Загрузка ...Мы продожаем публикацию новых историй с фотографиями по мотивам книги Зиновия Зиника «Письма с третьего берега». В начале девяностых годов Зиник провел несколько лет в поместье своего друга, ныне покойного лорда Филлимора, где учился ухаживать за английским газоном, изучал любовные отношения ослов с лошадьми и конфликты с назойливыми соседями. И боролся с пожарами в полях во время зноя.
Часть 1. Разбазаривание пространства
О знойной погоде
Достоевский (и его князь Мышкин) жаловался, что в Англии снаружи, на улице, теплее, чем в России, а вот внутри квартир зимой российскому человеку с непривычки — смерть. Это, действительно, с непривычки. Привыкнув к Англии, я был поражен, как в Америке внутри домов палят батареи. Тут, как и в России, во многих жилых блоках — центральное отопление, и, запалив батареи в ноябре, их уже не выключают до конца апреля, если не мая. Каждый раз, оказавшись в Нью-Йорке, я ловлю себя на детской российской привычке высовывать ногу из-под одеяла: чтобы не было так жарко. Только вокруг моей постели была не настоящая Россия, а вспомнившаяся, приснившаяся, потусторонняя. Она возникает запахами, дуновением жары или знакомыми звуками.
Попав зимой с лекциями из британской Англии в американскую Новую Англию, я как будто просыпался в московской квартире именно благодаря звукам за окном: грохотали и лязгали снегоочистители под аккомпанемент лопат дворников – такого я не слышал уже четверть века. И по телевизору это снова были звуки российского детства: чирканье коньков по льду и стук шайбы о хоккейную клюшку (в Англии в хокей не играют). В Москве и Лондоне тротуары посыпают солью, чтобы снег таял. От этого обувь становится белесой. В Стокгольме обувь портится по-другому: тут улицы посыпают черным песком-гравием под называнием «грит»; это такая мелкая твердая крошка, она хрустит под ногами прохожих так, как будто жуешь печенье. На расстоянии шага уже ничего не слышишь. Просто грохот в ушах.
Одно время я носился с идеей выпускать аудиоверсию родного края: коллекцию — аудиотеку — звуков, создающих иллюзию возвращения на родину. Англию я бы отождествил со звуком газонокосилки. Профессиональный газон (лужайку) выкладывают заранее заготовленным торфом с травяным покровом, а потом долго его «приживают» к почве, укатывая катком, ну и, конечно, регулярно подстригают. Но я, парвеню и иностранный сорняк на этой почве, засаживал газон доморощенным образом, разбросав семена травы на слой почвы, насыпанной поверх французской щебенки. Трава, однако, прижилась на удивление быстро. Мое усердное подстригание газона заслужило уважение моих буружузаных соседей Питера и Финеллы. Подобное одобрение мелкобуржуазных обываетелей не следовало бы воспринимать как комплимент. Именно поэтому газоны презирал мой друг, покойный лорд Роберт (Робин) Филлимор, в чьем поместье я и стал разводить газон. Я надеялся, что его вдова, леди Филлимор (она же Маша Слоним), оставив средневековый амбар Crumplehorn Barn («Кривой Рог») на моем попечении (она отбыла в Москву на постоянное место жительство с британским паспортом), оценит мои агрикультурные усилия. Меня и мой газон подвел климат.
На газоне после пожара
В Англии вообще зелень на редкость хорошо произрастает, благодаря периодической смеси в равной мере дождя и солнца. Согласно Уильяму Тернеру, в английском климате каждое мгновение присутствуют четыре времени года. Это, конечно, не совсем так, но факт остается фактом: погода постоянно меняется, иногда каждые полчаса, и хотя английское небо одаряет нас солнечными периодами не меньше французского, но помним мы только дождливые эпизоды. Переменчивость эта благоприятна, однако, для садоводства, и на задах каждого лондонского дома можно обнаружить экзотические ботанические коллекции.
Мята растет у нас как сорняк около забора, в ней ничего экзотического нет. Но когда неожиданно этим летом в Англии вдарила на несколько недель безоблачная жара, можно было подумать, что вы пьете чай с мятой не в загородном доме к западу от Лондона, а в арабском квартале где-нибудь в Иерусалиме, и сбылись строки Уильяма Блейка: “And we will build Jerusalem on England’s green and pleasant land”. Пробовали ли вы чай по-арабски, с мятой, в жару? Зной стоял такой, что зеленые луга Англии у нас на глазах действительно становились похожими на палестинскую пустыню.
В наше время климат в Англии уже не тот. Зной чуть ли не каждое лето стоит неделями. Все пересыхает. Потом идут ливни. Везде наводнения.
Ученые говорят, что это из-за дыры в небе. Я считаю, что дыру надо искать у себя в голове. Или у себя в сердце, у себя, а не у других, а тем более — не в небе.
Ее надо искать там, короче, где эта дыра приводит к фатальным переменам в жизни — например, к смерти, духовной или еще какой. Человек совершает судьбоносный или опрометчивый поступок, перевозбуждается, и его вдруг то бросает в жар, то он весь прямо леденеет. Вокруг него начинает соответственно меняться погода. Во всяком случае, иллюзия синхронности этих двух процессов — ментального и метеорологического — мне была всегда очевидна.
Местная публика полагает, что это все от перенаселенности на нашем маленьком Альбионе. Избыток углекислого газа в атмосфере. При этом чем гортаннее язык, чем больше в нем хриплых и гакающих звуков, тем больше, очевидно, выделяется углекислого газа, а, следовательно, тем жарче климат (скажем, на Ближнем Востоке). Расистские элементы уверены, естественно, что из-за ежегодного летнего нашествия в Лондон арабских туристов климат страны стал резко меняться. Я этого мнения не разделяю.
Я понял, насколько лично я участвую в глобальных метеорологических метаморфозах. Я, например, в семидесятые годы прошлого века, во время приступа ностальгии по Москве, попал в Иерусалиме в тяжелый снегопад, в настоящую пушкинскую метель. Готов нести личную ответственность за ураганы и землетрясения. Моя личная история — не более чем перемены климата за окном, как в романтических повествованиях девятнадцатого века: как только у героя мрачные мысли, сразу небо покрывается грозовыми тучами. По какой причине я накликал на Англию зной, трудно сказать. Может быть, я ностальгировал по Иерусалиму? В Иерусалиме я провел год как режиссер студенческого театра, где поставил водевили Козьмы Пруткова с эпиграфом из его «Дневника в деревне»:
«Почему иностранец менее стремится жить у нас, чем мы в его земле? Потому что он и без того уже находится за границей».
Когда в Англии начинается палестинская жара, хочется эмигрировать куда-нибудь в дождливую Ирландию. Оскар Уайльд переехал из Ирландии в Англию, и мы знаем, чем это для него закончилось. Недаром он считал, что солнце — это смерть искусства. (В том смысле, что солнце в западной мифологии — это жизнь, а если слишком много жизни, то это вредно для искусства. Он забыл, что на Ближнем Востоке солнце — это смерть. Впрочем, когда слишком много смерти — это тоже вредно для искусства. Искусство предпочитает пасмурную погоду.) Из-за этих и других подобных афоризмов Уайльд, очевидно, и угодил в тюрьму, куда, как известно, солнце не часто заглядывает. В результате появилась на свет его «Баллада Редингской тюрьмы».
Я завел разговор про Уайльда и солнце, потому что поместье Филиморов находится в долине реки Темзы, неподалеку от Рединга. По-английски название этого мрачного городка со знаменитой тюрьмой пишется, как существительное «чтение» (reading), но неправильно произносится. Любопытное место заключения для ирландского гения английской литературы, чьи интенции были неправильно прочитаны английской нацией. В Редингской тюрьме ему, кстати, запрещали писать. Ни солнца, ни чернил. Не уверен, вредно ли солнце для литературы. Но для молодой травы газона — это смерть: нежная поросль никак не могла пробить засохшей корки почвы. И тут, в самый разгар (вот именно: разгар!) засухи, помог пожар.
Во всем виновато, конечно же, молодое поколение, развращенное, как я понимаю, Оскаром Уайльдом. Сейчас в нашей загородной местности ежегодно то грабежи, то поджоги. Наш сосед Питер (и его супруга Финелла) убежден, что виновники —декадентствующие подростки-бездельники, сидящие на пособии по безработице. Или нелегальные иммигранты.
Когда августовской ночью я проснулся в знойном поту от гула за окном, я был уверен, что это — грохот ливня. Мы распахнули окно и отпрянули: в сотне шагов от нашей изгороди, через соседнее поле прямо на наш средневековый сарай (этот бывший амбар может вспыхнуть от малейшей искры) шла стена огня. Она продвигалась неторопливо, но неумолимо, как цепочка израильских десантников.
Моя жена Нина Петрова бросилась названивать в пожарную команду, а я рванулся на конюшню. Стелился дым, лошади били копытами в стойлах, ржали и фыркали. Страшным голосом кричал осел. Конюшенная Линда (она следит за фауной нашего «Кривого Рога») металась между стойлами: лошадей надо было выводить из конюшни, иначе они себя бы покалечили. Не говоря ни слова, она сунула мне поводья двух лошадей, Руфуса и Демьяна, самых молодых и вздорных арабских скакунов. Они гарцевали вокруг меня, пятились, становились на дыбы, и, казалось, вот-вот меня, несчастного еврейского интеллигента в очках, растопчут в два счета. В этот момент я услышал вой пожарных сирен.
Светящееся чудовище, многоглазый, вопящий сиренами монстр завернул к нашему амбару. В темноте пожарная машина, не различая пути, явно намеревалась прорваться к горящему полю напрямик — через мой нежный и молодой газон. Я оказался перед экзистенциальной дилеммой: спасать лошадей или газон? В решающий момент уздечку подхватила Линда, а я бросился наперерез пожарной машине указывать путь в объезд нашей лужайки, вокруг амбара. В конце концов все обошлось: и лошади целы, и газон был щедро полит. Оказалось, английские брандспойты такие мощные, что струи, заливавшие поле, долетали и до нашей подсохшей травы. Это был большой подарок: из-за засухи управление водоснабжения издало официальный запрет на поливку газонов из шланга водопроводной водой. А какой еще водой мне газон поливать? Ирландским виски?
(Продолжение следует)