и его современника Дефо содержало еще массу пунктов, кроме секретных протоколов о психологическом абьюзе.

Дефо, не смотря на неуклюжесть и плачевность своей общественно-политической карьеры, остался в литературе певцом надежды, а Свифт, который в своем деле был фантастически успешен и признан, стал одним из главных в мировой литературе голосов безнадеги.

Вот два примера типичной для обоих оптики.

Дефо: «Во всяком зле можно найти добро, стоит только подумать, что могло быть и хуже».

Свифт: «Нашим внукам останется сомнительное удовольствие любоваться несколькими тряпками, развешанными в Вестминстер-Холле и обошедшимися в сотню миллионов, проценты по которым им придется платить, хвастаясь при этом, по обычаю нищих, тем, как богаты и славны были их деды».

Дефо считал, что, при всей слабости человека, у него все-таки есть будущее, как бы ни были зловещи обстоятельства прошлого и тревожно настоящее. Свифт уверен, что у людей нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего.

***

«Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера» были написаны практически одновременно. В конце второго-начале третьего десятилетия XVIII века. «Крузо» вышел в свет раньше, что дало возможность историкам литературы говорить о полемике Свифта с Дефо. 

Едва ли Свифт занимался чем-то подобным. Он был из тех, кто сначала забрасывает оппонентов осколочными гранатами и еще накрывает из установки «град», а только потом входит в комнату для содержательного разговора.

Если Свифт с кем-то и полемизировал, то только с общей оптимистической установкой Века Просвещения. Он полагал, что ни научные открытия, ни социальные, ни экономические, ни религиозные свободы не способны изменить человеческую природу. Своему приятелю Александру Поупу он писал, что к любому человеку надо относиться как к законченной скотине, преступной и гадкой. Не делая из этого отношения позы, не демонстрируя ее окружающим и не принимая близко к собственному сердцу. И это единственный способ жить в окружении двуногих. Все остальные — слишком болезненны.

Герой Дефо — Робинзон, оказавшись на необитаемом острове, попал в самое ужасное общество на свете – в общество себя самого, но борьба со стихиями, дикой природой, голодом, болезнями, лишениями и обращение к богу помогли Робинзону пережить нравственное возрождение, обратив пытку одиночества во Славу Божию.

Герой Свифта, Гулливер, путешествуя от лилипутов к великанам, от великанов на летающий остров, с летающего острова в колонию бессмертных, от бессмертных к гуингмам и йеху, только подкармливает мизантропию, и в конце романа единственное, что остается в его жизни светлого – это хорошее отношение к лошадям.

Гулливер оказывается ближе к прототипу Робинзона, шотландскому моряку Селкирку, историю которого, как предполагают, Дефо услышал в бристольском пабе непосредственного от него самого. Селкирк провел в одиночестве не двадцать восемь, как Робинзон, а только пять лет, наладил вполне эффективное натуральное хозяйство, использовал и Библию, но не как лаз в пещеру Духа, а чтобы не забыть английский язык. Но вернувшись в Британию, не смог долго выносить общество соотечественников даже в портовых пабах, отправился снова на поиски приключений и умер от малярии в Атлантике на борту судна королевского флота «Веймут». Его тело было отправлено на корм рыбам у западного побережья Африки.

«Робинзон Крузо» принес Даниэлю Дефо всемирную славу. На протяжении почти двухсот лет этот роман был одним из самых издаваемых на свете. Он породил целую индустрию подражаний и продолжений, названную «робинзонадой». Только в XVIII веке его издавали полсотни раз, в том числе и по-русски, в переводе с французского. Однако судьба его автора не была столь счастливой.

Через десять лет после первой публикации «Робинзона» Дефо ушел из дома, разругавшись с семьей, больной, в долгах, и через три года умер на руках у совершенно посторонних людей.

Создатель Гулливера после выхода книги только увеличивает свое значение и влияние, становится почётным гражданином Дублина, его религиозно обожают ирландцы, в типографиях набираются собрания сочинений, тиражи растут, доходы тоже. 

Все это никак не заставило доктора Свифта относиться лучше к человеческому роду. Наоборот, чем дальше, тем больше он говорит о смертельной скорби, которая с годами дает метастазы. Свифт слепнет, глохнет, перестает разговаривать с людьми. Кто-то считает это последствием инсульта, кто-то отчаянием, высшей формой мизантропии.

Одним из последних его распоряжений становится покупка участка земли в Дублине, где он завещает построить больницу для душевнобольных. Свифт педантично расписывает, как распорядиться его деньгами, которых скопилось немало – почти 12 тысяч фунтов, крупное состояние по тем временам. Это бизнес-план, как деньги должны приносить деньги, как с годами больница должна расширяться, какие исследования нужно там проводить, как ухаживать за больными. Не зря Свифт в Лондоне ходил на экскурсии в Бедлам – он задумывает построить полную противоположность Бедламу.

Завещание выглядит странно, его считают последней провокацией доктора Свифта, и даже думают отказаться от выполнения его воли, но друзья настаивают на том, чтобы все было сделано так, как он хотел. На купленном участке строятся довольно уютные корпуса лечебницы, деньги размещаются в надежных фондах. Прошло триста лет, и сегодня больница Святого Патрика, основанная Свифтом, – не просто главная психиатрическая клиника Ирландии, но и один из мировых научно-исследовательских центров умственного здоровья.

Если бы это был не Свифт, ему было бы чем гордиться. Но Свифт считал человеческую гордыню худшим из пороков. В той точке вселенной, откуда он наблюдал за миром людей, действительно нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а любая гордыня смехотворна. Эта точка называется вечность.