Загрузка ...Алена Леденёва — британский социолог, профессор University College of London, руководитель одного из направлений в крупном проекте Европейской Комиссии по исследованию коррупции, автор ряда публикаций и книг о системах неформального управления. Добившись серьезных высот в международном академическом мире, Алена может служить ролевой моделью для тех, кто только начинает свой путь в стенах университетов и школ — как британских, так и российских. Одна из немногих выпускниц советского вуза, защитивших докторскую диссертацию в Кембридже, она также — мама взрослой дочери, выбравшей своей альма-матер Оксфорд. Мы поговорили с профессором Леденёвой об универсальности научного мира, а также коснулись проблемы отцов и детей.
В 1986 году вы окончили Новосибирский государственный университет, а в начале 1990-х оказались в аспирантуре Кембриджа. Не совсем, прямо скажем, типичный путь для выпускницы из советского Сибирского вуза. Как так получилось?
Я благодарна нескольким людям, которые сделали это возможным. Во-первых, это Михаил Горбачев, который открыл такую возможность в принципе. Во-вторых, это Джордж Сорос, предложивший финансовую поддержку российским ученым. В-третьих, британский профессор Теодор Шанин, который не побоялся приехать в Сибирь и посмотреть, какая там молодежь. Начало положила программа летних школ при поддержке фонда Сороса для лучших социологов России. Социология тогда широко практиковалась на Западе, в Союзе же ее почти не было, до 1988 года она считалась буржуазной наукой. Социологи прятались за эмпирическими исследованиями социальных проблем села. Моя руководительница по диплому Инна Владимировна Рывкина, пробегая по коридору, попросила меня встретиться с каким-то там англичанином, который приехал и непонятно что хочет… Так я попала в 1990 году в летнюю школу в Кенте, где для российских социологов была организована панорама британских звезд. Туда приехали все: телевидение, пресса, были и все главные социологи на тот момент времени. Меня пригласили в Кембридж посмотреть на великого Энтони Гидденса, и с этой встречи, наверное, все началось. Он стал человеком номер один в моей карьере с британской стороны. Фонд Сороса организовал конкурс на стипендии: сто стипендий в Оксфорд и шесть в Кембридж. И я прошла.
Что вас принципиально удивило в Кембридже?
С одной стороны, ничего меня не удивило. Кембридж оказался для меня неожиданно простым. Было ощущение, что Новосибирский Академгородок был советским аналогом Кембриджа. Ботанический сад, 30 исследовательских институтов, большой университет, университетский городок. И атмосфера такая же: те же самые сплетни, та же самая академическая среда. Для меня все было такое родное! Озадачило же, в первую очередь, то, что социология в Кембридже понималась в тот момент совсем по-другому. Если б я попала в Оксфорд, там я разницу почувствовала бы меньше. Я сама по образованию математик и всегда работала с математическими методами, занималась эмпирическими социологическими исследованиями: анкеты, их обработка. В Оксфорде занимались тем же самым. А в Кембридже социология была другая, она была очень близка к философии, к социальной антропологии. Это было очень интересно, но означало, что мне пришлось переучиваться. Полностью.
Как вы переучивались?
В то время, если ты был студентом Кембриджа, ты мог посещать любые курсы. Тебе давали толстую книжку на 200 страниц, которая называлась “программа Кембриджского университета”, и там были записаны все читаемые предметы и все аудитории. И ты куда хочешь, туда и ходи. Я сходила на все курсы за первый год, за второй и за третий. И за несколько магистерских программ. Прослушала все, включая антропологию, философию, лингвистику — ну, все, что могла вместить в тот год, который стал годом моей магистратуры.
Вы как-то планировали свой карьерный путь?
Никогда! Я всегда хотела уехать домой. Но так были устроены 90-е годы, что Россию хотели интегрировать в мировое сообщество. Нас хотели! Не только для того, чтоб удивляться, какие мы другие люди, но действительно был какой-то интерес. И я помню, что когда я написала магистерскую диссертацию, в моем колледже мне сразу сказали, что меня хотели бы видеть на PhD. Но для этого надо было получить грант.
И тут началось мое первое, наверное, по-настоящему британское образование. Оказалось, что очень многое здесь зависит от стиля письма и умения коммуницировать в письменной форме.
Научиться писать в разные инстанции, понимать, как это сделать так, чтобы объяснить одной инстанции, что ты подаешь еще в пять, намекнуть на конкуренцию, создав настоящий письменный водоворот, — это была целая школа. Мне в этом смысле опять немного повезло, потому что Теодор Шанин как раз в тот момент придумал свой следующий проект — школу экономических и социальных наук в Москве — и переехал туда. Образовалась ниша в Манчестере, где он преподавал свой курс по России, и я получила эту работу. Так что пока я там работала, я училась писать письма и заявки. А когда научилась, получила стипендию и вернулась в Кембридж в 1993 году, чтобы начать работать над диссертацией.
Я знаю, что диссертация, посвященная блату в России, стала началом ваших дальнейших исследований. И что сейчас вы готовите целую энциклопедию, посвященную неформальным отношениям, — но уже не только в России, а во всем мире. Почему вы выбрали тогда эту тему?
С ней получилось достаточно интересно. Энтони Гидденс согласился руководить моей диссертацией и предложил подготовить синопсис на одну страничку. Я подумала, что будет интересно создать некий памятник эпохе. В Кембридже, фактически по телевизору, я смотрела, как развалился в 1991 году Советский Союз, как быстро начались перемены. Мне показалось, что этот процесс, поскольку он был очень быстрым, важно было запечатлеть в микроперспективе. То есть посмотреть на свое общество так, как если бы оно было совсем не знакомым или чужим. Это то, чем занимается социальная антропология. Когда социальные антропологи выезжают в поле, в другие цивилизации, на что они смотрят? Первое — на систему значений, то есть язык. Второе — на понимание времени. И третье — на формы обмена. Я предложила посмотреть на постсоветское общество с точки зрения этих трех перспектив, но руководитель мне сказал: “Тут у вас три диссертации, выбирайте одну”, — и я выбрала обмен. Получилась достаточно неожиданная работа о блате, который в советское время был повседневной практикой обмена.
Насколько интернациональна академическая среда?
Кембридж всегда был интернациональным центром. Если вы зайдете, допустим, в часовню Тринити колледжа, вы увидите имя Петра Капицы, а в лаборатории, в которой он работал, до сих пор работает много русских физиков. И это касается не только Англии. Все фундаментальные науки очень связаны.
Даже из СССР физики всегда ездили в ЦЕРН — всегда была какая-то кооперация, даже во время холодной войны.
А по-настоящему изменилось за мои 25 лет здесь вот что. Когда я приехала в Кембридж, нас было шесть человек, и нас все приглашали домой. Нам казалось, что это нормально, — ведь в России тоже приглашают домой. Я не понимала тогда, насколько необычно это было для англичан. А теперь я понимаю, что приглашали меня потому, что я была таким полярным медведем из Сибири, и меня можно было людям показывать: “Смотрите! Вот! Сибирский мишка из Советского Союза!” Вот это ушло, нас теперь очень много.
Вы возглавляете одно из направлений в проекте Европейской Комиссии по исследованию коррупции. Можете рассказать об этом чуть подробнее?
Это исследовательская сеть, в состав которой входит 21 европейский университет и которая финансируется Европейской комиссией. Мы занимаемся переосмыслением антикоррупционной политики в мире. Под наши исследования был выделен грант в 12 миллионов евро, и мы должны оценить, насколько эффективны антикоррупционные меры, которые принимаются внутри ЕС, насколько хорошо работают те антикоррупционные кондициональности, которые являются частью любого пакета помощи странам, также мы даем рекомендации по оценке, мониторингу и усилению их эффективности.
Вы также являетесь профессором UCL — одного из крупнейших мировых университетов. Как объяснить человеку, который не очень хорошо разбирается в академических правилах, в чем заключается ваша работа?
Академическая работа в Британской академии состоит из трех частей. Первая — преподавание и менторство. Оно включает в себя undergraduate courses, graduate courses и postrgraduate supervision. То есть я преподаю для молодых студентов, студентов, получающих вторую степень, и осуществляю руководство проектами PhD-студентов. У меня также есть пост-докторанты, то есть люди, которые приехали к нам в университет работать над своими книгами или проектами уже после защиты докторской. Вторая роль — исследовательская. Она очень важна в нашей работе. Каждый ученый в Британской академии должен удовлетворить условия Research Exercise Framework (REF). REF заключается в том, что на регулярной основе (допустим, раз в семь лет) каждый исследователь должен отчитаться за те деньги, которые он получает в качестве зарплаты от налогоплательщиков. Отчет происходит по нескольким критериям. Во-первых, ты должен предоставить четыре самых лучших публикации. Во-вторых, нужно показать, каким образом они повлияли на внеакадемическое коммьюнити, то есть на профессионалов и на жизнь обычных людей. По совокупным результатам отчетов всех членов того или иного департамента или факультета, принимается решение о финансировании на следующие семь лет.
То есть академические результаты профессоров напрямую сказываются на финансовом положении вузов?
Да. Чем выше оценка вашей исследовательской продукции, тем больше вы получите финансирования в будущем. В Англии существует так называемая “Расселовская” группа из 17-ти университетов, которые называются исследовательскими. У них есть огромный исследовательский бюджет. Но он складывается не только из государственного финансирования. Если ты успешный исследователь, то подаешь на исследовательские гранты других организаций — например, Европейской комиссии.
Я так понимаю, есть еще одна часть работы — написание книг?
Написание книг — часть исследовательской деятельности. Третья часть — административная. Специфика британских университетов заключается в том, что они находятся на самоуправлении. Каждый человек, который преподает студентам и проводит исследования, еще несет нагрузку по управлению академическими процессами образования. Что это включает? Скажем, в своей административной части я являюсь Head of Research in Social Sciences, то есть заместителем директора по научной работе. Это значит, что я руковожу комитетом по присуждению грантов, помогаю людям подавать заявки на эти гранты, участвовать в международных проектах. Также я организую мероприятия, которые проходят на факультете. Каждый академический человек в Великобритании несет какую-то нагрузку. Как правило, одну роль ты выполняешь три года, потом нагрузка меняется. Есть более серьезная работа, есть более легкая. Но все они связаны либо с учебным процессом, либо с исследовательским. Со мной так случилось, что я больше работала по исследовательской части.
Было бы возможным получить все эти должности, если бы у вас не было Кембриджа, а было только российское образование? Насколько оно котируется в международной академической сфере?
Существуют разные рейтинги. Есть Шанхайская лига, есть рейтинги Times и Guardian — многие серьезные издания делают свои рейтинги каждый год. Но в основном, они учитывают именно исследовательские результаты. В России совсем другая система. В университетах, в основном, работают преподаватели, а не исследователи. Поэтому им очень трудно конкурировать по тем шкалам, по которым измеряют нас. Практически во всех лигах исследовательские университеты находятся вверху списка.
Поэтому наши университеты, включая МГУ, расположены так низко в мировых рейтингах?
В МГУ проводятся исследования, и он, по-моему, входит в первую сотню. Но мне кажется, проблема здесь еще знаете в чем?
Нет достаточной интеграции российских исследователей в международное академическое поле. И главный фактор – языковой.
В академической сфере сильна англо-саксонская традиция, и здесь, конечно, британские и американские университеты лидируют. Англо-саксонское поле конструируется на основе системы журналов, которая тоже является ранжированной. Для того, чтобы опубликоваться в престижном научном журнале, нужно пройти через мясорубку критики, которая тебя делает частью этого поля. Когда ты прошел через эту мясорубку, ты уже немножко другой человек. Ты научился общаться с анонимными рецензентами, с редакторами журналов, ты понимаешь, как что преподносить, и это крайне важно. Это отдельная культура, из которой мы исключены по причине языка.
Я знаю, что ваша дочь окончила Окфорд. Почему не Кембридж?
Ну, вы слышали, конечно, о конфликте отцов и детей. Мне бы хотелось, чтобы она училась в Кембридже, но дело в том, что она выросла в Кембриджском колледже буквально. И для нее, наверное, был важен свой собственный путь. Хотя, думаю, что гораздо более веской причиной явилась школа — St Paul’s Girls’. Там не допускают родителей до принятия решений для своих детей. Это тоже очень интересный момент, который отличает российских родителей от западных. Западные доверяют институтам и не вмешиваются в дела своих детей. Именно учителя занимаются профилированием ребенка, понимая, где ему лучше быть. А у нас, конечно, родители предпочитают сами решить, в каком престижном вузе должен учиться их отпрыск.
Насколько вам легко было принять этот британский подход к воспитанию и образованию детей?
Мне было очень легко, потому что я всегда так много работала, что у меня не оставалось времени. Фактически — у меня просто не было выбора. Мне пришлось положиться на школу и на их понимание того, что главное для моей дочери. И это дало очень правильный эффект! Я бы никогда не смогла задать ей то направление, которое ей было предложено в школе. А именно: по комбинации факторов определилось, что у нее есть талант к физике, к языкам, а также интерес к классическим цивилизациям — тому, что здесь называется Сlassics. Ей нужно было выбрать, и она выбрала Classics. Для меня это была совершенно незнакомая территория. Так что и советовать-то я ей ничего не могла. В итоге она не только отлично окончила школу и Оксфорд, но и после этого тоже успешно продвигается. Она не пошла по академическим стопам, а получила контракт с юридической фирмой, которая вложилась в ее дополнительное обучение в этой сфере.
Тяжело ли психологически работать в науке? Есть ощущение, что академики никогда не отдыхают: постоянно что-то пишут, над чем-то работают…
Зависит от человека. Мне легко, потому что я не разделяю работу и жизнь. Мне не нужно закончить работу, чтобы начать жить. Поскольку этой границы не существует, я работаю всегда, но и живу этой работой. Многих людей это бы не устроило. Ведь получается, что нет ни выходных, ни отпусков — ничего. Потому, что я действительно всегда нахожусь в клетке того, о чем я сейчас пишу или думаю.
Текст и фото: Катерина Никитина
Интервью вышло в печатном номере журнала Russian Gap. Заказать версию с доставкой на дом >>>