Зиновий Зиник: Я, может быть, и уехал, чтобы быть иностранцем

С писателем Зиновием Зиником мы встретились в одном из небольших частных клубов Сохо. Звонок, лестница на второй этаж, хозяйка, лично открывающая тебе дверь, и два бордер-терьера, свернувшиеся в клубок на своих подстилках. Совершенно домашнее ощущение. Как в квартире. С той лишь разницей, что в одной ее части расположена барная стойка, а в другой — деревянные столы для гостей. За одним из столов неспешно потягивает виски лондонец с сорокалетним стажем Зиновий Зиник.

Russian Gap: Вы можете рассказать мне про это место? Где мы сидим? Если это частный клуб, то почему он так не похож на то, что я себе представляла, — место, где собираются джентльмены и решают дела государственной важности?

Зиновий Зиник: Вы, вероятно, представляли себе джентльменский клуб на Pall Mall: сигары, кожаные кресла, библиотекa, полная тишина. Это все клубы, которые существовали еще с викторианских времен. Они до сих пор существуют, вроде клуба Athenaeum. Но клубы в Сохо появились в связи с тем, что пабы стали слишком шумными. Это пивные, где клерки выпивают после работы, они битком набиты, что называется, “вульгарной толпой”, спокойно поговорить тут невозможно. Особенно с 70-х годов, когда в пабах стали запускать громкую музыку. Но главное даже не это, а лицензии. Со времен Первой мировой войны пабы закрывались с трех часов дня до 5:30 вечера, а по воскресеньям они были закрыты с двух до семи. Это все отменилось не очень давно, лет двадцать назад. До этого днем выпить было невозможно. Люди пьющие — богема и так далее — поняли, что они могут обойти этот закон, сняв обыкновенную квартиру где-нибудь в Сохо, получить частную лицензию на продажу спиртного. То есть, частная квартира превращалась в бар для членов «клуба». Они так и назывались: afternoon drinking clubs — то есть места, где пьют после полудня. Ну, пили они до ночи, естественно. Клуб, в котором мы сейчас находимся, называется Academy. Раньше он занимал двухэтажную квартиру – на той же улице . Этот частный клуб был создан Обероном Во – сыном английского классика Ивлина Во. Презентация одного из сборников моих рассказов на английском (One-Way Ticket – «Билет в одну сторону») в середине 90-х годов проходила именно здесь. Лет десять назад Оберон Во скончался, и клуб не мог больше позволить себе такое большое помещение. Сегодня это выглядит как однокомнатная квартира.

Легендарные заведения Сохо исчезают одно за другим

RG: А как вы стали членом этого клуба?

ЗЗ: Я стал членом этого клуба по блату, так сказать, потому что был членом легендарного клуба-бара Colony Room. Там собиралась литературная фронда, связанная, главным образом, с газетой Daily Telegraph и журналом Spectator, анархисты и зубоскалы, вперемешку с заурядными алкоголиками всех профессий. Но ядром с 50-х годов была артистическая элита Сохо: Франсис Бэйкон и Люсьен Фрейд, Джефри Бернард и Джордж Мелли. В 80-е годы тут стали выпивать и Демьян Херст, Трэйси Эймин, Сара Лукас. Ну и Зиновий Зиник. Шесть лет назад клуб закрылся. Бары, пабы, клубы – дело хлопотливое и часто малодоходное. Гораздо выгоднее переделать здание в квартирный блок на продажу. Легендарные заведения Сохо исчезают одно за другим. (Недавно закрылся традиционный клуб-кабаре с трансвеститами — Madam Jo-Jo). Так что этот квартал моего Лондона, эта жизнь исчезает на глазах.

RG: Сегодня такие места уже не открывают?

ЗЗ: Ну почему. Недавно в Ист-Энде открылся частный клуб Vout-o-Renee Софи Паркин — автора книги про Colony Room. Она – дочь Молли Паркин. Молли сейчас далеко за восемьдесят, но она до сих пор выступает на публике со своими мемуарами, романами и живописью. Она в шестидесятые годы прославилась серией порнографических романов, где герои – вполне узнаваемые лондонские персонажи. Порншопы в наше время выглядят как музеи с реликвиями, но история Сохо вообще сильно замешана на сексе. Загляните в сборник моих английских новел Mind the Doors.

 Я был уверен, что советская власть просуществует до 2084 года

RG: Вы попали в Лондон из Советского Союза — очень закрытой страны. Сильно чувствовался контраст?

ЗЗ: Не совсем так. Я приехал сюда из Франции через Израиль, где я провел год. Я покинул советскую Москву в 1975 году, то есть ровно 40 лет назад.

RG: Сорок лет в эмиграции?

ЗЗ: Но я не в эмиграции, я дома! У меня нет российского паспорта. Мне дали мою выездную визу — розовую бумажку — в один конец. Билет в одну сторону. И взамен попросили мой советский паспорт, разорвали его у меня на глазах и бросили в мусорную корзину. Больше я его обратно не просил. Я был убежден, что никогда не смогу вернуться. Я политически совершенно недальновидный человек. Я был уверен, что советская власть просуществует до 2084 года. Может, я не так уж и неправ, судя по тому, что происходит сейчас в России, но тогда я ни в какую Перестройку не верил.

RG: А почему вы уехали?

ЗЗ: Чтобы получить ответ на этот вопрос, вы должны прочесть с десяток моих романов и сборников прозы. На самом деле, я не помню уже, почему я уехал. Но если быть кратким: я хотел летать. Мне хотелось улететь. Как ни крути, но Советский Союз был тюрьмой. Очень веселой. Москва 70-х годов была самой веселой тюрьмой на свете.

RG: Что вы там делали?

ЗЗ: Ничего не делал. Выпивал, разговаривал, общался, занимался любовью. Писал абстрактную прозу и стенограммы под влиянием Павла Улитина. Трагедии, разговоры. Я дал себе зарок: ехать только в ту страну, куда тебя приглашают. Израиль меня пригласил. У меня в руках была пишущая машинка и гитара — больше ничего не было. Я попал в Иерусалим, где меня сделали режиссером студенческого театра, и там я провел год. За этот год я написал короткий роман “Извещение”, и эту вещь эмигрантская пресса назвала “антисемитской порнографией”. Меня тут же закупило очень крупное французское издательство Albin Michel. Они позже издали три моих первых романа. Короче говоря, я попал в Париж, и меня оттуда пригласила в Лондон Русская служба Би-би-си. Они устроили мне право на работу, и в конце концов я получил британский паспорт.

 Это какая-то российская идея, что есть “мы” и есть некие “они”

RG: Каким вам показался Лондон 40 лет назад?

ЗЗ: Я увидел город маленьких домов, какие-то хутора, вроде гигантской деревни. Мой воображаемый Лондон не имел никакого отношения к лондонской реальности, и именно это мне понравилось. Есть города, вроде Нью-Йорка или Парижа, которые похожи на свои открыточные виды, похожи на то, что воображаешь о них из литературы. Так вот Лондон ни на что не похож. Есть какие-то знакомые куски Лондона. В Сити и еще в кое-каких частях города можно найти воображаемые диккенсовские места, но, в основном, Лондон, где живут лондонцы, не похож на Лондон Диккенса, он вообще ни на что не похож. Это была совершенно новая для меня реальность: все эти террасные застройки, как пароход, с каютами, где у каждого своя дверь. Здесь разные кварталы живут в разные эпохи. Завернешь за угол и чувствуешь себя немножко за границей. Моя философия жизни с момента отъезда и заключалась, видимо, в поисках чего-то чуждого.

RG: Почему?

ЗЗ: Я, может быть, и уехал, чтобы быть иностранцем. Есть люди, которые все время ищут что-то родное. Они приезжают куда-то, и сразу: “А где наши?” Это одно из слов, которые я ненавижу: “наши”. Люди уезжают в другую страну, чтобы поселиться там раз и навсегда, уверены, что они в Россию не вернутся, но все равно до сих пор делят людей на “они” и “наши”. Это какая-то российская идея, что есть “мы” и есть некие “они”. Ну прямо как ортодоксальные иудеи или мусульмане: делят мир на своих собратьев и всех остальных, «неверных». В России жили, всех деля на “мы” и “они”, и в Лондоне то же самое. Я уезжал, чтобы стать другим, а не “нашим”. Для меня Лондон был невероятным, чуть ли не ежедневным открытием чего-то нового. Конечно, есть и туристский хрестоматийный Лондон. Все слышали про Сохо. Но когда начинаешь чуть ли не ежедневно общаться с завсегдатаями Сохо, ты открываешь для себя другой, невидимый иностранцам Лондон. Поражают своей непредсказуемостью даже физиономии. Смотришь иногда на человека: у него даже не физиономия, а кирпич. Мы привыкли в России к тому, что люди с такой угрожающей физиономией готовы вдарить тебе кирпичом. Но в Англии внешность обманчива. Здесь ездят таксисты с внешностью профессора из Оксфорда. А у профессора из Оксфорда физиономия какого-нибудь забулдыги-каменщика. И этот театр меня увлек. Среди этих людей в Сохо я почувствовал себя дома, потому что они сами считали себя аутсайдерами. Я здесь не родился и никогда не стану англичанином. Это как у евреев: чтобы стать англичанином, ты должен им родиться. Но снобистская отделенность выпивох из Colony Room от остальной лондонской толпы как бы нейтрализовала разницу между мной, иностранцем, и ими, внутренними эмигрантами. Я понял, что в этой компании я чувствую себя на месте.

На этой ностальгии по черному хлебу и пельменям и построен мой комический роман «Руссофобка и фунгофил»

RG: Лондон был более закрытым для иностранцев?

ЗЗ: Как раз для иностранцев в Англии двери всегда открыты. Во всяком случае, преград меньше, чем классовых перегородок. Другое дело, один раз пригласив, о тебе могут раз и навсегда забыть. Но это уж зависит от вашего таланта общения. Иностранцев, иммигрантов в ту эпоху было, естественно, меньше; слово ”мультикультурализм“ не существовало. Вы себе не представляете, что такое Лондон семидесятых годов. В коммерческой, театрально-ресторанной части Лондона, в Уэст-энде, были, конечно, французские, итальянские, индийские рестораны, были и есть несколько магазинов с кулинарными изысками. Но, скажем, уличных кафе европейского типа практически не было. Кроме Сохо, чашку приличного кофе можно было выпить только в одном месте: на Leicester Square на углу была такая стекляшка с итальянской машиной эспрессо. В английских кафешках давали чай с молоком и сэндвичи с беконом. Люди не знали, как толком пользоваться оливковым маслом. Никакого черного хлеба и в помине не было, даже немецкого типа. Я знаю, что русские возили воблу из Нью-Йорка, с Брайтон-бич. На этой ностальгии по черному хлебу и пельменям и построен мой комический роман «Руссофобка и фунгофил» (руссофобка с двумя «с» — не от России, а от Жан-Жака Руссо). Когда я подготавливал английский перевод (роман был экранизирован британским телевидением в 1993 году), проблемы были именно с кулинарными терминами.

RG: Это была такая “английская” Англия?

ЗЗ: В отличие от шотландцев или ирландцев, англичане затрудняются сформулировать собственную английскость. Это неуловимое понятие, не поддающееся дефинициям. Пробовали и Честертон, и Орвелл, но и у них не слишком получилось. Отчасти потому, что это страшно динамичная нация, обожающая все новое и экзотическое. Англичане — традиционалисты исключительно в связи с королевской властью и земельной собственностью, недвижимостью и парками. Но облик магазинных витрин, да и сами магазины меняются чуть ли каждую неделю, как обычаи, мода и манеры – часть театра жизни. Даже в эпоху кризисов. Семидесятые годы здесь были годами экономической катастрофы и политического кризиса. Это была “зима тревоги нашей”. Непрерывные забастовки. Я какое-то время жил у Маши Слоним в квартире в Хэмпстеде, окна смотрели в парк. Помню, я просыпаюсь утром, смотрю — зеленая трава газона, а посреди нее – гигантская элегантная черная пирамида! Я подумал: вот какое у англичан эстетическое чувство, какая интересная концептуально-абстрактная скульптура! Надо пойти посмотреть. Спустился, подошел поближе и понял, что это гора черных помойных мешков. Их аккуартно складывали в пирамиду местные жители: их некому было вывозить, потому что мусорщики тоже бастовали. В Сохо между ресторанами сновали крысы. Шикарный по нынешним временам район Chalk Farm в Камдене, где я сейчас живу, выглядел тогда крайне мрачновато и пустынно: все было заколочено, магазины позакрывались — кризис, короче. Но мне виделась во всем этом революционная энергия, я считал, что так и живут в капиталистическом мире – с крысами, забастовками, с королевой и веселыми пабами.

RG: Но за 40 лет Англия стала своей страной? Чем вы здесь занимались все это время?

ЗЗ: Конечно, это мой дом. Очень соблазнительно переселиться в Америку, где я много раз и подолгу преподавал литературу: это замечательная страна, которая породила не только уникальную американскую прозу, но и все социальные яды, и все общественные новации двадцатого века — от феминизма, сексуальных свобод и гражданских прав до джинс и рок-н-ролла. Но жить вне Англии я уже не могу. Я проработал в штате Би-Би-Си всего полгода и ушел: после того, как у меня вышел третий роман, я почувствовал себя великим писателем, пока не понял, что даже модные писатели подрабатывают здесь или преподаванием или сотрудничеством с разными институтами культуры. Мне предложили отдельный контракт: вести на Русской службе Би-би-Си двадцатиминутный радиожурнал. Я его назвал «Уэст-Энд»: это были рассказы для России про жизнь и искусство к Западу (west-end) от российских границ. Это были рассказы разных моих авторов в разных частях света: интересные истории про турецкий Лондон или школу живописи для слонов в Таиланде, про родственника Иммануила Канта на заводе «Уралмаш» и про Кенигсберг — все, что угодно. Я занимался этим много лет, до 2011 года, пока радиовещание на русском языке не свели к минимальному сайту. Кое-какие истории я печатал в московских еженедельниках – в «Итогах», и в «Новом времени». Так получилась книжка “У себя за границей”.

Англичане — страшно агрессивная нация. Вся эта вежливость — это такой защитный барьер, перегородка, чтобы друг друга не убивать.

RG: А что вы можете сказать про англичан? Насколько они открыты иностранцам и русским в частности?

ЗЗ: Про каких англичан вы хотите услышать? Англичане бывают разные – почитайте Диккенса. Кроме того, под “англичанами ” вы, наверное, имеете в виду британцев: попробуйте назвать шотландца или ирландца англичанином, интересно в какое больничное отделение вы попадете. Никакие клише тут не срабатывают. Когда мне говорят, какие англичане вежливые, я отвечаю, что англичане — страшно агрессивная нация. Вся эта вежливость — это такой защитный барьер, перегородка, чтобы друг друга не убивать. Посмотрите на британских футбольных болельщиков. Еще одно клише: английская замкнутость, необщительность. Просто чушь: тут вся жизнь построена на общении – в этом цель жизни. Даже на самом низком общественном уровне. Иногда окажешься в пабе где-нибудь на страшных лондонских задворках. Классическая картина. Заплеванный пол. Ковры цветастые в пятнах. Сидят три спины тяжелые, из местных, молча пьют свое пиво. Ты входишь, пабликан выключает музыку. Зловещая тишина. На тебя никто не смотрит. Ты понимаешь, что надо что-то сказать, и наугад произносишь что-то про мороз на улице: “It’s freezing today, isn’t?”. И они радостно отвечают: “Indeed!” – «Вот-вот!». Поворачиваются к тебе и тут же, начав с погоды, пускаются в разговоры про про свой дом и дом соседа, где кто и как живет, про жену, про маму, про любовницу. Потом закажут тебе дринк, в ответ ты должен тоже заказать, тебя просто не отпускают. Англичане, в целом, — замечательные собеседники, но если ты не дашь знак, сами к тебе с разговорами не полезут.

RG: Мне здесь, например, очень комфортно — потому что, где бы я ни находилась, мне никто не даст понять, что я не кстати, не на своем месте. Даже если про себя они так подумают.

ЗЗ: На “свое место” публично никто здесь вас ставить не будет, особенно если вы — иностранец. Но я лично не против оказаться на своем месте. Главное, чтобы это место было. Английская поговорка так и звучит: «у каждого — свое место, и каждый — на своем месте». За столом никто из нас не лишний, как пелось в советской песне. Просто в России все более централизовано и однолинейно. Но иерархия есть везде. Только здесь это как ветвистое дерево. Англичане же ведь — нация садоводов. Здесь каждому овощу или фрукту находится свое место. Я несколько лет выращивал газон перед средневековым сараем в поместье лорда Филлимора, где я писал «Письма с третьего берега». Но британцы, я повторяю, не ксенофобы: в том смысле, что они не боятся чуждого, иностранцев, они любят необычность, экзотику. Это признак уверенности в себе. И говорить готовы с любым и на любую тему. И русских здесь, кстати, любят именно за общительность. Чехов здесь вообще воспринимается как английский писатель. Все более или менее заметные современные российские писатели переводятся. Не говоря уже о классике. За последние пару лет появилось четыре новых перевода «Войны и мира». Кто это все читает, трудно сказать. Но любить страну, ее литературу, это одно. Правительство и государство – это другое дело.

Остаться тогда было страшнее, чем уехать.

RG: Не хочется говорить о политике, но раз уж мы коснулись… Многие люди и сегодня, и раньше уезжали из России от бессилия — чувства, что нельзя на что-то повлиять, что-то исправить. Насколько, в этом смысле, эмиграция — оправданный путь?

ЗЗ: Это трудный вопрос. Хотя я много на эту тему писал, у меня даже сборник есть под названием «Эмиграция как литературный прием». Крупнейшие имена британской литературы всю жизнь прожили за границей, не говоря уже про ирландцев, Джойса и Беккета. Да и Тургенев в России появлялся нечасто. Но эмигрант – это все-таки тот, кто, как французский аристократ эпохи революционного террора, не может вернуться на родину. Я не уверен, что навсегда уехал бы из России, если бы мог ездить туда-сюда, как сейчас. Мне хотелось узнать, что происходит за железным занавесом — хоть он и тогда уже был весь в дырах. Я знал, что меня обратно не пустят. Многие из моих близких друзей по разным причинам остались. Сейчас я понимаю, что остаться тогда было страшнее, чем уехать. Тогда были уже проторенные пути: через Израиль или через Америку. Есть два типа миграции. Можно уехать за границу как на дачу, сидеть там и пережидать, когда все кончится. Для меня отъезд был как переход в другую религию. Я пытался оторваться от собственного прошлого, стать другим человеком, чтобы это прошлое пересмотреть совсем иначе. У людей, переселившихся за границу, возникает второе видение, другое отношение к жизни. Вот вы здесь почему?

RG: Потому, что мне Лондон нравится. Он питает энергией, дает много возможностей.

ЗЗ: Вот видите, у вас тоже другое отношение. Вы живете, как американцы в Париже в 1930-х годах прошлого века. В Париже жить было дешевле, не было моральной цензуры, Хемингуэй, Гертруда Стайн, Пикассо. Это был “праздник, который всегда с тобой”. Для вас Лондон — праздник, который всегда с вами. Но вы всегда можете уехать обратно, вернуться к российской жизни. У меня была другая эмиграция. Мне возвращаться некуда. Кроме как в русскую литературу. Если она меня примет.

Зиновий Зиник эмигрировал в 1975 году. С 1976 года живет в Лондоне. Автор восьми романов (наиболее известный из них «Руссофобка и фунгофил» был экранизирован британским телевидением). Из недавних книг Зиника в России опубликован сборник эссе «Эмиграция как литературный прием» (НЛО, М. 2011) и сборник прозы oб эпохе семидесятых годов «Третий Иерусалим» (НЛО, М. 2013). В Лондоне вышла в свет книга Зиника на английском языке History Thieves [Похитители истории] (Seagull Books, 2011) — о неожиданных семейных связях с Берлином и фальсификации прошлого. Зиник регулярно сотрудничает с еженедельником The Times Literary Supplement, выступает с лекциями в университетах Соединенных Штатов и Великобритании.

Текст и фото: Екатерина Никитина ukatephoto.com.