Загрузка ...
Принц Уэльский на своей собственной свадьбе был так пьян, что не смог взойти на брачное ложе. Будущий британский монарх Георг IV заснул на полпути между кроватью и камином, так что ни языки пламени, ни супружеский долг не омрачили его тяжелого забытья.
Георг ненавидел свою жену. Ненавидел ее белокурые волосы, запах ее тела, ее бедра и звук ее голоса. Пока он еще пытался исполнить мужскую часть работы по престолонаследию, он делал это исключительно в состоянии алкогольного делирия. Но усилия были вознаграждены лишь отчасти.
Королева Каролина принесла ему в качестве наследника престола дочь. Георг не стал убиваться и убивать жену, как сделал бы на его месте Генрих VIII, он просто отправился с женой в медовое путешествие: сам – в Лондон, а жена – на родину, в Брауншвейг.
В последовавшие за этим двадцать пять лет королевская чета практически не пересекалась. Георг проводил большую часть времени в Англии, Каролина путешествовала по Европе, и хоть была стеснена в средствах, сумела купить Виллу Д’Эсте на озере Комо. Теперь там пятизвездочный отель и спа-центр, который Каролина едва ли оценила бы по достоинству. Говорят, она практически не мылась, и ее нечистоплотность стала одной из причин ненависти мужа.
Отец Георга, Георг III сошел с ума, но попытки сына сделать из старого британского монарха короля Лира и занять его место провалились. Когда безумие Георга III стало совсем уж угрожающим, парламент согласился оформить регентство. Под этим названием эта эпоха и вошла в историю, вместив не только сложность семейных отношений вокруг короны, но и революционные потрясения в Европе, наполеоновские войны, расцвет классицизма, зарю романтизма и типично английское явление, вошедшее во все мировые языки без перевода – дендизм.
Начиналось оно, в общем, не слишком интересно. У принца Уэльского была масса свободного времени, хронический алкоголизм, интерес к развлечениям любого рода, мужской моде, а также к искусству в любых его проявлениях. Он был не лишен вкуса – значительная и лучшая часть живописи в королевской коллекции – его приобретения. Он даже, что редкость в семье Ганноверов, был не лишен человеческого обаяния, чувства юмора и вообще был самым английским из всех немцев, живших до него в Виндзорском дворце.
Он создал параллельный двор, где не смолкала пальба шампанских пробок, а лучшие кавалеры развлекали друг друга и лучших дам, так что внешне происходящее мало отличалось от аристократического борделя в Сохо.
Подобное уже было в английской истории – борделем-двором прославился вернувшийся из изгнания во Франции Карл II. Он боролся с пуританской ересью, можно сказать, при помощи одного известного места. И достиг – это признавали даже враги – завидных успехов. Хоть и не искоренил пуританство полностью. Да и вряд ли это вообще возможно. Английская нация на протяжении всей своей истории настолько озабочена вопросами морали и благопристойности, что разврат здесь похож на ураганы Северного моря. Они приходят довольно часто, но климат и образ британской погоды складывается не из них.
Полному торжеству Георга IV в области стиля мешала его грузность, что несколько отдаляло регента от Аполлона. Каролина указала на этот факт кому-то из общих знакомых при первой же встрече с будущим мужем, и к причинам идиосинкразии Георга добавился еще и фэт-шейминг.
Он время от времени пытался развестись, организовывал расследования ее возможных прелюбодейств, но не особенно в этом преуспел. Каролину как обижаемую мужем жену горячо поддерживали англичане, — это тоже в английском характере – принимать сторону слабого, неважно, на скачках или в политике. Однажды лондонцы даже собрали в ее защиту миллион подписей. Не пользовавшийся подобной популярностью принц-регент предпочел не входить в конфронтацию со своими будущими подданными.
Однако в конце концов, Георгу удалось договориться с Каролиной о чем-то вроде замороженного брака. Из-за этого она сразу растеряла поддержку толпы, и Георг демонстративно не пустил ее на свою коронацию, состоявшуюся почти через четверть века после их свадьбы. Каролина ломилась в двери Вестминстерского аббатства, но ей не открыли. Видимо, она пережила такое потрясение, что тут же слегла и меньше чем через месяц скончалась. Правда, злые языки говорят, что она давно уже переняла у мужа привычку напиваться, и добил ее все-таки еще и алкоголь, а не только Георг.
Но кому теперь есть дело до принца-регента и его несчастной жены, которую он без особого успеха выдавал за нимфоманку. Какое дело кому-то до того, что во время Регентства британцы одолели Наполеона – вся слава все равно досталась Веллингтону.
Счастливая звезда Георга не в этом, а в том, что однажды на военных учениях он обратил внимание на молодого офицера. Офицер тот не был каким-то выдающимся красавцем, если разбирать его анатомию. Но он держал себя так, что все невольно останавливали на нем взгляд, а взгляд автоматически переключался в режим восхищения.
***
Современная история Британии началась с шейного платка. До него у Британии была хартия вольностей, свобода слова, собственная версия христианства, империя, научная и промышленная революция, но не было стиля.
Британец конца XVIII века был похож на нечто среднее между танцором из кордебалета клуба G-A-Y в радужных перьях и пуританским пастором в шерстяной власянице.
Но все изменил один человек.
Его звали Джордж Браммел, и он с самого рождения стал символом эпохи (как говорил Барбе д’Оревильи: некоторым людям, чтобы сделать нечто великое, надо просто родиться).
Выходец из среднего класса, он учился в Итоне, что по тем временам было примерно, как еврею стать премьер-министром (Еврей Дизраили станет-таки премьер-министром, но до этого пройдет еще полвека).
Единственная сфера, которая интересовала Браммела, — красота рисунка жизни — в теории никак не могла обеспечить не то что социальный, но даже имущественный статус, однако же она обеспечила ему и то и другое.
Да, он был ближайшим другом и советником будущего короля Георга IV, и это обеспечивало ему бесконечный кредит. Портные, зеленщики, шляпники и перчаточники готовы были ждать оплаты по счету годами. Браммелу поклонялись, как Канье Весту и Дэвиду Боуи, он был первой интернациональной поп-иконой, глобальным инфлюэнсером в те времена, когда не сущестовало не то, что Инстаграма, но даже фотографии.
Байрон говорил, что во всей Европе есть только три значительных человека: он сам, Наполеон и Браммел.
Он был красавчиком, Джордж Браммел. Современники так и называли его Beau — Красавчик. И это было его настоящим именем, почти никто не называл его Джордж.
Он создал учение, в котором органично соединяются английская практичность, ценности свободы, достижения экономики и элегантность. Создал – не совсем верное слово, он сам был этим учением, тем медиа, которое одновременно является месседжем. Это учение называется дендизм, и оно дало Британии ее стилеобразующую доминанту – приверженность традиции пополам с эксцентричностью, мужской силуэт, не менявшийся существенно со времен Браммела до North Pole.
Можно даже сказать, что он даже дал ей премьер-министра еврея Дизраэли — значительнейшего денди своей эпохи. Дал Британии Оскара Уайльда, прерафаэлитов, Боуи, Марка Болана, моду с Кингс-роуд и Вивьен Вествуд, да, в общем, все, на чем лежит узнаваемая печать британского стиля, — все это от Браммела. Даже, король, отрекшийся от трона из-за любви, Эдуард VIII – человек браммеловской выучки.
Но начиналось все с шейного платка.
В конце XVIII века из Парижа в Лондон была импортирована мода повязывать большие шейные платки, так что лондонские гостиные выглядели, как будто общество соблюдает пандемийные законы начала XXI века или состоит из надевших пышные парики бедуинов, потому что платки повязывали так, что они закрывали половину лица.
Браммел придумал несколько элегантных узлов для завязывания платка, а также фокус, позволявший сохранять его форму. Платок из тяжелого забрала превратился в изящный аксессуар.
Кажется, не бог весть что. Но это вызвало настоящую революцию в свете. На помойке осталась вся привозная мода предыдущих веков. Браммел заменил камзолы пиджаками, а бесформенные шаровары — брюками. Заставил аристократов отказаться от драгоценных украшений и создал мужской образ, в котором не было прямых указаний на происхождение, таким образом нивелировав стилистические расхождения между высшим и средним классами, что в мире, где встречают по одежке, было сродни новой буржуазной революции.
Представьте себе мир, где часть людей владеет графствами, заседает в парламенте, пьет чай в особняках Вест-Энда, выходя к ужину в камзолах, расшитых золотом и драгоценными камнями. Все это — детали правящего класса, и никто с кровью пожиже не может позволить себе золота и драгоценных камней, если только он не винный откупщик, но у винного откупщика харя и произношение такие, что ни золото, ни каменья ему не помогут.
А тут благодаря влиянию Браммела возникает целый новый класс, неотличимый внешне и по манерам от аристократии, которая собственноручно переоделась из золотых камзолов в зеленые, синие и черные браммеловские сюртуки. Разумеется, в этом было и отражение промышленной революции – общедоступное качественное сукно из Манчестера, например. Разумеется, в этом была и особая роль Лондона, которую он получил в конце XVIII столетия, когда Париж перестал повышать градус мировой моды и занялся резней. Разумеется, тут была и очередная демократическая встряска британского общества, когда парламентаризм переставал быть наследственным, разночинцы из университетов играли все большую роль, а общество двумя руками голосовало за перемены.
Еще при жизни Браммела к выборам начали массово допускать обычных англичан, а через сто лет — и женскую часть населения. Не все денди, правда, были рады этому факту. Когда Веллингтона спросили, как он находит первый расширенный парламент, он пожал плечами и ответил: «Никогда не видел одновременно столько кошмарных шляп».
***
Дендизм Бе Браммела был основан на сочетании элегантности и небрежности, правильных манер и эксцентричности. Денди был социальным провокатором: британская манера светского злословия и постоянной шутки — это тоже все от Браммела. Он был королем лондонских гостиных, его остроты пересказывали от Саутгемптона до Мальты.
На этом месте, правда, спотыкается большинство биографов. Привести хотя бы одну остроту, которая убеждала бы в неповторимости браммеловского чувства юмора, практически невозможно. Взятые сами по себе они не попадают в солнечное сплетение. Наверное, примерно также тяжело пересказать смешную мизансцену из комедии Гайдая, если собеседнику неизвестно, кто такие Трус, Балбес и Бывалый.
Образ Браммела был фантомом, но фантомом официально признанным. Как явление Иисуса. Можно спорить: был ли этот галилеянин богом, но в том, что он действительно жил в Иудее во времена царствования Августа, вещь более или менее несомненная.
Браммел не оставил после себя великих стихов, как Байрон. Или военных побед, как Наполеон и Веллингтон. Нельзя даже сказать, что он создал какое-то внятное учение – столь эфемерно его наследие в том, что не касается современного мужского силуэта.
Можно сказать, он воплощал в себе призрак свободы, эдакого Корсара бальных залов и клубов района Сент-Джеймс. Принципы дендизма: ничему не удивляться и все время удивлять, а удивив – тут же исчезнуть, это, конечно, кредо романтического героя. Не зря автор «Корсара» Байрон так высоко ценил Браммела.
Романтизм обычно описывают как реакцию подсознательного хаоса на рационализм Просвещения. Как бунт индивидуальности против рабских цепей общества, политики и религии.
Возможно, в Германии, на второй родине романтизма – это и было так. Но Британия не страна бунта. Этот жанр чужд ей просто по психологическому устройству. Частный интерес здесь всегда перевешивал общественный, и если и попытаться найти основной вектор английской эволюции – он состоит в упрочении разнообразия частных свобод, в экономике, политики, религии, вопросах пола и характера.
В конце концов, это просто выгодно.
Простые англичане ненавидели Наполеона, потому что, по их мнению, он хотел их лишить всего этого английского heritage.
Лондонские таблоиды, культура которых расцвела до современного статуса в конце XVIII века, стояли на страже всех этих типично английских ценностей. Многие удивляются, почему такая вроде бы разумная и рациональная нация – источник самой лютой желтой прессы на планете. Но это вполне консервативный институт, стоящий на страже базовых национальных ценностей – от свободы прессы до ответственности любого человека перед обществом за то, что он делает.
Да это все подается далеко не самым щепетильным образом, но и в английском парламенте никогда не стеснялись в выражениях, а уж от языка и образной системы лондонской улицы у неподготовленного человека может пойти кровь из ушей и глаз.
Наполеона газеты изображали в виде обезьяны, тянущей загребущие руки через Английский канал к докам Мерсисайда и пастбищам Норфолка. Сталкиваясь с реальностью, тема примата порой порождала неожиданные драматические конфликты.
Как-то раз на побережье Кента выбросило разбитую французскую шхуну, из экипажа которой уцелела одна только обезьянка. Местные жители арестовали обезьяну, отвели в участок, провели там судебное заседание, приговорили обезьяну к повешению и тут же повесили. Они решили, что утлый французский челн принес к ним самого Наполеона, а лепетанье обезьяны приняли за французский язык. Таким комическим образом общество боролось с похитителем Европы, главным тираном века.
В эпоху романтизма Британии начала последовательно поддерживать борьбу с тиранией по всему земному шару: от Греции до Венесуэлы.
Формально – это было странно. Прочие старые европейские монархии – Россия, Австрия, Пруссия – после победы над Наполеоном, наоборот, призывали к сплочению абсолютизма перед лицом революций, образовывали Священные Союзы и душили польскую шляхту.
А потерявшая свои обширнейшие территории в Северной Америке в результате республиканского восстания Британия, субсидировала Боливара и всех, кто разрушал имперский порядок. Лондон в первой трети XIX века состоял из предводителей национальных демократических восстаний и бывших монархов, бежавших из стран, ставших после восстания республиками. Памятные синие знаки на лондонских домах буквально по соседству сообщают о том, что здесь жил какой-нибудь латиноамериканский санкюлот, а в соседней двери располагалась квартира первой и последней королевы Гаити.
За поддержку национального освободительного движения Британия получала главное, то, на чем зиждилось ее реальное, а не метафизическое преуспевание – свободу торговли по всему. А британская корона лишь тогда чего-то стоит, если она отчеканена на золотой гинее.
***
Столетием позже Брамелла в лондонском свете блистал продолжатель его дела Оскар Уайльд, доведший искусство провокации и эксцентричности до исторического апогея. И отправился за это в натуральную тюрьму за «непристойное поведение»: так тогда на юридическом языке назывались «абьюз, харассмент и развращение юношества на почве гомосексуализма».
Лето 1895-го Уайльд провел сначала в Ислингтоне, в тюрьме Пентонвиль, а потом южнее — в Уандсворте.
В Пентонвиле к заключенным применяли нечто вроде викторианской випассаны: в камерах полагалось сохранять молчание, на прогулку выпускали только в черных масках, как будто защищая атмосферу от вируса арестантского бормотания.
В Уандсворте заключенные жили в одиночках, в каждой камере был туалет, благоустроенный зал для виселиц, а за любые мелкие нарушения наказывали плеткой-девятихвосткой. В ХХ веке туалеты сделали общими, наказание плеткой и казни в 1960-е отменили, комнату для виселиц переделали в чайную, но какая-то связь с Уайльдом осталась. В Уандсворте по-прежнему содержится большинство британских заключенных, осужденных за сексуальные преступления.
Хотя самого Оскара Уайльда судили вовсе не за секс. Такого понятия в викторианском обществе не было. Его судили по совокупности причин: за то, что он был наглым ирландцем, нарушившим законы английского лицемерия; за то, что он преступил сословные границы, подав иск о клевете к лорду Квинсбери (кстати, человеку, который изобрел современные правила бокса); за то, что он публично отрицал мораль и ставил эстетику выше этики; за то, что не убежал во Францию до суда, хотя такая возможность была ему предоставлена; за то, что на судебном процессе читал нотации судье о «любви, которая не смеет назвать свое имя».
Гомофобии там не было и в помине. Викторианство готово было покрыть любое преступление против человечности: от концентрационных лагерей генерала Китченера до сексуальной эксплуатации несовершеннолетних, если это прикрывалось благопристойностью.
Уайльд нарушил все возможные социальные табу своего времени и сделал это с вызовом, демонстративно. И был единогласно осужден за это судом присяжных и обществом. Он был совершенно разорен, никакой компании в прессе и артистических салонах в его защиту не последовало. Только несколько близких друзей и бывшая жена (официально отрекшаяся при этом от него) помогали ему потом материально.
Он провел два года в жутких британских тюрьмах, где его сломили окончательно. Сначала сидя, а потом выйдя из них, он уже не написал ничего стоящего, если не считать письма к «Бози» — любви всей его жизни, из-за которого он и пошел на Голгофу. Письма полного подробных бухгалтерских жалоб на потраченные фунты, с перечнем неврозов и обид. И «Баллады Редингской тюрьмы», которая, в общем, есть своего рода признание справедливости земного суда, учиненного над ним.
Позже многие сравнивали поступок Уайльда с крестным путем Христа, но сам он был далек от подобных аналогий, тем более ему ли как писателю, выше всего ставившему хороший вкус, не знать, что всякая аналогия хромает.
За считанные часы до смерти он еще раз нарушил правила викторианской благопристойности, перейдя из англиканства в католичество, став вдвойне ирландцем — не только по рождению, но и по вере. Сказав, правда, незадолго до этого, когда еще мог говорить — последние недели он общался только знаками, что Христос умер не для того, чтобы спасти людей, а для того, чтобы научить их опасаться друг друга.
Браммел избежал долговой тюрьмы. Он рассорился с Георгом, примерно как Уальд со светом, исключительно из духа противоречия, и потерял свой бесконечный кредит. Поужинав в клубе, он сел в пролетку: и кучер умчал его в Дувр, а оттуда во Францию. В изгнании он провел двадцать лет, и хотя была масса возможностей вернуться, примириться с Георгом, вернуть статус и дом в Мейфер, он предпочел гордыню тихой бедности в Нормандии, где в конце конов сошел с ума и умер в приюте для душевнобольных.
Мелодраматичность жизненного задания настоящего денди – сверкнуть мотыльком и безвозвратно погибнуть от пустяка, надуманной ссоры, смеха ради — надолго стала модной. Судьба Пушкина и Лермонтова – она ведь тоже из этого ярмарочного дендистского балагана. Все эти жизненные позы, томление, перечень бед и обид, произносимых с легкой усмешкой.
До Браммела эксцентричность была привилегией аристократии и сумасшедших. Аристократам возможность быть эксцентриками дала хартия вольностей, безумцам ее делегировал Бог, всем остальным право на это подарил Джордж Бо Браммел.
Это, разумеется, преувеличение, отцов у эксцентричности больше, чем может представить себе самый оптимистичный генетик. И мужской силуэт, придуманный Браммелом, не делает из индивидуума дэнди, как клобук не делает из человека монаха. Нет точного списка черт, отличающих рядового гражданина от денди, и если бы они были, как писал Барбе д’Оревильи, пришлось бы пришлось бы признать законы дендизма, а их не существует.
Так стоит ли обсуждать то, чего на деле вроде бы нет? И тем более следовать тому, что эфемернее кругов на воде?
Да, ведь только эти круги и отделают нас от черной непролазной тьмы глубин. Человек – это не то, что звучит гордо. Человек — это то, что звучит, как надежда. От животных его отличает не так уж и многое. Например, способность пить, не испытывая жажды, и придирчиво относиться к выбору носков, которых никто не увидит под сапогами.
Революции всегда пожирают своих отцов и своих детей. И Браммел, и Оскар Уайльд закончили свои дни во Франции, в добровольном изгнании с родины, слишком далеко зайдя по дороге дендизма, свободы и эксцентричности. Слишком далеко, чтобы это могли переварить их современники.
Что поделать, как писал еще один поклонник Браммела, французский денди Оноре Де Бальзак: «И совершенство бывает возмутительным».
