Последний урок. К 85-летию со дня рождения Иосифа Бродского

Я так хорошо помню этот фильм, будто видел его вчера. А ведь прошло тридцать лет, как «Прогулки с Бродским» впервые показали по российскому ТВ. Сам Бродский тогда еще был жив. А в день его рождения 24 мая 1995 года фильм начинающих кинодокументалистов Елены Якович и Алексея Шишова был награжден главной телевизионной премией ТЭФИ. 

Взволнованная Лена позвонила в Нью-Йорк, чтобы обрадовать своего героя этой новостью. Он был сдержан. В ответ произнес что-то снисходительно-ироничное, мол, в фильме его что-то многовато.  «А вот музыка замечательная», — похвалил он Лену и Лешу. И в целом, кажется, остался доволен этим опытом, если спустя какое-то время прислал им целый список поэтов ХХ века, о ком бы он хотел рассказать под камеру. Весь любимый иконостас – Оден, Йетс, Фрост, Элиот. «Хотя, конечно, Нью-Йорк — это не Венеция, но тоже очень красиво», — написал он ей напоследок.

Венеция и правда в фильме играет главную сюжетообразующую роль. Туманно, дождит, зябко. В церквях и капеллах, куда они забредали и где пытались снимать, было холодно, сыро. Не сезон! Почти нигде ничего не работало. И часто попытки Бродского показать московским гостям неизвестную Венецию наталкивались на наглухо закрытые двери и ставни. 

Мне запомнилось это ощущение растерянности, исходящее от его мятого бежевого плаща и трогательной шапки-панамки Borsalino, которую обычно носят люди со средствами, но не слишком озабоченные соображениями моды. Бродский что-то рассказывал своим менторским профессорским бесстрастным голосом. По сохранившейся ленинградской манере, форсируя букву «ч» (потому Что, конеЧно). Что-то припоминал с улыбкой, иногда читал стихи. Курил любимые сигареты Merrit. Когда камера отъезжала полюбоваться видами Венеции сквозь пелену дождя, быстро глотал свои таблетки. На самом деле он уже тогда неважно себя чувствовал. Из гордости и не желая подводить съемочную группу из Москвы, держался, сколько мог. Но где-то в середине съемок вдруг не на шутку прихватило сердце. Лена уже хотела все отменить. Но он ограничился небольшой паузой, короткой передышкой. Заказал себе и всем кофе. Еще одна таблетка под язык. Снимаем   дальше.

— Он вообще был настроен работать, — рассказывает Лена. – Мы ведь до последнего не знали, едет Бродский в Венецию по своим делам, просто повидаться с поэтом Евгением Рейном, другом юности, или у нас сниматься? Это мы потом поняли, что он по своим привычкам и установкам очень точный, западный человек. Если уж дал согласие на эти съемки, значит, будет стараться их отработать по полной программе, невзирая ни на какие недомогания и плохую погоду.

Более того, как я понял из рассказа Лены, Бродский все время пытался еще и сам режиссировать. То и дело восклицал: «Ну ребята, как же можно это не снимать!» Любил, когда в кадр вторгалась жизнь, что-то незапланированное. То телефон вдруг зазвенит, то сонный официант заявится с подносом и начнет собирать грязную посуду со стола. Любимое выражение «сinema verite» (дословно «правдивое кино») — термин, пришедший откуда-то со дна памяти, когда он впервые увидел французские фильмы «новой волны». Там было много этой случайно подсмотренной, не срежиссированной жизни. И что-то подобное ему хотелось повторить в их прогулках по Венеции. 

Но вот от поездки на «остров мертвых» Сан-Микеле отказался наотрез, хотя Лена очень просила. Им так хотелось его заснять фланирующим среди знаменитых могильных памятников: Стравинский, Дягилев…  Славу Богу, что не поддался. Сейчас смотреть эти кадры было бы невыносимо.

Другой раз он не стал сниматься, когда они пришли в его любимую церковь, а там шло отпевание. Похороны! Только и успел выдохнуть: «Вот если вы пойдете туда, то увидите, как кладут гроб в похоронную гондолу». 

Но в церковь заходить не стал. Что это? Подсознательный страх и предчувствие собственной скорой смерти? Уважение к последнему печальному ритуалу прощания? Лена постеснялась спросить. Траурные кадры в фильм так и не вошли.

А еще у него однажды вырвалось очень милое и непосредственное: «Если бы вы знали, как я рад наконец показывать Венецию русским». Камера в этот момент была выключена, и Лена взмолилась: «Иосиф Александрович, очень прошу, повторите эти слова на камеру, пожалуйста». Отказался. Как умел только он. Будто бритвой отсекал. Нет, и все. Настаивать бессмысленно. 

При этом мог быть и компанейским, и дружелюбным, и смешливым.  

Любил их короткие перекуры, случайные остановки и запланированные перерывы между съемками. Любимая присказка, ставшая чем-то в роде их общего тайного пароля: «Итальянская семья: мама, папа, граппа». Это значило, что хорошо бы уже прерваться и осесть в каком-нибудь симпатичном местечке  — остерии или кафе. Обязательно с красивым видом.  Впрочем, в Венеции все виды красивые.  

Как настоящая звезда, la grand vedette, он делал в кадре только то, что считал нужным. Недаром Лене показалось, что в какие-то моменты он был похож на Марлона Брандо. Дело даже не во внешнем сходстве. А в этом исключительном даре присутствия, а точнее того, что в Голливуде обозначается термином «presence». Бродский им обладал в полной мере. Он присутствует, даже когда его нет в кадре. Его голос, его смех, его чуть заметная картавость, которая легко могла бы сойти за парижский выговор, его резкий, будто схваченный карандашом Пикассо, профиль. Клюв носа, стальная оправа очков, пятидесятилетние морщины… 

Подумать только, ему было всего 53, а в этом году исполнилось бы 85. Не такие уж прям недостижимые цифры. Вон и Евгений Рейн, его товарищ по жизни и спутник по венецианским прогулкам, жив себе и здравствует. И Дмитрий Бобышев, его счастливый соперник. И Мария Басманова — главный адресат его великих стихов и первопричина его истерзанного сердца. Все, они, конечно, уже старенькие и ветхие. Но им даны были эти годы и десятилетия, а ему — нет. И то, что времени ему осталась совсем чуть-чуть, на самом донышке, странным образом чувствуется в рассеянном воздухе фильма и в аритмии кадров. 

Нет, это, конечно, не «Смерть в Венеции», но скорбная тень великого киношедевра Лукино Висконти не могла не отпечататься в подсознании авторов «Прогулок». В сущности Бродский — это и есть Густав фон Ашенбах, знаменитый писатель (в фильме — композитор), который не умер тогда на песке пляжа Лидо, а, кое-как излечившись от великой любви и великой печали, вернулся в Венецию, чтобы взглянуть на нее в последний раз.  

Никто об этом тогда не думал: границы открыты. Заклятие с его имени давно снято. «Мама, папа, граппа…». Я спросил Лену, как она думает, зачем ему все это было надо? Ведь Рейна он мог и так повидать, без всех этих хлопот и ненужных расходов.

— Вы знаете, у нас был один эпизод, который, как мне кажется, дает некий ключ к пониманию Бродского и нашей с Алексеем роли. После того как в первый день мы повесили на него и Рейна петлички, они в какой-то момент напрочь забыли, что их разговор записывается. И там среди прочих необязательных фраз промелькнуло: «Они на удивление непротивные». Речь шла как раз о нас Лешей. Для Бродского это был большой комплимент. О нас он ничего не знал и вряд ли бы и узнал, если бы не Рейн. Но тогда мне показалось, что ему просто хочется поговорить со своими соотечественниками.  Простите уж за такие высокие слова. Мы были его проводниками в иной мир, о котором он на самом деле был очень хорошо осведомлен. Тем не менее зачем-то ему это было надо. И мы вполне сгодились для этой цели. Говорю это не без некоторого хвастовства, потому что видела его за эти пять дней в самых разных ситуациях, когда ненужных или неприятных ему контактов он демонстративно сторонился. Слава Богу, нам удалось его не разочаровать. 

А может, Бродский так репетировал свое возвращение на родину, зная наперед, что оно никогда не состоится? И «водичка» Лагуны, своим плеском напоминавшая волны Невы, и эти славные московские ребята, зачарованно  глядящие на него, как на какое-то священное божество, и знакомый бубнеж Рейна, и торжественный колокольный звон на Сан-Марко, на который странным эхом отзывались церковные колокола Преображенского собора в Ленинграде, как раз напротив родительского дома, — все это, наверное, сливалось в некий монотонный гул жизни, который потихоньку затихал, замирал, покидая его. 

Наверное, поэтому, повинуясь необъяснимому порыву, Лена и Леша сразу по окончании съемок, не сговариваясь, ринулись в собор Сан Марко, чтобы поставить две свои свечки за здравие раба божьего Иосифа. Думали о нем, волновались и были уверены, что больше они никогда его не увидят. Такие подарки судьбы бывают только в единственном экземпляре. И вдруг это его открытка – предложение поговорить и заснять его размышления об Одене, Йетсе, Фросте, Элиоте. А значит, надежда на новую встречу. И как будто все   складывалось. Все было нам мази. Бродский сам этого захотел. Они договорились созвониться 29 января 1996 года, когда он должен был вернуться с каникул в свой колледже в Маунт-Холлиок, где вел курс поэзии и стихосложения. Но 28 января Лена включила телевизор и услышала печальную новость, озвученную голосом Евгения Киселева: «Сегодня в Нью-Йорке скончался великий русский поэт Иосиф Бродский».  

По странному совпадению, так же в январе, спустя пятнадцать лет, умер соавтор Лены — Алексей Шишов. Еще совсем молодой. «Он умер в январе, в начале года», — как и предсказал Поэт. «Уже не Бог, а только Время. Время зовет его».

… Я снова мысленно возвращаюсь под своды неведомой мне венецианской капеллы, где перед пустым рядом красных стульев сидит Бродский в черном галстуке и в костюме благородного оливкового цвета. Рядом с ним на столе — пепельница, а над столом —  строгое объявление «Vietato Furmate» («Курение запрещено»).  И этот его прекрасный монолог практически в пустой комнате, где все присутствующие, включая Евгения Рейна, оставались за кадром. И со стороны это было больше всего похоже на разговор профессора со студентами. Последний урок, последняя лекция, перед тем как расстаться навсегда. 

Пересказывать речь Бродского нет смысла. Это надо самим услышать. А еще лучше — увидеть на большом экране. Редкий шанс! Кто будет 3 июня в Лондоне, приходите на показ фильма «Прогулки с Бродским», который организует клуб «Зима». Специально приезжает Елена Якович. Обещала прийти и поделиться своими воспоминаниями Маша Слоним. Алиса Хазанова прочтет стихи Бродского. Такие вечера и годовщины нельзя пропускать. Билеты – по ссылке.