«Между собакой и волком». Алексей Зимин — об истории британской мысли. Глава XV

Теория эволюции и успехи промышленной революции подпитывают веру в прогресс и бесконечные возможности человека, но Чарльз Дарвин объясняет, что человек в лучшем случае первый среди равных, и не факт, что останется таковым на длинной дистанции.

Викторианская эпоха стала для Британии примерно тем же, чем советский период истории России стал для среднестатистического русского человека первой четверти XXI века: апогеем имперского мифа, базой эстетических привычек и промышленности, основой меню, временем очевидных достижений и столь же очевидных чудовищных преступлений. Взять хоть тот же голодомор, который обе империи устроили с разницей в три четверти века, одни в Ирландии, а вторые в Украине. В обоих случаях счет числа жертв шел на миллионы. Не считая Ирландии, разрушительная энергия викторианцев была преимущественно направлена вовне (опиумные войны, концлагеря в африканских колониях и т.п.), а СССР, несмотря на свое место в числе первых держав мира, превращал в биоотходы собственный народ.

Викторианца и советского человека до определенной степени объединяет истовая вера в прогресс и религиозное отношение к парламентской демократии в британском случае и к руководящей роли Партии и диктатуре пролетариата в случае рожденных в СССР (разумеется, я говорю о собирательных образах, клинически чистые случаи викторианца и советского человека можно было обнаружить в искусстве и пропаганде, но не в жизни).

У викторианца и «хомо советикус» есть общий предок – это человек эпохи Просвещения, инфицированный тремя революциями: Научной, Промышленной и Французской. Как говорил Ленин: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны». Думаю, отец британского «Государства всеобщего благоденствия» Кейнс мог бы согласиться с ленинским тезисом, заменив советскую власть парламентской демократией. А если бы на грядке у основоположника генетики моравского монаха Грегора Менделя рос бы не зеленый горошек, а советский человек и викторианец, он бы нашел еще больше сходства в их ДНК.

Но я все это пишу не для того, чтобы доказать идентичность двух имперских типов. Как раз, наоборот для того, чтобы выявить их различия. Именно различия, а не сходства, как выяснит Дарвин, и есть смазочный материал естественного отбора.

***

Коммунизм вообще и русский коммунизм особенности часто называют религией: однажды настанет конец времен, и всем станет хорошо, потому что времени, денег и других составляющих материального мира больше не будет. Все минется, одна правда останется. Но и викторианство вполне можно подвести под религиозные критерии. С британской верой в спасительную роль свободной торговли, с его бременем белого человека, который сажает по всему свету семена цивилизации, как царь Петр картоху. Обе эти концепции сходятся в том, что завтра будет принадлежать им. В качестве идеи у коммунистов, в виде облигаций у викторианцев.

Знаки однозначно на это указывали. Невиданная мощь индустриализации – поезд, мчащийся через херефордскую равнину, оставляя за собой дымный шлейф, как комета. Наука, которая из способа познания мира, стала инструментом для его подчинения. Области неизвестного стремительно сокращались. Наука восемнадцатого столетия преимущественно занималась механикой. Ньютон описал принципы движения небесных сфер, и из этого описания материализовались паровоз с пароходом. Фарадей приручил электричество, и оно открыло возможности движения еще более соблазнительные, да еще и принесло в города вместо неровного газового и угольного огня яркий свет, как в семисвечнике Маккавеев на Хануку.

И практически ежедневно вселенная открывала все новые и новые свои тайны, как фокусник, вытаскивая из шляпы невиданный пулемет, то дворец размером с Версаль, построенный из хрусталя.

Вслед за законами механики, электричества и тепла стали открываться секреты принципов растительной и животной жизни, и ими тоже оказалось возможным управлять. Лечить болезни, уносившие еще пару столетий назад миллионы жизней. Заглядывать в человеческую душу и постель. «Электрон», как говорил Ленин: «так же неисчерпаем, как и атом». И эта бесконечность не казалась дурной, наоборот, воспринималась как расширение пространства возможностей.

Оказалось, что энергия может иметь массу различных форм, и даже люди, как какие-нибудь аноды и катоды возможно посылают друг другу таинственные энергетические заряды.

Модное направление викторианской науки – месмеризм – связало мир мертвых и живых, опутало человечество невидимыми проводами. Чарльз Диккенс стал горячим пропагандистом месмеризма. Вращать столы и разговаривать с покойниками через медиума он не особенно любил, но верил в гипноз. Тем более, что у него были явные способности в этой области. Однажды в итальянском путешествии он даже исцелил гипнозом случайную попутчицу. Клиническая картина этого происшествия доподлинно неизвестна, но есть свидетельства, что больная, страдавшая, видимо, депрессией, усыпленная Диккенсом, действительно почувствовала значительное улучшение. Диккенс даже пробовал лечить ее на расстоянии, посылая мысленные разряды энергии из Генуи в направлении озера Гарды, но дистанционно результаты были не столь замечательны, как при гипнозе.

***

Месмеризм – заметный, но всего лишь частный случай массового интереса к науке. Его успех вполне объясним естественным интересом публики к потустороннему, тайне смертного часа и колдовским силам. Но куда шире был интерес к самым обычным естественным наукам: геологии, биологии, физике, медицине. Опыты с электричеством стали популярнее карточных фокусов, а составление гербариев, ловля бабочек и поиск окаменелостей заняли место, предназначенное ранее для охотничьих трофеев и античных монет. Люди, ни разу не разделывавшие рождественскую индейку, препарировали лягушек и вглядывались в загадочные лица аксолотлей в домашних аквариумах. Медицинские атласы стали популярнее географических, а посещение домов для душевнобольных многим заменило театры Вест-Энда.

Все эти любители понадобятся для того, чтобы человек по имени Чарльз Дарвин совершил самый крупный переворот в человеческом сознании за всю более или менее известную нам часть мировой истории.

Дарвин родился в семье, которая как будто была специально создана на небесах, чтобы нести ценности новой эпохи. Его отец был респектабельным практикующим врачом, а мать происходила из фарфоровых фабрикантов Веджвудов. 

Его дед по отцовской линии – Эразм Дарвин – был поэтом и ученым натуралистом, что-то вроде Гесиода времен Просвещения. Теория естественного отбора, которая прославит его внука, была в общих чертах сформулирована им в обширном труде «Зоономия». Книга имела большой успех. На нее обратила внимание даже Римская курия, запретив католикам чтение британской просветительской ереси. 

Дед по матери – Джосайя Веджвуд – придумал, как при помощи современных фабричных методов производить фарфор и создал образцовое предприятие, где последние достижения науки сочетались с идеальным администрированием. Фабрика «Веджвуд» существует до сих пор, это один из символов английского образа жизни. В один из юбилеев Джосайи Веджвуда его потомки сделали метафору британского понимания устройства мира: четыре тончайшие кофейные чашки из костяного фарфора, созданного Веджвудом, с легкостью держали вес автомобиля «Роллс-Ройс» – еще одного материального воплощения технологической мысли, прогресса и национальной эстетики.

Однако Чарльз Дарвин, казалось, не унаследовал масштаба личности своих пращуров. Как и его коллегу по Кембриджскому университету Исаака Ньютона, в юности Дарвина считали безнадежным. Ньютон мастерил тележки, а Дарвин гонялся за бабочками. Обоим с трудом давалась программа начальной школы.

У Дарвина, впрочем, имелось преимущество: его семья была богата, так что старость в работном доме ему не грозила. Хотя едва ли это можно считать утешением для мальчика, росшего в семье, где слова «свершение» и «дерзание» были не фигурой речи, а частью повседневности.

Может быть, по причине безденежья, Ньютон выстрелил так рано, а Дарвину пришлось повозиться с карьерой, которая не желала складываться. 

Случайно (отказался натуралист, на которого рассчитывали) ему предложили отправиться на паруснике «Бигль» описывать природу Южной Америки и собирать образцы тамошней флоры и фауны. Дарвин с готовностью ухватился за это предложение, но выяснилось, что в бюджете экспедиции на натуралиста не выделено денег. И отправиться в путь можно, только оплатив каюту по пассажирскому тарифу. Что-то около пятисот фунтов, существенная сумма по тем временам. Родись Дарвин в другой семье, имя автора теории естественного отбора могло бы быть другим.

Но семья была обеспеченной, а отец щедрым. Он выделил необходимое содержание, и Дарвин отправился на «Бигле» в южные моря.

Он отсутствовал на родине около пяти лет. В британской культуре XVIII века родилась традиция «сентиментального путешествия». Молодые образованные люди, прежде чем начать взрослую жизнь, отправлялись во Францию и Италию, чтобы получить инъекцию европейской культуры. Обычно это занимало от трех месяцев до года. После чего можно было забыть о европейской культуре, сведя весь ее багаж к ренессансному портику семейного гнезда в Хэмпстеде и садовой беседке в духе Андреа Палладио на даче под Маргейтом. В определенном смысле эта традиция существует в Британии до сих пор, но под европейской культурой чаще понимаются ночные клубы Ибицы. Да и дачное жилье британцы давно уже держат преимущественно на Канарах и в Лангедоке, а не в приморской части графства Кент.

Дарвин после возвращения из кругосветки на «Бигле» женился (как и у отца, невеста была из семьи Веджвудов. Многочисленные дети Дравина потом тоже заключали удачные как в финансовом, так и в смысле простого человеческого счастья браки). На деньги от приданного молодые купили себе дом в местечке Даун (графство Кент, кстати), где Дравин прожил всю оставшуюся жизнь: без малого сорок лет.

Дарвин в начале своей научной карьеры не имел серьезных академических знаний, он был, что называется «прекрасный дилетант». Большую часть понятий по геологии, ботанике и зоологии он приобрел из взятых с собой на борт книг, так что размеры его библиотеки были ограничены крошечной каютой. Но у него было две очень важных суперсилы, которые редко встречаются одновременно: сухой педантизм настоящего коллекционера и невероятно живой ум. Была еще и третья немаловажная составляющая: деньги. Отец не скупился на помощь сыну, Веджвуды тоже были довольно щедры, и сам Байрон интуитивно умел обращаться с деньгами, вкладывая их вполне удачно. Его наследство только на банковских счетах оценивается примерно в тридцать миллионов фунтов. В переводе на современный курс, разумеется. Тридцать миллионов во времена Дарвина – это уровень Ротшильдов, а Дарвин был представителем так называемого upper middle class.

В качестве отчета о проделанной работе натуралист, прикомандированный к «Биглю», должен был написать книгу о путешествии. По традиции расходы на это забюджетированы не были, так что Дарвину пришлось издавать книгу за свой счет. Он, конечно, мог отказаться. Но не стал. Во-первых, ему было что сказать, а во-вторых, позволяли финансовые возможности. Так появилась книга «Путешествие натуралиста на «Бигле» – один из самых ярких образцов жанра тревелога, что-то вроде романа постижения. От беллетризованных сочинений его отличает исключительная фактологическая дотошность, а от сухих энциклопедических справочников образная речь и не ученая, а поэтическая наблюдательность автора. 

Но главное – звенящая ясность и точность формулировок. От барочных определений классической европейской науки, где для того, чтобы понять сказанное, надо собирать консилиум и переводить это с английского на английский, Дарвин отличался, как передовица журналов Диккенса от молитвенника на древнеарамейском. 

Осип Мандельштам, большой поклонник Дарвина-стилиста, писал о нем: «Сравните с этими богословами, ораторами и законодателями в естественной науке скромного Дарвина, по уши влипшего в факты, озабоченно листающего книгу природы – не как Библию – какая там Библия! – а как деловой справочник, биржевой указатель, индекс цен, примет и функций.

Система карточных записей, та гигантская текучая картотека, о которой говорил Дарвин в своей автобиографии, оказала решающее влияние на его научную стилистику. Дарвин избегает выписывать весь длинный «полицейский» паспорт животного или растения. Он вступает с природой в отношения военного корреспондента, интервьюера, отчаянного репортера, которому удается подсмотреть событие у самого его истока. Он никогда ничего не описывает, только характеризует. …Если мы захотим определить тональность научной речи Дарвина, то лучше всего назвать ее научной беседой. Это не профессорская лекция в обычном смысле и не академический курс. Вообразите ученого садовода, который водит гостей по своему хозяйству и, останавливаясь между грядками и клумбами, дает им объяснение (или зоолога-любителя в питомнике, принимающего добрых друзей).

Необычайная дружественность Дарвина к большинству образованных представителей его класса, уверенность в их поддержке, особая открытость, приветливость его научной мысли и самого способа изложения – все это не что иное, как результат классовой солидарности и жажды широкого сотрудничества с международными научными силами буржуазии.

Кроме того, надо отметить тягу Дарвина к читателю-середняку, его желание быть понятным средне-образованному буржуа, джентльмену средней руки, каким он считал самого себя. Величайший эрудит своего века не случайно говорил с широкой публикой через голову касты ученых. Ему важно снестись непосредственно с этой публикой. Она лучше его поймет, чем ученые педанты. Он несет читателям нечто насущное, социально необходимое, поразительно гармонирующее с их самочувствием.

Поэтому Дарвин добродушен, поэтому он избегает научной терминологии. …Естественнонаучные труды Дарвина, взятые как литературное целое, как громада мысли и стиля, – не что иное, как кипящая жизнью и фактами и бесперебойно пульсирующая газета природы».

Обычно, когда вспоминают путешествие на «Бигле» из всего пятилетнего плавания выделяют эпизод на Галапагосских островах, где Дарвин обнаружил на соседних клочках суши птиц вьюрков, представителей одного вида, которые в условиях Галапагосс на каждом острове переродились практически в самостоятельную породу. Это, дескать, и натолкнуло молодого натуралиста на мысль о естественном отборе.

Во-первых, это неверно просто методологически, заслуга Дарвина как раз в том, что он исключил первенство места во влиянии на эволюцию. Во-вторых, больше похоже на то, что эти пять лет странствий позволили ему понять мир в целом. Он осознал его внутренне устройство и динамику движения видов, но для того, чтобы подвести под собственные ощущения фактологическую базу, ему пришлось устроить планетарный флэш-моб.

Он написал всем, кого только смог найти из мира естествоиспытателей, агрономов, животноводов, охотников за лисами и бабочками. Он пытал селекционеров зерна и заводчиков крупного рогатого скота, палеонтологов и геологов. И просил их сообщать ему о любых интересных наблюдениях за растениями и животными. Как они себя ведут, как изменяются, чем руководствуется владелец собачьего питомника, когда подбирает для случки собак. Почему подсолнух следит за солнцем, а растения по преимуществу зеленые. Его интересовало все. Голуби, растения, поедающие мух, жабы, приматы и маленькие дети. Его дом в Дауне превратился в Зоологический и ботанический музей одновременно. Когда у него рождался очередной ребенок, он записывал все, что происходило с ним ежедневно: слышат ли дети в возрасте двух недель, ведь коты не слышат. Когда они начинают идентифицировать зрительные образы с носителями этих образов. Как меняется детская мимика и как работает мелкая моторика пальцев. 

Его информатором был даже его парикмахер: «Мой парикмахер Уиллис говорит, что чем темнее кожа, тем крепче волосы…». Бывая в Лондоне, он проводил целые дни, сидя у вольера, в котором жила обезьянка Дженни. Они стали настоящими друзьями, и когда Дженни умерла, видимо, от неправильного ухода, Дарвин горевал о ней, как о собственной дочери.

И письма со всего света. Тысячи писем. С портретами неведомых птиц и коллекциями сушеных жуков. С подробными описаниями или короткими рекомендациями. Он читал их все, и всем отвечал. И информация оседала в его удивительно устроенной голове и постепенно оформилась в толстый том «Происхождения видов». Книги, ставшей сенсацией XIX века, и до сих пор вызывающей споры такого накала, как будто она вышла из типографии вчера.

Главные претензии, которые вот уже почти два столетия предъявляются Дарвину: он исключил из уравнения жизни Бога, унизил человека и отменил традицию великого плана, по которому развивается наша Вселенная.

Все это и так, и не так одновременно. 

Во-первых, Дарвин не несет личной ответственности за все эти прегрешения, потому что в общих чертах теория эволюции была сформулирована еще две с половиной тысячи лет назад греком Анаксагором, который называл солнце раскаленным булыжником и первым заговорил о том, что жизнь, видимо, зародилась из замеса глины и воды в доисторической канаве. Материализм Анаксагора был очень логичен. Он рассуждал так: если для того, чтобы жить человек должен питаться материальными элементами – железом, кальцием и т.д., и сам состоит из этих же элементов, соответственно, и формула жизни должна быть где-то в области химии, а не метафизики. Что до причины, то Анаксагор называл ее Нус – Космический разум, чей вдох как раз и придал универсуму движение. В этом с ним были согласны и Ньютон, и Линней, и Ламарк, дед Дарвина Эразм, и в общем, современная физика, у которой так и нет ответа на ответ о происхождении Вселенной.

Во-вторых, существенно важное для ортодоксальной авраамической картины мира, степень участия Творца в стартапе и в его дальнейшем администрировании. Если Бог создал всех тварей, то, наверное, у него на них был какой-то расчёт. И явно в этих планах главная роль была отведена человеку, иначе зачем было ветхозаветному Яхве столько нянчится с народом Израиля, а потом и со всеми остальными? Скептики обычно спрашивали: вы, что, действительно думаете, что Господь Наш, который благ, тратил время на то, чтобы создать вот эту вот лобковую вошь? И клопа? И всех их родственников и коллег?

Но это, разумеется, не аргумент. Уели бога нам неизвестны. Возможности его безграничны, так что, не исключено, что и на лобковую вошь у него мог быть какой-то план. Однако это противоречило не религиозной практике, а научным наблюдениям. Старые виды изменялись, откуда-то брались совершенно новые, неужели Творец всего сущего так и не может остановиться и клепает одну блоху за другой?

На этом месте возник следующий аргумент: все дело в борьбе за существование, в которой сильные побеждают слабых, и в процессе этой борьбы слабые, чтобы выжить, должны обрастать броней и кулаками для защиты и нападения. Создатели классификаций животного и растительного мира Линней и Ламарк, в общем, разделяли эту концепцию в духе гоббсовской «войны всех против всех», а философ Томас Мальтус построил на ней собственную доктрину «человек человеку — волк», распространив концепцию леса на хомо сапиенс и призвав человечество к саморегуляции. Еды и прочего в будущем при росте населения на всех не хватит, значит численность детей божьих надо сокращать, как поголовье оленей в Ричмонд-Парке, чтобы подножного корма хватало на всех. Войны, эпидемии и отбор детей по принципу древней Спарты – хороших оставляем, бракованных – в пропасть – вполне подходящие инструменты. Как и сокращение рождаемости через запрет иметь детей, аборты, стерилизацию и т.п.

Но Дарвина интересовала не столько судьба рода человеческого, сколько приключения всей биосферы, ее общий генезис. И хотя он, разумеется, знал о теория всех его уважаемых предшественников, подтверждение собственному видению он нашел у Адама Смита в его системе разделения труда и конкуренции как двигателе прогресса. В представлении Дарвина виды не пожирают друг друга, а конкурируют. И идеальный способ конкуренции, особенно для слабовиков, не способных выдержать прямого столкновения с силовиками, найти свободную нишу и занять ее.

То есть, если ты, допустим, футболист, но Месси из тебя очевидно не вышло, ты можешь найти себе место в жизни, не бросая футбола. Став тренером детских футбольных команд. И если у тебя есть необходимое понимание игры, умение разглядеть чужие таланты и педагогическая смекалка, ты воспитаешь десяток юных Месси, тем самым выполнив свое жизненное задание, а не сгинув на запасной скамейке в клубе третьей австрийской лиги.

Удачно найденная ниша позволяет вообще никогда не меняться. Инфузориям нет необходимости развивать мышцу естественного отбора, они нашли себе такую нишу, в которой можно существовать миллиард лет.

Время – еще один важный элемент теории Дарвина. Исследования геологов и палеонтологов доказали, что возраст Земли не совсем совпадет с библейским. В библии – шесть тысяч, а в реальности как минимум сотни миллионов, если не миллиарды лет. Такую временную протяжённость человеческий ум охватить не в состоянии, но если мы наблюдаем заметные перемены в поведении и внешних чертах живых существ даже за короткий срок собственной жизни, то легко поверить, что за необозримые уймы лет эти перемены могли быть радикальными. И у рыб было вполне достаточно времени выйти на сушу, обзавестись ногами или крыльями. И даже чем-то вроде разума.

Отмотаем еще немного назад. Жизнь родилась, когда земля была совсем юна, и в древних озерах из воды и вулканического пепла случайным образом из разнородных химических элементов завелась субстанция, способная вычленять из озерного бульона белок. Проходили миллионы лет, и триллионы мутаций рождали все новые и новые соединения, которые вступили друг с другом в конкуренцию, и все новые, и новые мутации давали одним одни преимущества в освоении новых ниш, а другим другие. Постепенно жизнь вышла из воды и стала завоевывать сушу. Все те же миллионы лет, представить которые мы не в состоянии, длился этот цирк мутаций, и, если перемотать пленку сразу далеко вперед, мы увидим уже какой-то гриб на вершине холма, какого-то червяка, отправившегося покорять соседнюю лощину.

Дарвина, конечно, очень интересует первопричина жизни, но еще больше его интересуют факты, а никаких фактов первых дней творения, увы, не имеется. Поэтому, как и у Ньютона, его теория оперирует только тем, что можно пощупать и измерить, а рассуждать о том, что было сначала – гриб или червяк, он оставляет нашему поэтическому воображению.

То же касается и бога. Можно приписать ему первый удар, как в бильярде, а можно и вообще выкинуть его как то, что не подлежит систематизации. Дарвин не был атеистом, но не был и активным членом церкви, поэтому он интеллигентно отдавал Богу роль первопричины, а дальнейшее уже отдавал на откуп случаю. Бог – это консервативная идея, но в логике Дарвина всякая консервативная идея лишь тогда чего-нибудь стоит, если она способна видоизменяться:

«У меня не было намерения выражать атеистические взгляды. Но я признаюсь, что не могу видеть столь ясно, как другие, и как хотел бы видеть, доказательства предначертания и благоволения во всем окружающем. Мне кажется, что в мире чересчур много горя. Я не могу убедить себя, что благодетельный и всемогущий Господь преднамеренно сотворил Ichneumonidae с нарочитой целью, чтобы они питались живым телом гусениц, или устроил так, чтобы кошка издевалась над мышью… С другой стороны, я не могу смотреть на эту чудесную Вселенную и особенно на человека и довольствоваться заключением, что это результат простой силы. Я склонен видеть во всем результат предначертанных законов, причем разработка деталей – хорошая или плохая – предоставлена тому, что мы называем случаем. … Уж если что-либо предопределено, то, конечно, в первую очередь человек; его «внутреннее чувство» (хотя это плохой руководитель) говорит ему так; однако я не могу допустить, чтобы рудиментарные соски мужчин были зачем-то предопределены Господом…».

Природа не храм и не мастерская, а свободный рынок. И что бы не происходило, какие бы сильные виды ни пытались наложить свою лапу на ВВП, всегда найдутся ниши для остальных, а если их нет, то остальные создадут для себя эти ниши сами. Извозчиков сменили таксисты, таксистов заменит навигатор с искусственным интеллектом, но это не значит, что все, кто работал в Uber или на черных кэбах, умрут от голода. Наверняка появятся новые возможности. Дарвин был англичанином, а англичанин, когда речь заходит о свободном рынке обязательно становится оптимистом.

У Дравина не было четкой картины будущего. Его теория естественного отбора, основанная на консервации случайностей, не должна давать определенный ответ, поэтому, когда его спрашивали в лоб, он всегда избегал однозначности: «Наш предок был животным, которое дышало в воде, имело плавательный пузырь, большой хвостовой плавник, несовершенный череп и было гермафродитом! …Человек породил уже заметные разновидности и, быть может, когда-нибудь породит еще нечто, но, возможно, не путем смешения рас. Когда все расы перемешаются и произойдут физические изменения человека – будут ли порождены другие виды или ангелы? Я не знаю».

В действительности, главное преступление Дарвина против религии не в том, что он отобрал у Бога копирайт на лобковую вошь и не в том, что сделал обезьяну дальним родственником человека (вопреки частым обвинениям, Дарвин никогда не говорил и не писал о том, что человек произошел от обезьяны, он говорил и писал, что у человека и обезьяны был когда-то очень давно, в невообразимой толще истории, общий предок. Это существенная для генеалогии разница: «Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное… различие в умственных способностях между одной из низших рыб, например миногой или ланцетником, и одной из высших обезьян гораздо значительнее, чем между обезьяной и человеком»).

Так вот, главное преступление Дарвина в том, что он лишил человека религиозной надежды. На то, что есть какое-то будущее, где можно будет получить по векселям страдания и горе, где сойдутся с концами все концы, и где счастье станет не упускаемой и упущенной возможностью, а соединится с вечностью. В концепции случайных мутаций и поиска все новых и новых ниш, такой финал не прикрутишь никаким боком: «В изменчивости живых существ и в действии естественного отбора не больше преднамеренного плана, чем в направлении ветра». 

***

После выхода «Происхождения видов» Дарвина не повесили на Тайберне, не прокляли с церковного амвона, и религиозные фанатики, в общем, не угрожали ему лично, ограничившись газетной перепалкой и карикатурами, где голова старца с лицом библейского пророка была пририсована к туловищу обезьяны. 

Духовник королевы прислал ему письмо, где благодарил за вклад в науку и в расширение понимания божьего мира. Сама Виктория тоже, как говорят, ознакомилась с книгой и нашла ее небезынтересной.

Дарвин стал международной звездой, очередным самым известным британцем в мире. Академии одна за другой присылали ему грамоты о почетных званиях, а в России и Германии в научной среде образовалось что-то вроде фан-клуба (кстати, переводчик Дарвина на русский – брат Софьи Ковалевской, первой женщины профессора математики, что по тем временам было сенсацией сравнимой с родством человека и обезьяны).

Карл Маркс прислал Дарвину письмо с просьбой посвятить ему свою новую работу «Капитал» и с просьбой ознакомиться с «Капиталом». Но Дарвин отказал ему и в том, и в другом, сославшись на свой недалекий ум, который едва ли способен проникнуть в глубины политэкономии. Маркс обиделся, и, возможно, поэтому последователи его всесильного учения тоже не слишком носились с Дарвином. Хотя были, конечно, и объективные причины: все-таки доктрина Маркса подразумевала неотменяемую логику развития и смены классов на пути к коммунизму, а Дарвин полагался на слепой случай.

Публика сметала недешевый «Происхождения видов» с прилавков и не только ради науки, но и, чтобы окунуться в удивительный альковный мир природы, загадочные способы ухаживания самцов за самками, поедание паучихой своих любовников и прочие сюжеты из образовательного «Тик-Тока». Тема секса в викторианском обществе была табуирована. И в салонах, и на страницах романов о ней не принято было распространяться, так что викторианские джентльмены предавались эротическим грезам, читая о рыбах и гиенах, как советские шестиклассники, обнаружившие в учебнике биологии главу про тычинку и пестик.

Британцы в итоге отнеслись к дарвинизму как к появлению Англиканской церкви: очень рационально. Ну да, предыдущая версия с Адамом и Евой, Диаволом и изгнанием из райского сада была, конечно, покудрявее. Но сюжет с обезьяной в родственниках несколько жизненнее, вы видели тещу мистера Смита – это ж натуральная горилла.

Из Дарвина удобно извлекать элементы для экстраполяции. Если мы с пчелами и муравьями одной крови, то почему бы в рамках социал-дарвинизма не попытаться построить общество по законам улья, где основное население не имеет детей и будущего и умирает ради общественного блага.

А можно, наоборот, найти гуся или дельфина и строить жизнь по их канонам – личной свободы и уместной общественной нагрузки. 

Возвращаясь к аналогии между Британской и Советской империей, заявленной в начале это главы, можно теперь поговорить и об их существенных отличиях. Британская империя всегда шла по пути децентрализации и сохранения возможности частной жизни. Три тысячи человек управляли территорией, где никогда не заходило солнце. И когда империя перестала соответствовать вызовами времени, британцы пусть и не совсем безболезненно, но достаточно легко отказались от этого груза ради сохранения себя как нации.

Советская же империя большую часть своей биографии пыталась приставить к каждому гражданину по часовому и лезла даже в постель, и, если считать Россию наследницей СССР, так и не смогла пережить фантомную боль утраты территорий и людей и существует сегодня, постоянно расчесывая эту невидимую миру рану. 

Дарвин считал вселенную пространством конкуренции, имперский нарратив называет ее пространством борьбы, где волки поедают зайцев. И чтобы быть победителем, надо становиться волком. 

Фокус, однако, в том, что у человека пока нет серьезного врага кроме него самого. И он в рамках борьбы за существование справится с любым хищником, просто потому что способен найти нишу, в которой хищнику станет неуютно.

Как писал поклонник Дарвина Осип Мандельштам:

«Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьёт

…»