«Вдохновение — дар от Бога»: история семьи Пастернаков в Англии

На севере Оксфорда, в районе Парк Таун, располагаются два викторианских дома из батского камня в форме глядящих друг на друга полумесяцев. Между ними — осенний сквер с чугунной оградой. Этот идиллический пейзаж с легкостью мог бы войти в известную оксфордскую серию Уильяма Тернера, если бы не возмутитель спокойствия прямо посреди двора — ярко-красный почтовый столб с ящиком для писем.

В разное время здесь обитало немало выдающихся оксонцев: Сара Ангелина Эклэнд, одна из основоположниц цветной фотографии; Уильям Ричард Морфил, первый профессор русского языка в Великобритании; Чарльз Сазерленд Элтон, зоолог и родоначальник популяционной экологии. Их имена буквально вписаны в историю этого места: все они удостоились синей таблички. 

Тем более неожиданно обнаружить в этой компании фамилию, которая, хоть еще и не увековечена мемориальной доской, но тем не менее глубоко врезана в культурную память всякого, чей родной язык — русский.

В 1921 году 59-летний художник-импрессионист Леонид Осипович Пастернак выехал из Москвы в Берлин. Вместе с ним в путешествие отправилась 53-летняя супруга Розалия Исидоровна Кауфман, в прошлом выдающаяся пианистка, ученица Антона Рубинштейна и Теодора Лешетицкого, концертировавшая по всей России и Восточной Европе, но оставившая многообещающую карьеру ради семьи; а также дочери Жозефина (21 год) и Лидия (19 лет). Формально целью этой короткой, как предполагалось, поездки было лечение. 

«[…]я переехал на время, ради лечения моей жены […] но из-за затянувшегося лечения застряли — и надолго… Правда, врачам удалось поставить жену на ноги и даже дать ей возможность снова заняться музыкой. Но все же она была еще слишком подвержена сердечным припадкам, и мы все откладывали возвращение в Москву.»

Застряли Пастернаки в Германии до середины 1930-х. Казалось, они вполне прижились на новом месте: Леонид сумел переизобрести себя как художник и сделать себе имя в среде европейской творческой интеллигенции; Розалия посвятила себя семье и, кажется, была вполне счастлива в этом амплуа; Жозефина и Лидия получили немецкое образование, встроились в новое общество и вышли замуж: старшая за своего троюродного брата, баварского банкира Федерика (Федора) Пастернака, младшая — за английского психиатра Элиота Слейтера.

И вместе с тем: «Мысль вернуться с семьей в Москву, когда здоровье жены стало лучше, не покидала меня все время и приходила все чаще и чаще […]».

И вот момент настал. С приходом НСДАП политический климат в Германии стремительно менялся, и когда в конце 1930-х евреев стали в алфавитном порядке выселять из страны, Леонид собрал свои работы, спрятал их в советском посольстве в Берлине и запросил разрешение на возвращение в СССР. Однако оформление документов занимало много времени, а очередь на выселение неумолимо подкрадывалась к букве «П». 

Младшая дочь Лидия к тому моменту уже два года как была замужем и жила в Великобритании. Она уговорила родителей, чье здоровье в очередной раз пошатнулось на фоне тревожных переживаний, переждать бурю у них в Оксфорде. Элиот Слейтер великодушно выписал приглашение для всего семейства, включая Жозефину с супругом и двумя детьми. Не дожидаясь насильной депортации (в лучшем случае), Пастернаки отправились в Лондон.

Вскоре после переезда Розалия скоропостижно скончалась, оставив Леонида в совершенно разбитом состоянии — возвращаться в Москву было невозможно, поэтому он принял решение остаться у дочери в оксфордском доме ее супруга. Здесь он и провел последние и, вопреки внешним обстоятельствам, чрезвычайно плодотворные шесть лет своей жизни. Леонид скончался 31 мая 1945 года. 

Вскоре после смерти художника часть его работ была отдана в музеи Великобритании, включая старейший музей мира — Эшмолеанский. Оставшиеся же картины составили экспозицию частного музея Pasternak House, который был открыт в этом самом доме в 1989 году усилиями внуков художника, детей Лидии Пастернак-Слейтер: Ханны, Майкла, Николаса и Энн-Элизабет. Последняя живет и работает здесь и по сей день. Я приехал к ней под проливным дождем с кладбища Вулверкот на севере Оксфорда, где похоронены Пастернаки. 

После обмена дежурными репликами про отвратительную погоду я спросил у Энн, чем занимается ее брат Майкл, с которым мне никогда не доводилось встречаться. С подлинно оксфордской невозмутимостью она ответила: «Теперь он уже мало чем занимается, так как помер несколько недель назад». 

Энн больше года не поддавалась на мои уговоры дать интервью — живы еще были болезненные воспоминания о пятидесятых, когда журналисты штурмовали их дом, чтобы узнать, что ее мать и тетя — сестры поэта — думают о травле их брата в СССР. Но теперь, когда стало уходить последнее поколение, помнящее Леонида, Энн, видимо, почувствовала необходимость рассказать свою историю этого выдающегося семейства. 

Мне же было любопытно побеседовать с ней не только как с родственницей выдающихся Пастернаков и хранительницей музея, но и как с литературоведом и переводчицей: с 1976 по 2009 она преподавала в Оксфордском Университете и занималась, среди прочего, исследованиями Ивлина Во и Шекспира. Пастернаковская страсть к литературе передалась и ей.

Этот материал подготовлен в рамках работы над документальным фильмом, который выйдет на канале «Синяя лампа».

---

Если вы хотите присоединиться к сообществу единомышленников клуба ZIMA, вместе проводить время с пользой и поддерживать культурные проекты, читайте подробнее об условиях в специальном разделе сайта. 

---

Леонид Пастернак

(Беседа проходила на смеси русского и английского, перевод – А.Л.)

А.Л. – В 1989 г., 44 года после смерти Леонида, вы открыли музей в этом доме, где он провёл последние шесть лет своей жизни. При этом часть его наследия была передана в музеи (например, в Эшмолеанский) и частные коллекции. Какие работы легли в основу экспозиции, а какие были отданы?

Э.П-С. – Моя мать и её сестра действительно передали некоторые важные картины в разные музеи Англии, особенно в Эшмолеанский музей. Там хранится чудесный пастельный портрет Александра и Бориса в молодости. В благодарность за это Эшмолеанский музей в 1958 году устроил большую выставку работ Леонида, чтобы вернуть его искусство в поле публичного внимания. Картины, которые он оставил, были разделены между моей матерью и её сестрой, потому что моя мать и её дети считали важным сохранять наследие как общественное достояние — так мы учредили благотворительный фонд Pasternak Trust. Моя тётя полагала, что художник должен утверждать свою репутацию в аукционном зале — так и вышло. Затем мы стали думать, какие произведения повесить в нашем доме, где Леонид умер, и, перепробовав разные варианты, довольно быстро поняли, что нам нужна серия работ, которые гармонично смотрятся вместе. Это сочетание техник — масла, рисунки, наброски, акварели, пастели — и сочетание периодов всей его жизни.

Э.П-С. — Мы также чувствовали, что его лучшие вещи нередко были выполнены не маслом на холсте (а именно это чаще всего попадает в музеи), а на бумаге: небольшие работы, — интимные, очень быстрые наброски. Он был очень стремительным художником и прекрасно умел схватывать мгновенное впечатление; его экспериментальная натура полнее всего выражалась именно в этом жанре. 

А.Л. – Вы, ваши братья и сестра на протяжении жизни много делали для сохранения наследия Леонида и памяти о нём. Есть ли у вас чувство, что вы в некоторой степени принесли себя в жертву ради великого человека?

Э.П-С. – Для нас это никогда не было в тягость — напротив, нам всегда нравилось. Непросто только сохранять спокойствие, когда заботишься о наследии художника, чья популярность то возрастает, то убывает. Нужно быть спокойным, когда оно в тени, и пользоваться возможностью, когда оно становится важным для разных поколений людей в разных странах. Моей матери и её сестре было нелегко убеждать людей, что Леонид — великий художник. Сейчас мы работаем спокойнее и с более долгим горизонтом планирования.

А.Л. – Есть ли у вас ощущение, что в последние три года интерес к наследию Леонида возрастает?

Э.П-С. — Безусловно. Я вижу, что из России и среди уехавших из России людей теперь приходит гораздо больше посетителей. За последний год это было особенно заметно: людям очень нравится приходить сюда, потому что здесь они находят часть своего наследия, которое были вынуждены оставить в России. Они с удивлением говорят нам: это как будто возвращение в старую Россию. Помню, как впервые это услышала: собеседница сидела напротив меня, а я — на одном из наших старых просиженных диванов; я засмеялась и спросила: «Вы про этот диван?», она ответила: «Нет-нет-нет! Впрочем, и про него тоже». (смеётся)

А.Л. – Зачастую, если вынуть художника из его привычной среды, его творческий потенциал угасает. Почему для Леонида опыт эмиграции оказался скорее стимулирующим?

Э.П-С. — […] Всю жизнь им двигала колоссальная внутренняя энергия. У него всегда был в кармане альбом. Он просил жену дать ему денег на стрижку, а потом шел и покупал на них альбом для набросков. Так мне рассказывали. […] Он продолжал эстетически развиваться в Германии. Его стиль изменился — стал намного богаче. Но эта перемена уже не продолжилась в последние годы: он входил в самую последнюю пору жизни, и зрение у него стало ухудшаться. Последняя картина, которая стояла на мольберте в день его смерти, — это этюд головы Ленина по памяти. Видно, как он будто нащупывает форму, уже начиная терять зрение. У него было много набросков Ленина за период с 1917 по 1921 год, потому что он был художником-журналистом и получал оплату за зарисовку заседаний всевозможных комитетов и официальных собраний. И это зарисовки с натуры; уже после его смерти Советский Союз действительно купил часть из них у моей матери и её сестры. Так что тот этюд, который стоял на мольберте в день его смерти, был сделан по памяти и стал его последней работой. 

А.Л. – Забавно, что этот сюжет был подхвачен советской пропагандой: в 1965 году вышла статья в газете «Неделя» — иллюстрированном приложении к «Известиям», где рассказывалось о малоизвестных портретах вождя мирового пролетариата и, в частности, о последней работе Леонида, который «до последних своих минут был привержен идеям коммунизма» (Энн смеётся). То есть они, как водится, всё перевернули с ног на голову. И всё же: как думаете, он симпатизировал советской власти в годы Великой Отечественной?

Э.П-С. — Леонид не был политическим человеком. У нас есть пастель, которая называется «Завтрак»: это было утреннее собрание старых революционеров, собравшихся накануне второй революции; его пригласили прийти и нарисовать их портретные наброски, что он и сделал. Впоследствии он рассказывал: «Я совершенно никого там не знал, потому что совсем не интересуюсь политикой». К нему подошёл очень мягкий пожилой господин и представился Кропоткиным. Представьте себе, Леонид его даже не узнал, потому что был глубоко аполитичен. Должна сказать, вся семья — мама, а теперь и её дети — унаследовала это ощущение: политика — вещь непостоянная и малоприятная.

***

Николаса Пастернака-Слейтера я впервые увидел на концерте музыки Бориса Пастернака в Лондоне: в интервалах между номерами он читал отрывки из переписок и дневников поэта в собственном переводе. У меня тут же возникло непреодолимое желание привезти эту программу в Оксфорд. 31 мая 2024 года, в годовщину смерти Леонида Пастернака, мы устроили фортепианно-литературный вечер в Holywell Music Room, старейшем концертном зале Европы, с фасада напоминающем протестантскую церковь. Я пригласил Николаса побеседовать перед концертом. Как и его сестра, поначалу он не решался — в силу природной скромности и тех же самых дурных воспоминаний времен травли Бориса.

«Я не специалист по биографии и наследию Пастернака, так что сомневаюсь, что мое мнение может быть кому-то интересно. Я всего лишь переводчик, что-то вроде собирателя слов», — так Николас «отрекомендовался» в одном из писем ко мне.

Его русский язык поразил меня с первых же звуков — не столько своей чистотой и богатством (от человека с его фамилией трудно было ожидать чего-то иного), сколько своей непретенциозной антикварностью: это был законсервированный язык дореволюционной России, который Пастернаки вывезли контрабандой в 1921-м и передали своим детям и внукам — естественно мягкий и легкий, но в то же время строгий и сложный. Так не изъяснялась даже старая ленинградская интеллигенция, с представителями которой мне немало приходилось общаться: канцелярит и прочий советский новояз то и дело проскакивал даже в их языке. Речь Николаса, пусть и с едва заметным акцентом, была свободна от этой заразы.

Как и его сестра, он унаследовал пастернаковский литературный дар и особенные отношения с русской классикой. Среди прочих, в его послужном списке — переложения Толстого, Достоевского, Чехова, Лермонтова. Перевод же «Доктора Живаго» (Folio Society, 2020) — чистый пример того «высокого искусства», о котором писал Чуковский.

Лидия Пастернак

А.Л. – Ваша мама была не только переводчицей поэзии, но и достаточно незаурядной поэтессой. Вы помните разговоры с ней о переводе и поэзии?

Н.П. – Она очень беспокоилась, когда она переводила стихи Бориса: «можно ли так сказать по-английски»? И просила совета у своих детей. Так что я часто видел переводы в незаконченном виде и высказывал свое мнение о ее английском языке. Но надо сказать, что она знала свое. Она была очень упорна, и отговорить ее от чего-нибудь, что она считала удачным, было трудно. Так что в конечном счете это ее работа – не наша. 

А.Л. – Лидия была верующей?

Н.П. – И да, и нет. Она, несомненно, верила в Бога. Бог был для нее существом добрым, все понимающим. Но главным образом, добрым – она его называла Боженькой: «Боженька поймет, Боженька не допустит». Но относительно отдельных религий… Она сознавала себя еврейкой. И для нее было очень важно, чтобы мы и дети признавали это в нашем прошлом. Но она была светской еврейкой, никогда не ходила в синагогу, ничего не знала о еврейских службах. Но для нее было совсем приемлемо, чтобы дети выбирали себе религию. Я сам атеист, мой брат (Майкл Пастернак-Слейтер, на момент интервью был еще жив –прим. А.Л.) тоже, но он женился на католичке, в католической церкви. Мама присутствовала при этом и ничего не имела против. А другая моя сестра (Ханна – прим. А.Л.) вышла замуж за еврея в синагоге с еврейским обрядом, и мы присутствовали при этом тоже. Так что, по-моему, она просто не считала это особенно важным.

***

Но вернемся в Парк Таун к Энн

А.Л. – Тяжело ли Лидии было жить эмигранткой сначала в Германии, а затем в Англии? Тяготилась ли она тем, что была чужой?

Э.П-С. –Думаю, мама чувствовала себя гораздо более «по-домашнему» в Германии, чем в Англии […] Сюда она приехала молодой женой очень «английского» англичанина. Он был сдержанным человеком […]. Мама описывала своё прибытие так: она вошла в дом — здесь было очень холодно. Русские умеют отапливать дома, англичане — нет. Все сидели вокруг открытого камина; мужчины — в вольтеровских креслах с высокими спинками и «ушами», чтобы тепло попадало прямо на них, а женщины — на стульях во внешнем кольце. Тётя Жозефина рассказывала, как они с мужем подыскивали дом в Оксфорде. Агент привёл их в небольшой дом — тот самый, который они в итоге купили. Жозефина сказала: «Здесь, кажется, сквозит?». А агент ответил: «Да, тут чудесные сквозняки!» — и всем это показалось в порядке вещей.

При этом мама совсем не была снобом: она легко общалась с домработницей, соседями, детьми. Вообще они все очень хорошо ладили с детьми. Но по-настоящему «дома» она себя не чувствовала — отчасти и потому, что брак был не слишком счастливым. Поэтому отец и ушел: ему нужна была другая женщина. Думаю, это одна из главных причин, по которой мама всю жизнь говорила со всеми своими детьми по-русски и сохраняла некое домашнее пространство — свою «маленькую Россию». 

Для нас это было очень важно. И когда я приехала в Россию, хотя мой русский был на уровне «кухонных разговоров», я почувствовала, что вернулась домой. Русский был языком любви и семьи.

А.Л. – К слову о вашей поездке в СССР: вы отправились туда с мамой Лидией в 1960 году. Насколько я понимаю, для неё это была первая поездка с 1921-го. Для вас — первая в принципе. Борис позвал её еще в последние недели своей жизни — хотел, чтобы она была у его смертного одра. Но из-за волокиты с визой вы даже не успели на его похороны. Какие впечатления остались у вашей мамы от этой поездки? Что для нее значило вернуться на родину спустя без малого сорок лет?

Э.П-С. – Для неё это была огромная радость — быть рядом с братом [Александром] и семьёй. Она словно помолодела, вернувшись в прошлое. А для меня — приехать на Белорусский вокзал, увидеть Шуру, человека, которого я никогда раньше не видела, но который выглядит точь-в-точь как Жоня… Это произвело незабываемое впечатление. Мама встретилась с несколькими своими школьными подругами и со своим первым возлюбленным. Она словно начала новую жизнь. Она и потом продолжала ездить в Россию, и пока я была вписана в её паспорт, я ездила с ней. Так я стала первой в своём поколении, кто действительно установил крепкую связь с российской семьёй. И отчасти поэтому, думаю, мы все затем взяли на себя заботу о наследии Леонида.

А.Л. – Вы поддерживали контакт с Александром с 1960 года до его кончины в 1980-х?

Э.П-С. – Да. Я всегда останавливалась у него с женой в их квартире. В то время он писал свои воспоминания, и я перевела их на английский. Это тоже нас сблизило.

Жозефина Пастернак

А.Л. – Вы сказали, что он был похож на Жозефину. Вы имеете в виду характером или и внешне тоже?

Э.П-С. – Они были похожи и внешне. У обоих были седые волосы, тонкие черты лица. У Шуры были светло-голубые глаза, как у отца, тогда как у остальных — карие. Глаза были чуть раскосые, и у него было лукавое чувство юмора. В нём было что-то мефистофельское; его ироническое чувство юмора было скорее европейским, чем славянским.

Жозефина была человеком парадоксальным: у неё была интенсивная, мучительная внутренняя жизнь. У неё были психиатрические проблемы и чувство подавляющей вины. И одновременно — та самая смешливая жилка, что была у Леонида и у Александра. Она тоже отлично пародировала людей. В детстве она рассказывала нам замечательные короткие истории. Мама была гораздо более приземлённой — это качество было и у Леонида: такой просвещённый здравый смысл. Тогда как Жозефина то витала в недосягаемых высотах, то проваливалась в страшные низины.

А.Л. – Получалось ли у Жозефины и Лидии поддерживать добрые сестринские отношения, несмотря на эти различия?

Э.П-С. – Да. Они звонили друг другу каждый день. Могли часами разговаривать по телефону. Лидия была защитницей, более сильной личностью, которая как бы укрывала Жозефину от её трудностей; та порой и не осознавала, что у неё бывают периоды глубокой депрессии. Помню из собственного детства: тёмная спальня ночью, фигура Жозефины, ходящей взад-вперёд, и моя мама, пытающаяся её успокоить и уложить. Она много страдала. Но при этом, вероятно, писала по-русски стихи лучше, чем мама. И она была ближе к Борису. Он писал им обеим, ей и моей матери, но в юности именно с ней у него была особая связь […].

Она осознавала свою глубокую социальную конформность: ей было легче, если она не чувствовала себя «белой вороной». Тогда как моей матери было совершенно безразлично мнение окружающих — в этом она была намного сильнее. Жозефина говорила о Лидии: «Она — аристократка. Может говорить с кем угодно, не моргнув глазом: будь то с титулованной персоной или с домработницей за кухонным столом; со всеми она одинаково свободна». А Жозефина вышла замуж за близкого родственника семьи. Он стал директором банка, и ей приходилось быть хозяйкой дома, принимать гостей. Для неё это было сущим кошмаром — она часто с ужасом вспоминала, как должна была устраивать какой-то большой приём, встречать и провожать гостей. Она так сильно нервничала в этой роли идеальной хозяйки, что однажды поприветствовала гостей словами «Auf Wiedersehen» …

***

Н.П. – О том, что она была философом, я узнал только после ее смерти, потому что она ничего об этом не говорила. Она написала две чудные книги: во-первых «Неопределяемость» (Indefinability: An Essay on the Philosophy of Cognition) – очень трудный текст; во-вторых, «Хождение по канату» – поразительно откровенная автобиография.

А.Л. – Вы не знаете, было ли какое-то взаимодействие между Пастернаками в Оксфорде и в СССР? 

Н.П. – Помню, Лидия и Жозефина как-то посылали одежду и ботинки в Москву. Это все, конечно, было с оказиями, потому что через почту нельзя было. Но я потом узнал из переписки Бориса с семьей в Англии, которую я переводил, что у них были разногласия. Кто-то обиделся на то, что одежду послали.

А.Л. – Ваша сестра рассказывала мне, что Бориса потом хоронили в этих посланных из Англии ботинках…

Нам пришлось прервать беседу на полуслове — концерт уже начинался.

***

Отношения между братьями и сестрами

А.Л. – Какой была атмосфера в этом доме после того, как Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию, и он был вынужден отказаться от неё под давлением советского правительства?

Э.П-С. – Это было чрезвычайно тяжёлое, напряжённое время. Я помню это очень ясно: дом осаждала пресса. Постоянно звонили журналисты, требовали мнение моей матери о происходящем. Довольно быстро решили, что отвечать на звонки должна я — самая младшая и наивная. Я должна была говорить только: «Без комментариев. Без комментариев. Без комментариев». Так что и вам могла бы ответить: «Без комментариев» (смеётся). Но если серьёзно, они очень беспокоились о его здоровье: в последний год жизни — ему было уже 70 — он тяжело болел, и они ни о чём другом думать не могли. То, что страна поливала его грязью, было вторично. Главное — его здоровье и жизнь. Отсюда и это отчаянное ощущение срочности: во что бы то ни стало доставить мою мать к его постели — если бы только это было возможно. Время было очень тяжёлым.

[…] Любопытно, что первая крупная выставка работ Леонида в Эшмолеанском музее в 1958 году совпала с вручением Нобелевской премии Борису. Думаю, это сыграло Леониду на руку: всплеск интереса к Борису помог осветить и наследие Леонида.

А.Л. – Вы выросли в доме, где говорили исключительно по-русски — Николас вспоминал, что когда мама хотела вас наказать, она переходила на английский. А вне дома вы, конечно, говорили по-английски. Какой язык вам ближе? И считаете ли вы себя в большей степени англичанкой или русской?

Э.П-С. – Тут два разных ответа. По-английски я говорю значительно лучше, чем по-русски: читаю по-русски с трудом, словарный запас сильно сократился, грамматика — ужасная. Но я не ощущаю себя англичанкой больше, чем русской. И меня нисколько не тяготит то, что я не вписываюсь в английский стереотип. Мои симпатии всегда на стороне аутсайдеров, чужаков — любой национальности. 

***

Концерт в Holywell Music Room закончился поздно вечером. В одном из заключительных номеров племянники Бориса Пастернака читали «Зимнюю ночь» («Свеча горела на столе…»). Николас декламировал оригинал, а Энн — перевод на английский, выполненный Лидией. На выходе из опустевшего концертного зала я поймал Николаса: мне хотелось закончить нашу прерванную беседу.

А.Л. – Что для вас — Борис Пастернак?

Н.П. – Я чувствую себя близким к нему. Чувствую, что роман говорит мне что-то о людях, о жизни. Я не религиозный человек, но я понимаю значение христианства для Пастернака.

А.Л. – В Вашей семье каждый в чем-то преуспел: будь то архитектура, музыка, литература или живопись. В чем секрет кода Пастернаков?

Н.П. – (Смеется) Кто-то скажет, что это все от Господа. Еще в России какая-то организация подарила моей бабушке [Розалии Кауфман] золотые часы, на которых была выгравирована надпись «Вдохновение — дар от Бога».