Загрузка ...
Ирина Сырбу уже делилась в интервью ZIMA Magazine тем, как начиналась работа:
«Книга — детище ковида. Если бы не случилось пандемии, ее бы не было. И если бы не умер мой дядя — как раз в тот день, когда у нас начался карантин, в конце марта. Я не смогла полететь на похороны. Для меня это был даже не шок, а состояние, когда из тебя вытряхнули старую тебя и всунули туда что-то другое. А ты не можешь понять, что происходит. Было ощущение, что рушится вообще все: у меня умер дядя, семейная трагедия, мне нужно поддержать маму и брата. При этом мы — мир — входим в какой-то дикий и непонятный период, нас всех перевели на работу на дом. И все это происходит за сутки. И я не понимаю, как мне лететь и что мне делать. Тогда я не осознала, какое это было сильное потрясение. В такие моменты ты еще не осознаешь этого, погружаешься в мелочи. Но спустя недели две или три переоценка в итоге произошла. Все банальное ушло на второй план, и я поняла, что для меня самое главное — моя семья. И тут я начала говорить со своей подругой-экспатом. Она — потрясающий человек. Очень тонкий и мудрый. Она в этот трудный момент поддержала меня, у нее у самой были тогда сложности в жизни. И после разговора меня вдруг осенило: ведь есть же еще такие же люди, как я. У меня много друзей — мигрантов и экспатов. Я задумалась: если я прохожу через это и чувствую отрыв от своих корней, то как это все у них? Как они справляются, что им помогает? И я ей сказала: «А давай напишем книгу? Ты тоже экспатка с большим опытом, жила в Дубае, в Лондоне. Я — мигрантка, жила в Белоруссии и в Англии уже десять лет почти».
Вместе с подругой они нашли десять разных людей и рассказали их истории.
«Пережили Чернобыль — переживем и ковид»
Для многих иммигрантов пандемия стала поводом еще раз задуматься о своих корнях, о своей культуре и о том, как их душевная организация отличается от душевной организации жителей тех стран, в которых они оказались.
Белоруска Светлана оказалась на карантине в Италии, где первая волна оказалась особенно разрушительной. Она была удивлена тем, как ее поведение во время карантина не похоже на поведение итальянцев:
«Быть мигрантом из Беларуси здорово, но у этого есть и обратная сторона. Мы, белорусы, склонны принимать то, с чем сталкиваемся. Наше правительство сокращает нам зарплаты? Хорошо, мы принимаем это. Поднимают цены? Не проблема — затянем потуже пояса. Мы просто принимаем и приспосабливаемся. В Италии закрыли бары и рестораны — нет проблем. Велели носить маски — хорошо, будем. Но я заметила, что многие мои местные друзья восприняли это не очень радостно. Они возмущались: «Я не хочу носить маску — я в ней выгляжу как клоун!» У меня есть приятель, который до сих пор выходит в магазин за газетой. И знакомая, которая по-прежнему ходит в местный магазин за цветами. Они отказываются менять свои привычки или жертвовать комфортом. Я же приняла новые правила и стала играть по ним. Это мой иммигрантский багаж, это мой резерв».
Опыт пандемии Светлана сравнивает с аварией в Чернобыле, которую ей тоже пришлось пережить. И признается, что привычка принимать и приспосабливаться сработала с ней и во время пандемии. «Когда мои итальянские соотечественники остались без средств, они вышли на улицы, обратились в СМИ и потребовали у правительства помощи. Некоторые записывали видеообращения к премьер-министру с требованием прислать им еду. Они требовали и в конце концов ее получили. Но я так не могла. Не могла требовать помощи, даже когда она мне была положена. Мне кажется, как мигрант, ты всегда чувствуешь себя в опасности и чего-то боишься».
«Я жила в Хорватии, мы ходили в университет под пулями»
Иммигрантка из Хорватии по имени Весна, живущая на Ямайке, рассказала, что целый год планировала путешествие на родину и посещение родных. Но пандемия эти планы разрушила. Она очень досадовала, что не увидит своих близких. Однако в глубине души ситуацию критичной не считала — жизнь продолжалась.
Трудную ситуацию ей помог пережить опыт на ее родине: в 1990-е там шла война, но жизнь при этом продолжалась.
«Я помню, как ребенком слышала истории о Второй мировой. Я спрашивала у тех, кто пережил войну, как они все это вынесли, а они рассказывали, как ходили в школу. Я помню, что ребенком думала: «Как они могли ходить в школу, ведь шла война?» А потом война началась в бывшей Югославии, и жизнь тоже не остановилась. Я ходила в университет. Не регулярно, так как происходили авианалеты и иногда занятий не было. Но у нас все равно были экзамены, и жизнь все равно продолжалась.
Что-то похожее я ощущала и сейчас. С одной стороны, мир разваливался, с другой — все шло своим чередом: я смотрела телевизор, пользовалась интернетом. Хаос и обычная жизнь сосуществуют. Чувствуется, что все нормально, хотя ничто не нормально. Жизнь продолжается».
«Пандемия показала, что моя жизнь до этого была никчемной и пустой»
Особенно трогательной вышла история Айры из Кыргызстана, которая делала в Германии PhD.
Трогательной вот в каком смысле: она рассказывала, как ее побросала жизнь. В 9 лет семья увезла ее в Швейцарию, а потом были США, Франция и Германия, и каждый раз ей приходилось идти в новую школу и учить язык, и поэтому Айра полагала, что жизнь научила ее справляться с трудностями.
Ты такой сидишь и думаешь: «Ну да, ну да, когда твои родители дипломаты/ученые/бизнесмены, работающие за границей, самое сложное в твоей жизни — приспособиться к новой школе в новой стране». И почему-то вспоминаешь, как соавтор книги Ира Сырбу рассказывала тебе в интервью, как старшеклассницей в 1990-е в Молдове мыла полы, чтобы помочь матери кормить семью. И начинаешь уже нехорошо улыбаться, читая дальше.
А дальше — больше: Айра в начале пандемии воодушевилась и решила внезапно освободившееся время посвятить чтению, самопознанию и PhD, с самым серьезным видом при этом рассуждая о том, что вот она-то выросла в постоянно меняющихся условиях, она — дитя постсоветской эпохи, она пережила распад Советского Союза, и ее трудностями не испугаешь. «Из таких, как мы, привыкших к неопределенности, получаются лучшие антикризисные менеджеры», — пишет она.
И ты такой: «Ути божечки, ну давай, расскажи мне теперь, как ты геройски мыла руки и соблюдала социальную дистанцию в магазине».
А у нее, оказывается, не задалось с локдауном:
«Когда началась пандемия, я думала: «Да это еще один кризис, еще один апокалипсис. Я знаю, что делать!» Но я ошибалась. Моя тщательно спланированная жизнь продлилась едва ли две недели и потом рухнула. Я валялась в кровати и не хотела ни двигаться, ни читать, ни есть. Навыки выживания и кочевого образа жизни, которые я нарабатывала годами, не работали в долгосрочном стрессе. Я провела в кровати неделю…»
Далее следует трагический рассказ о нескончаемом стрессе из-за того, что она не может улететь к маме и папе.
И ты такой: «Окей, снежинка. Твой опыт выживания в суровой Швейцарии не помог тебе пережить карантин без мамы и папы». И уже хочешь оставить Айру и перейти к другим героям, но потом решаешь все-таки дочитать до конца.
И пока ты дочитываешь, у тебя просто вытягивается лицо. Потому что ты понимаешь, что из всех десяти человек, у которых взяли интервью, именно ее путь был самым трудным, а трудности самыми невыносимыми: она осознала собственную бессмысленность.
А было это на Пасху: она увидела одинокую женщину, которая просто стояла и смотрела на других людей, отмечавших праздник.
«Она остановилась у одного из домов, где большая семья жарила пасхальное барбекю в саду. Она стояла и долго смотрела на них через забор. Она не говорила с ними, не подавала им сигналов, она была бездвижна. И тут меня накрыло. Я — эта женщина, только в молодости. Это я стою и смотрю на то, как мимо проходит жизнь. И это было моментом истины. Жизнь можно прожить двумя способами, сказала я себе. Оставаться прохожим, который глядит на чужую жизнь, или начать радоваться каждому моменту своей жизни самой. Даже в трудное время. Я не хотела дожить до 60 и осознать, что всю жизнь смотрела на других».
И ты понимаешь, что у Айры, похоже, триггернул раньше времени кризис среднего возраста, причем именно в тот момент, когда никого не было рядом, и по жесткому мужскому сценарию. Ей показалась бессмысленной ее тема PhD, которая, по большому счету, никому не нужна. Ей стало стыдно, что она будет называться доктором, но не сможет спасти ничью жизнь. Ей стало больно, что вся ее прошлая жизнь была наполнена никому не интересной херней.
Вроде и рассказ о не самом страшном в мире событии — карантине. Вдобавок причесанный авторами-академиками. Но из него внезапно прорвалась такая «Смерть Ивана Ильича», что тебе самому было больно это читать.
Зато, когда она встала с кровати, она начала довольно радикально менять свою жизнь.
И ты читаешь все это и осознаешь: какой бы ни был человек, где бы ни жил и чем ни занимался — никогда он не застрахован от того, что в одно прекрасное утро (день или вечер) ему придется заглянуть в самую страшную бездну на свете: бездну своей ненужности и бессмысленности. И о настоящей силе его характера будет говорить не то, как быстро он сломался (в этом месте рано или поздно ломаются все), а то, как быстро он смог отползти от края этой бездны и начать собирать себя заново. Айра с этим, судя по ее рассказу, начала справляться довольно уверенно.
***
В целом это получилась книга о стратегиях выживания и осмысления. Кто-то в трудный момент включает своего внутреннего белоруса («а можа так и треба»), кто-то, словно Эбенезер Скрудж, осознает свою внутреннюю пустоту и бежит менять жизнь, кто-то находит утешение и поддержку в своей национальной общине в Лондоне. Кто-то, как Чанг из Гонконга, живущий в Лондоне, не особо-то и расстроился: кто в середине нулевых в Юго-Восточной Азии пережил SARS, тому нынешний вирус не такая уж страшная беда.
Кто-то, как 55-летний британец Джеймс, живущий в Кишиневе, внезапно понял, что не так уж круто быть экспатом в бедной стране. У него ребенок, ходивший в молдавскую школу, перешел на удаленную учебу, и отец ничем не мог ему помочь, так как не знал молдавского языка. Вся тяжесть хоум-скулинга легла на мать, а он задумался, как он на самом деле беззащитен в Молдове: он даже не понимает местных новостей, а случись ему попасть в госпиталь — он же не сможет там объясняться с персоналом.
Эти десять очень разных историй десяти очень разных людей — живой документ, отражающий огромное разнообразие человеческих рефлексий и стратегий выживания в условиях одной глобальной проблемы.