«Антимиры». Алексей Зимин — об истории британской мысли. Глава XIX

Испанию задвинули в чулан Европы англичане с голландцами. Первые сначала утопили в Ла-Манше «Непобедимую армаду», а потом фактически субсидировали пиратскую охоту за испанским золотом в Вест-Индии. Карибская Республика Пиратов была первым по-настоящему демократическим государством, которое породила британская корона. Избираемые губернаторы появились в Нью-Провиденсе почти на сто лет раньше, чем образовались Соединенные Штаты Америки.

Пираты расправлялись с испанскими галеонами, как евреи с сирийскими танками во время войны Судного дня. Золотой запас Нассау был сравним с британской казной. Англия пыталась навести в этой вольнице хоть какой-то порядок и законность, но скорее для проформы. В сущности, ее устраивала эта далекая война, которая ослабляла соседей по континенту — Испанию и Францию. 

Голландцы не без помощи англичан выкинули Испанию из Нидерландов, итогом чего стал фламандского происхождения английский король и неизбывное пристрастие британцев к джину.

Испания за пару столетий превратилась в скромную региональную державу с крестьянством, использующим в обработке земель средневековые методы. И к XX веку туда даже перестали ездить поэты-романтики, чтобы вдохновляться буколической природой, мавританской архитектурой и всем, что там еще воспел в своих новеллах Проспер Мериме.

Страна поделилась на богатый север и ветхое патриархальное все остальное. В Стране Басков и Каталонии развивались передовая промышленность, наука и интеллигенция. Но большая часть Испании полагалась в своей повседневной деятельности на волю Божью.

В двадцатые годы это противостояние переросло в серию перманентных кризисов, когда в стране было несколько центров силы — баски и каталонцы, армия, церковь и разнокалиберные левые движения, самыми серьезными из которых были анархисты. Монархия самоудалилась из этого замеса, король просто уехал из Испании, не отрекшись при этом от престола.

К середине тридцатых годов либеральные и левые силы одержали победу на демократических выборах. Но значительная часть общества просто не разделяла идеалы демократии, да и либералы с левыми вели себя слишком непринужденно и даже безответственно, они позволяли себе атаковать институт католической церкви, что для самой последовательной католической монархии было несколько самонадеянно. Так что в итоге республиканцы получили ответку в виде восстания правых и традиционалистов, главой которого стал Франсиско Франко.

Политическое и религиозное противостояние к 1936 году переросло в масштабную гражданскую войну, которая быстро перестала быть внутренним испанским делом, поскольку несколько мировых держав приняли разные стороны. Германия и Италия — сторону правых, а СССР — республиканцев.

Для них это была репетиция войны будущего, способ проверить в деле новое оружие и подержать идеологически близких. Для многочисленных участников интербригад, воевавших на стороне республики, это была первая схватка с фашизмом, вернувшая Испанию на международную авансцену и в литературу: в интербригадах воевали Мальро, Дос Пассос, Оден, Хемингуэй и Оруэлл.

Оруэлл на каталонских фронтах получил серьезное ранение в шею и прививку от сталинизма. С ранением он справился, хотя и умер всего через пятнадцать лет после Испании, но от туберкулеза (как говорили пираты в Нассау: «Рожденный быть повешенным не утонет»), а со сталинской версией социализма он боролся до конца жизни с одержимостью античного Катона, который любую речь в римском сенате, вне зависимости от того, чему она была посвящена, заканчивал словами: «Кроме того, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен».

***

Настоящее имя Джорджа Оруэлла — Эрик Артур Блэр, и у него почти карикатурная имперская биография.

Он родился в Индии в семье чиновников британской колониальной администрации. Отец Оруэлла отвечал за контроль производства и доставку опиума в Китай. Викторианский наркотрафик был государевым промыслом, не таким, разумеется, как служба в королевских ВМС, но тоже очень важным. Мир, который еще не успел создать для промывки мозгов потенциального противника эффективные массмедиа, вынужден был использовать для этих целей тяжелые наркотики.

Работа в глухой индийской провинции — один из социальных лифтов того времени, которое, впрочем, допускало и более эффектные катапультирования. Оруэлл закончил Итонский колледж — самое привилегированное среднее учебное заведение Англии, куда представители среднего класса практически никогда не попадали, но иногда могли.

Сын опиумного офицера проявил в начальной школе такие способности, что получил грант на обучение в Итоне (по ценам XXI века это примерно 70 тысяч фунтов в год).

Учителем французского у будущего автора романа «1984» был еще один будущий классик жанра антиутопии — Олдос Хаксли. Его роман «О дивный новый мир» выйдет в 1932-м, через одиннадцать лет после преподавательской практики в Итоне.

Получив престижный диплом, Оруэлл, однако, не отправился завоевывать Кембридж или Оксфорд. Он вернулся на малую родину — в Юго-Восточную Азию — и пять лет проработал полицейским в колониальной Бирме. Затем снова переехал в Европу и влачил там нищенское существование, подрабатывая мойщиком посуды в ресторанах, о чем потом написал небольшую повесть «Фунты лиха в Париже и Лондоне» — нечто в духе раннего Максима Горького только с итонским анамнезом. 

Особенности биографии и атмосфера эпохи сделали из Оруэлла социалиста. И когда возникла возможность защищать свои убеждения с оружием в руках, он немедленно этим воспользовался, отправившись в Испанию, где в 1936 году разыгрывался приквел Второй мировой войны.

Испанская кампания (Оруэлл написал о ней пронзительную книгу «Памяти Каталонии»), несмотря на ранение в шею, завершилась для него удачно. Он воевал в троцкистской бригаде, и примерно тогда же, когда пуля фашистского снайпера летела в направлении писателя, в каталонском социалистическом тылу начались чистки. Социалисты-сталинисты начали уничтожать любое инакомыслие. Так что не будь франкистской пули, Оруэлла вполне мог ждать контрольный выстрел в голову от своих. Что и произошло со многими его однополчанами.

Пакт Молотова-Риббентропа, союз фашистов и коммунистов, поразил в самое сердце левое движение Европы, но Оруэлла куда больше задел дальнейший альянс Черчилля со Сталиным.

Оруэлл не перестал быть социалистом и до конца жизни голосовал за лейбористов, но с теорией союзнических отношений с дьяволом так до конца и не смирился, хотя и понимал, разумеется, его чисто практический смысл.

Собственно, его главный роман «1984» — это не столько притча об СССР, сколько ужас перед тем устройством мира, которое может получиться, если отношения между Западом и империей зла зайдут слишком далеко. Действие романа происходит в Лондоне, а не в Москве, а враг государства в нем не столько условный СССР, называемый в романе Евразией, а личная свобода как таковая.

В «Скотном дворе» того же Оруэлла главной драматической коллизией становится союз тоталитаризма и капитала, а свиньи, поднявшие социальный бунт против деспотии двуногих, сами превращаются в людей.

Сюжеты двух главных книг Оруэлла архетипичны, так что в любом из них можно отыскать как критику СССР, так и недовольство проникновением государства в частную жизнь в Британии и США. А в «Скотном дворе», сюжет которого построен на истории русской революции, сегодня вполне отчетливо просматривается сделка либерального капитализма с Китаем или монархиями Персидского залива.

Враг ближе, чем кажется. Он — в самой природе отношений власти и общества, тикает в нем как часовая бомба. Слишком многим вещам не принято придавать серьезного значения, однако, в них могут скрываться потенциальные угрозы.

Оруэлл написал об этих потенциальных угрозах десятки эссе. Он был своего рода антиподом Честертона — вечно рассерженным, вечно недовольным, неспособным примириться ни с одним пунктом, который хоть в малейшей степени его не устраивает.

Оруэлл костерит все: лень современной ему литературы, недостаточное внимание компетентных органов к проискам советских агентов — и даже составил список сочувствующих советской власти, куда включил, в частности, Чарли Чаплина.

Его бесноватость может показаться немного болезненной на фоне традиционного британского хладнокровия, но полемика на грани истерики — вполне традиционный и даже аристократический английский обычай. Не зря среди высшего сословия больше ценится не футбол, который можно назвать шахматами в движении, а регби — спорт, больше напоминающий драку, чем благородную игру с мячом.

Чаще всего такая экзальтация не выдерживает проверки историей, и будущие поколения с иронической ухмылкой читают сокрушения автора по поводам, которые он считал бесконечно важными. Однако с Оруэллом такого не произошло. Его эссе, написанные на злобу дня, по-прежнему актуальны. Вот хоть рассуждения о национализме:

«Под «национализмом» я прежде всего имею в виду привычку считать, что человеческие существа можно классифицировать как насекомых, и что к миллионам, а то и к десяткам миллионов людей могут быть ничтоже сумняшеся приклеены ярлыки «хорошие» или «плохие».

Во-вторых — и это куда важнее, — я имею в виду привычку человека отождествлять самого себя с одной-единственной нацией или какой-либо другой группой и ставить ее выше добра и зла, не признавая за собой никакого иного долга, кроме служения ее интересам.

Националист — это тот, кто думает исключительно или в основном категориями состязательного престижа. Он может быть позитивным или негативным националистом, то есть он может использовать собственную интеллектуальную энергию для возвеличивания или уничижения, но в любом случае его мысли всегда направлены на победы или поражения, триумфы или унижения. Он рассматривает историю, особенно современную историю, как бесконечные взлеты и падения великих общественных группировок, и в каждом происходящем событии ему видится, что его сторона побеждает, а ненавистный противник проигрывает. Но важно также не путать национализм с простым обожествлением успеха. Националиста нельзя упрекнуть просто в приверженности выгодному принципу объединения с сильнейшим. Напротив, встав на ту или иную сторону, он уверяет себя, что она-то и есть сильнейшая, и способен придерживаться этого убеждения, даже когда факты абсолютно против него. Национализм — это жажда власти, приправленная самообманом. Каждый националист способен на самую вопиющую бесчестность, но в то же время (поскольку считает, что служит чему-то большему, чем он сам) он непоколебимо уверен в собственной правоте.

Насколько это только возможно, ни один националист никогда не думает, не говорит и не пишет ни о чем, кроме превосходства своей собственной группировки. Любому националисту трудно, если вообще возможно, скрыть свою причастность к группировке. Малейшая тень, брошенная на его группировку, или любая похвала по адресу враждебной организации выводят его из себя, и избавиться от этого чувства он может, только дав решительный отпор. Если выбранная националистом группировка является реальной страной, скажем, Ирландией или Индией, он готов твердить о ее превосходстве не только в военной мощи и политической добродетели, но и о превосходстве в искусстве, литературе, спорте, структуре языка, физической красоте ее жителей, а может быть, даже в климате, ландшафтах и кухне. Националист обязательно продемонстрирует огромную чувствительность в таких вещах, как правильное развешивание флагов, сравнительный размер заголовков и порядок перечисления различных стран.

Все националисты умеют не видеть сходства между аналогичными фактами. Британский тори будет защищать идею самоопределения в Европе и одновременно выступать против нее в Индии, совершенно не чувствуя своей непоследовательности. Любое действие будет расцениваться им как хорошее или плохое не по действительному достоинству, а в зависимости от того, кто его осуществляет. Практически нет таких нарушений законности — пыток, использования заложников, принудительного труда, массовых депортаций, тюремного заключения без суда, подлогов, убийств, бомбардировок гражданских объектов, — которые не меняют своей моральной окраски, если их совершает «наша» сторона.

Либеральная «Ньюс кроникл» опубликовала как пример дичайшего варварства фотографию русских, повешенных немцами, а затем, год или два спустя, с чувством теплой симпатии поместила на своих страницах почти такие же снимки немцев, повешенных русскими. То же самое происходит и с историческими событиями. История в значительной степени рассматривается в националистических категориях, и такие явления, как инквизиция, пытки Звездной палаты, подвиги английских пиратов (сэр Фрэнсис Дрейк, например, который любил сдирать кожу с живых испанских пленников), Царство террора, «герои» подавления восстания сипаев, которые расстреляли сотни индусов, привязав их к жерлам пушек, или солдаты Кромвеля, которые полосовали лица ирландок лезвиями бритв, часто становятся в моральном отношении событиями нейтральными, а иногда и доблестными, когда считается, что делается это во имя «правого» дела.

Каждого националиста неотступно преследует убеждение, что прошлое можно менять. Он подолгу живет в некоем фантастическом мире, в котором события совершаются так, как им следовало бы, в котором, к примеру, испанская Непобедимая армада добивается успеха или русская революция сокрушается в 1918 году, — и националист, если ему представится такая возможность, обязательно перенесет часть своих мечтаний в исторические книги.

Большое число пропагандистских писаний нашего времени являются всего-навсего подделкой. Факты замалчивают, даты меняют, цитаты вырывают из контекста и препарируют так, что смысл их совершенно меняется. События, которые, по мнению националистов, не должны были иметь места, не упоминаются, а в конце концов отрицаются полностью. В 1927 году Чан Кайши заживо сварил сотни коммунистов, и тем не менее через десять лет он стал одним из героев именно среди левых.

Перегруппировка сил на международной арене привела его в антифашистский лагерь, а раз так, значит и сваренные коммунисты «не считаются» или считается, что их вообще не было. Основная цель пропаганды — это, конечно, воздействие на общественное мнение в данный момент, но те, кто переписывает историю, возможно, и в самом деле верят — хотя бы частичкой своего сознания, — что им удастся задним числом вставить в прошлое нужные факты. Если рассматривать, например, все искусные подтасовки, с помощью которых пытались показать, что Троцкий не играл заметной роли в Гражданской войне в России, то трудно отделаться от впечатления, что люди, ответственные за это, просто-напросто лгут. Скорее всего, они верят, будто их версия и есть именно то, что происходило пред лицом Господним, и что, следовательно, подобное переписывание истории вполне оправданно».

Все это вполне может быть напечатано в третьем десятилетии XXI века без каких-либо поправок, а имена и географию каждый может подставить по своему усмотрению.

Год 1984-й для западного мира стал чем-то вроде ориентира, и многие с облегчением вздохнули, когда он прошел, а вместе с ним начало стремительно разрушаться образцовое тоталитарное государство под названием СССР.

Но Оруэлл писал не о будущем, а о том, что происходит здесь, сейчас и всегда. И хоть календарь перелистнули, то, что стоит за календарем, никуда не делось и будет вечно начинаться. 

***

В основе оруэлловского тоталитаризма — страх и дерьмовый джин. Технологически это самый распространенный и архаичный вариант тирании. Максимальное количество запретов, минимум личного пространства, строгие наказания за любые нарушения границ, а в качестве отдушины — копеечное пойло, у которого нет никаких достоинств, кроме кратковременной иллюзии забытья, которую оно дает.

Но Большому Брату мало одного страха, этим он отличается от обычного фельдфебеля со шпицрутенами — ему нужна Любовь. Технологии подавления воли, используемые спецслужбами в «1984», превращают человеческий страх в любовную страсть, как средневековые алхимики — свинец в золото. Душа человека, возможно, и потемки, но его сознание доступно вооруженному манипулятору, как внутренности радиоприемника инженеру.

Пытка может стать исцелением, если жертва сломлена, а у палача есть цели, ведущие за пределы физической боли.

Мы прощаемся с главным героем в момент его признания в любви к Большому Брату, в совершенной, собачьей любви, унизительной и бескорыстной.

Финал принято считать катастрофически мрачным, и сам Оруэлл не возражал против такой трактовки, но всякая большая литература обширнее ее интерпретации, в том числе и авторской.

С точки зрения пчелы, например, или философа Томаса Гоббса, «1984» — книга о возможности счастья. Но не индивидуального, а общественного. И это счастье возможно только в мире, где человек отказывается от своей субъектности, становясь действительно общественным животным и ставя интересы государства не просто выше личного блага, а совершенно от личного блага отказываясь.

Это модель улья, муравейника, самых эргономичных общественных структур в природе, как минимум — самых наглядных. Трудовая пчела не задумываясь отдает жизнь ради блага улья и его матки, но такой градус самопожертвования трудно внедрить в повседневную практику homo sapiens.

Даже эффективные попытки вроде гитлеровской Германии, сталинского СССР, кимирсеновской Кореи и маоистского Китая все-таки не решили вопрос полной перенастройки личности. Чего уж говорить о Британии, где каждый житель с младенчества подпевает гимну, в котором сказано, что британец никогда не будет рабом. Трансформация условного Джона Смита в муравья затруднена хотя бы полной невозможностью вытащить его из паба вечером в пятницу. И пойди еще разыщи его в этом пабе. Тот же Оруэлл, хотя жил в Ислингтоне, выпивать ездил в Сохо, в паб Dock and Duck. И это свое право Джон Смит с Джорджем Оруэллом, думаю, готовы были бы защищать с оружием в руках.

***

Англия — самая старая непрерывная демократия в мире. Со времен Вильгельма Завоевателя здесь было не так уж много королей на единицу времени, а четыре монарха — Генрих VIII, его дочь Елизавета, королева Виктория и ее праправнучка Елизавета — вместе правили около двухсот лет. Ни одна диктатура в истории не имеет хотя бы приблизительно сравнимого провенанса.

В Англии — самые старые непрерывно работающие школы и университеты, мясные и рыбные рынки, не говоря уж о знаменитом английском газоне, который стригут триста лет, и не менее знаменитом английском парке, который двести лет виртуозно изображает романтическое запустение.

В Вестминстерской школе, несколько сотен лет оспаривающей первое место по значимости в национальной системе образования элиты с Итонским колледжем, есть привилегия. Домовым храмом у школы служит не что-нибудь, а Вестминстерский собор, и школьники получают исключительное право вместе с пэрами Англии участвовать в коронации британских монархов. Однако несколько поколений выпускников закончило школу, так и не воспользовавшись этой привилегией.

Для многих иностранцев непонятна привязанность британцев к монархии, этому пережитку прошлого, нелепому и необаятельному. Внутри страны тоже есть свои республиканцы, но даже они вчуже понимают, что монархия — это важнейшая часть британской самоидентификации и судить ее с точки зрения соответствия запросам эпохи, эффективного менеджмента, да даже только как культурный аттракцион — это примерно, как оставить Россию без мата. У каждого народа есть собственные мистические способы коммуникации с окружающей реальностью: к востоку от Вислы — это несколько слов, способных описать целый мир, к северу от Дюнкерка — это древний институт, смысл которого исчерпывается его наличием. Он просто есть. Как солнце, туман, вода и ветер, как белые скалы, на фоне которых в воображении Блейка ему позировал святой Иосиф.

Британский монарх работает начальником Англиканской церкви. Это тоже не случайный трюк. Природа английской власти по большей части рациональна, ее рычаги — это прямая демократия и компетентность. Но любой здравомыслящий англичанин, будь он Ньютоном или Дарвином, не будет отрицать существования мистического элемента в природе. На весах этот элемент не перевесит все остальные, но он обязателен и важен как плотная пена в пинте стаута, как кубик льда в бокале с джин-тоником, как шампанское и картофельные чипсы с уксусом на корпоративной вечеринке в Сити.

Один из ключевых европейских мифов связывал Британию с Островами блаженных. Землей, где боги даровали людям бессмертие, и где счастливцы ведут жизнь вечную, прогуливаясь по зеленым Елисейским полям с бокалами амброзии в руках.

Кельты, чьи жрецы с богами были на короткой ноге, довольно точно локализовали мост на один из таких островов в районе мыса Авалон на западе Уэльса. Англосаксы считали, что мифический Авалон находится несколько восточнее, рядом с городом Гластонбери, где в начале второго тысячелетия нашей эры нашли могилу короля Артура, позже, впрочем, утерянную.

В этой связи вопрос о местонахождении Авалона до сих пор дискуссионный, и одновременно — он один из важнейших в британской самоидентификации. Ведь именно туда отправились после физической смерти король Артур и волшебник Мерлин. И именно там, в вечном сне, они ждут решительного часа, когда над Британскими островами сгустится реальная угроза. И тогда они вернутся, чтобы Британию спасти.

Судя по всему, реальные угрозы для Соединенного Королевства еще впереди, ни Вторая мировая, ни крушении империи, ни Брексит не заставили героев главной островной легенды проснуться.

В британском мифе вообще многое построено на важности сна и всего призрачного и отсутствующего. У местной конституционной монархии нет конституции, а еще здесь до сих пор нет уверенности, кем был отец современного английского языка Шекспир. И был ли он вообще человеком, а не фантомом, придуманным Кристофером Марло и Фрэнсисом Бэконом для развлечения королевы Елизаветы, ценившей игру ума и авантюризм.

Легенда о Британии как о земле обетованной ценилась не только в Елизаветинские времена. Второй после «Боже, храни Королеву» альтернативный гимн королевства «Иерусалим», написанный Уильямом Блейком, основывается на легенде об Иосифе Аримафейском.

Этот апостол без апостольского звания родился в иерусалимском пригороде Рамафаим-Цофим, он же — Аримафея. Был тайным последователем Христа, а когда того распяли, принес бокал, из которого Христос пил на Тайной вечере, собрал в бокал его кровь и предложил в качестве места для захоронения тела Иисуса свою собственную могилу, которую он как обеспеченный человек, купил себе заблаговременно. 

Как известно из дальнейшего, в могиле той Иисус не задержался. Он воскрес и явился апостолам в ореоле Божественного света.

Судьба Иосифа Аримафейского тоже сложилась небезынтересно. Согласно апокрифической легенде, он вместе с девой Марией и Марией-Магдалиной, захватив с собой сосуд с Христовой кровью, отправился на Британские острова, где и окончил свои годы, как предполагается, в районе Гластонбери, надежно спрятав Святой Грааль.

На знаменитом рисунке Уильяма Блейка, хранящемся в Британском музее, Иосиф Аримафейский длинной пышной бородой и борцовским телосложением похож на великого викторианского игрока в крикет Уильяма Гилберта Грейса. Святой одет в короткую тунику, обнажающую мускулистые бедра, за его спиной громоздятся белые скалы Альбиона.

Святой Грааль считается источником вечной жизни, но Иосиф не стал пользоваться им и умер. Возможно, ему, могильному лендлорду Христа, вечная жизнь была дарована, как сказали бы римские юристы, ex officio. 

Остальным пришлось искать Грааль.

***

Дальше всех в поисках Грааля за первую тысячу лет продвинулись король Артур и рыцари его Круглого стола Персиваль и Галахад. Артура эти поиски завели в спальню на острове Авалон. Персиваль довольно близко видел Грааль в руках у Короля-Рыбака. А вот Галахад даже один раз дотронулся до Грааля, чего, впрочем, хватило для того, чтобы Галахада тут же живым взяли на небо.

В городе Винчестер, на стене замка, который многие отождествляют с артуровским Камелотом, на стене висит круглая доска диаметром в двадцать футов и весом больше тонны. Доска раскрашена как мишень для игры в дартс, которую смастерили великаны.

Как и большинство реликвий такого рода, это позднейшая подделка. Сам стол изготовили для короля Эдуарда I, горячего поклонника артуровского цикла, а раскрасили под дартс при Генрихе VIII — человеке, чьи интересы распространялись далеко за пределы старых легенд, и чья вера в особую роль Британии и свою собственную особость привела к первому громкому Брекситу и упразднению влияния католической церкви на Альбионе.

Сама тема продленной жизни к концу Средних веков ушла из мейнстрима. Христианская доктрина вечности в обмен на смерть не оставляла лазейки для идеологической конкуренции. Зачем жить долго или даже вечно в юдоли скорби, если можно в раю?

Генрих VIII, например, пытался обрести новую жизнь в наследнике престола. Но ни полдюжины жен, ни собственная церковь этому плану не помогли. Зато его дочь Елизавета отказалась от продолжения рода Тюдоров, всю жизнь прожила без мужа и проявляла интерес к областям, связанным с нетрадиционными религиозными практиками. Один из любимцев королевы — алхимик и математик Джон Ди — при помощи астрологии вычислил наиболее благоприятную для Елизаветы дату коронации. Госзакупки в те времена предполагали и такие подряды.

Считается, что за время своих многолетних штудий Ди также открыл философский камень, в представлениях науки того времени это было что-то вроде Святого Грааля, напечатанного на 3D-принтере. Но это так и осталось слухами. Зато параллельно Джон Ди описал механизм так называемой енохианской магии, которой до сих пор пользуются для общения с Ангелами Света эзотерические масонские ордена.

***

К XX веку масонство так и не продвинулось на пути ко всеобщему счастью дальше костюмированных вечеринок, да в общем, и прочие публичные и непубличные движения общественной мысли, даже такие прогрессивные, как марксизм, в сущности, занимались перекладыванием тех же самых кирпичиков, из которых строится традиционное государство. Армия, полиция, деньги, уголовный кодекс, арийцы или пролетариат в роли двигателя истории, а с точки зрения переустройства человека существенная разница была разве что в градусе антисемитизма.

Из теории Дарвина использовался только ее социальный аспект, а из ее биологической части в ходу были только измерения головы, при помощи которых доказывалось превосходство ариев над евреями.

Месмеризм был заброшен и превратился в цирковой аттракцион. Оккультные движения надеялись отыскать инструменты бессмертия и власти в Шамбале. Но результат был примерно тем же, как после поисков Грааля.

Однако нашлись и те, кто внимательнее прочих прочитали учебник биологии, заглянули в черную дыру психоанализа и прогресса и на фундаменте найденных вводных построили теорию общества, в котором социальное здание строилось на базе биологии.

Человек не может стать пчелой или муравьем, сколько ни бей его палкой, но он способен перейти в новое качество под воздействием генетической модификации и химических веществ.

Убедительнее всего эта доктрина прописана в романе «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли.

Хаксли, напомню, был французским тьютором Оруэлла в пору учебы того в Итонском колледже.

Это, конечно, само по себе ничего не объясняет. Кроме тонкости и узости культурного слоя и круга даже в такой богатой и образованной стране как Британская империя.

Куда важнее, что Олдос был внуком Томаса Хаксли, знаменитого «бульдога Дарвина».

Томас Хаксли стал для теории эволюции одновременно и Петром, и Павлом. Он был главным пропагандистом дарвиновских идей, и во многом именно его настойчивость привела к тому, что академические круги так быстро и единогласно приняли радикальный взгляд на эволюцию.

Выдающимися биологами были и братья Олдоса Хаксли. Сам же он унаследовал по линии матери гены писательства (его родственником был замечательный викторианский эссеист Мэтью Арнольд).

В юности Хаксли почти ослеп, не отправился по этой причине на фронт Первой мировой, но всю жизнь вел личную войну за зрение, и даже сильно в этом преуспел. Одна из его книг посвящена как раз этой борьбе.

На Хаксли произвела большое впечатление книга-антиутопия русского писателя Евгения Замятина «Мы» (Замятин до революции два года работал в Англии по судостроительной линии, в частности, он курировал постройку ледокола «Святой Александр Невский», заложенного на верфи Ньюкасла в 1916 году, а потом перекупленного советским правительством и переименованного в «Ленин»). В романе «Мы» описывается общество, из которого техническим прогрессом выдавлено все духовное. Замятин, по его словам, вдохновлялся образами «машинизированной Англии», но в СССР посчитали, что автор издевается над военным коммунизмом, и книжку запретили.

Хаксли написал «О дивный новый мир» в 1932 году, через двенадцать лет после замятинского «Мы». За время его писательской карьеры (он умер в 1963-м) Хаксли семь раз выдвигали на Нобелевку.

При всем разнообразии его литературного наследия главным мотивом его выдвижения всегда была эта небольшая ранняя книжка, в которой автор задавался вопросом, возможно ли жить в мире, где все безоговорочно счастливы в физическом, психическом и материальном смыслах, и приходил к неутешительному выводу, что, увы, нет. Человеку, для того чтобы оставаться человеком, нужны неустроенность и боль.

В «Дивном новом мире» решены все материальные проблемы, нет бедности и голода, нет интеллектуальных и духовных запросов, а все остальные легко удовлетворимы. Основной смысл капитализма — извлечение прибыли, смысл человеческой жизни в антиутопии Хаксли — извлечение счастья. Все принадлежат всем во всех смыслах, включая сексуальный. А шероховатости бытия легко лакируются при помощи сомы — разноцветных таблеток, по своему действию представляющих нечто среднее между ксанаксом, аддераллом, морфием и кокаином.

В обществе нет насилия, нет карательной системы, потому что понятие наказания не рифмуется со счастьем. Люди довольны и уверены в будущем, потому что их успокаивает само устройство жизни, обволакивающее мозг бормотание медиа и наркотик сома, который пьянит, но не вызывает никаких необратимых вредных последствий.

Люди выращиваются в пробирках и поделены на касты: высшую, сконструированную из совершенных ДНК, и низшую, генетически неполноценную и предназначенную исключительно для труда.

Человек ХХ века, воспитанный на гуманистически-романтическом пафосе свободы выбора, естественным образом симпатизировал разрушению идеальной экосистемы «Дивного нового мира». Человек свободен быть хоть чертом, хоть ангелом, и обывательское счастье — счастье как паек, счастье как таблетка, счастье как обязанность — это не то, зачем мы рождены на этот свет. Счастье — это, ну, в общем, рано или поздно разберемся, но не это.

Но этика XXI века уже не так категорична, и в ее оптике устройство мира Хаксли уже не выглядит чем-то антигуманным, скорее наоборот. Ведь вроде бы все основные правила соблюдены, все границы соблюдены — нет ни насилия, ни принуждения, и, в принципе, «чтоб я так жил» — наверняка подумает если не каждый, то каждый второй наш современник.

В финале обслуживающий персонал Нью-Лондона, взбунтовавшись, убивает лишенного каких-то отрицательных свойств высшего чиновника «по делам счастья» при помощи бензопилы.

Бог создал людей, а полковник Кольт, или в данном случае изобретатель пилы Андреас Штиль, сделал их равными.

Вопрос: кто же сделает их счастливыми?

Хаксли не просто так назначил одним из главных героев своего романа сому. Он всю жизнь увлекался психотропными средствами, а перед смертью попросил сделать себе инъекцию ЛСД. В пятидесятые годы он ставил на себе эксперименты с мексиканским кактусом пейотлем и пытался построить философскую систему на базе галлюциногенных препаратов. Считается, что это он придумал термин «психоделика».

Опыту с кактусом пейотлем посвящена небольшая книжка «Двери восприятия», открывающаяся цитатой из Блейка: «Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть, — бесконечным».

Этот труд оказал большое воздействие на контркультуру шестидесятых-семидесятых. В частности, одна из важнейших рок-групп в истории The Doors была названа ее лидером Джимом Моррисоном в пандан книге Хаксли.

Гипотеза о том, что может быть найдено некое вещество или сварена таблетка, способная изменить человеческую судьбу и природу, остается в достаточной степени актуальной. Фармакология, генетика и медицина — уже давно не только вспомогательные дисциплины, помогающие избавиться от головной боли, аппендикса или расшифровать геном, они переросли этот статус и стали потенциально системообразующими деталями будущего.

Пчела должна ждать случая и миллион лет, чтобы совершить эволюционный скачок, а человек способен мало того что ускорить этот процесс, но и максимально удалить из него элемент случайного. У современной науки, может быть, еще нет готовых инструментов для продления жизни и штамповки счастья в удобных одноразовых упаковках, но, возможно, завтра суммы знаний и технологий для этого станет достаточно. Это как с мобильной связью. В сущности, еще древние греки могли бы сконструировать айфон, но у них не было материалов, микросхем и главное — намерения сделать нечто подобное, но они начали медленно двигаться к нему, разжигая каждую ночь костер на Родосском маяке, и так постепенно все и произошло. Почему бы с условной сомой не может случиться то же самое?

Идеи Хаксли развил создатель трансгуманизма, британец Дэвид Пирс, автор «Гедонистического императива». В этой книге гедонизм рассматривается как основополагающая нравственная ценность для биосферы. По мнению трансгуманистов, построение общества всеобщего счастья возможно через искусственное изменение нашей психики. Сегодня для этого могут использоваться психотропные препараты, а в будущем возможна радикальная перестройка мозга.

Страдания могут быть не только сокращены и поставлены под разумный контроль, но и вовсе уничтожены. По мнению Пирса, человеку будущего будет достаточно перепадов между слабыми и сильными уровнями удовольствия.

В каком-то смысле британский жизненный идеал как раз из этой разницы и состоит: бодрящий бриз и чашка горячего чая с молоком, дождь и камин, разгаданный квест в «Таймс» или «Гардиан» и удачный удар по мячу на крикетной лужайке. И целого дивного нового мира мало.