Виктор Шендерович: «Мы будем вести жизнь страны-изгоя и будем платить за свой выбор»

Поводом для нашей встречи с Виктором Шендеровичем стали его предстоящие выступления в Лондоне. 25 апреля на сцене The Tabernacle пройдет творческий вечер под названием «Театр одного Шендеровича» (билеты у нас на сайте), а в мае вместе с народной артисткой СССР Адой Роговцевой он сыграет в спектакле «Какого черта!» по пьесе Ирины Иоаннесян и Нателлы Болтянской. Но поговорить получилось не только о театре.

Виктор Анатольевич, встретились с вами поговорить о театре и искусстве, а вокруг угроза ядерной войны и половину интернета заблокировали. Получается, все ваши апокалипсические прогнозы оправдались?

В этом нет никакой хитрости: положение пессимиста – самое беспроигрышное. Смело давай пессимистические прогнозы, рано или поздно ты будешь прав.

Но, будем оптимистичны, третья мировая война все-таки отложилась. Все могло быть гораздо тяжелее по последствиям. Как я уже не раз говорил, развилка в нашем – путинско-российском – случае была пройдена в 2014 году. Все остальное – это уже подробности сюжета, они очень важные и трагические, драматические и комические, но в целом Россия сама себя выбросила, за шкирку, на обочину мира.  Потому что в XXI веке все это уже не работает. Путин, как кто-то хорошо заметил, был бы замечательным политиком в XIX веке, когда их оценивали по количеству приобретенных земель. Не приобрел землю – плохой царь, приобрел землю с народом – хороший царь, крепостных добавилось – отлично. В XXI веке это все не работает совсем. Крымская авантюра выбросила нас вон, но, конечно, мы не Албания — у нас ядерные и военные возможности. Но еще никогда страна, которая противопоставляла себя всему миру, не выигрывала в перспективе, такого не было и не будет.

Все, что происходит сейчас, это последствия выбора, а выбор был сделан в 2014 году. Если мы страна-агрессор, то мы страна-изгой, а тогда зачем нам Телеграм, зачем нам вообще интернет, зачем нам лекарства? Мы будем вести жизнь страны-изгоя, и пока через какое-нибудь место до головы не дойдет, мы будем платить за свой выбор.

Вы презентуете сейчас большой проект «Лец. ХХ век», где рисуете масштабный портрет этого столетия. Какие выводы нам надо сделать из ХХ века?

Выводы надо сделать те же, что из предыдущих, только еще трагичнее. Бернард Шоу говорил: «Главный урок истории заключается в том, что никто не извлекает уроков из истории». В наш век слепцам безумцы вожаки. Это было сказано в начале XVII века, в 1603 году, если не ошибаюсь. Век значения не имеет, слепцам по-прежнему безумцы вожаки, просто у безумцев больше возможностей. ХХ век был многообразный, мы попытались в нашем альбоме не слишком драматизировать, а дать и то хорошее, что было: феминизм, суфражистки, женщина, которая оказалась не другом человека, а просто человеком, и джаз, и «битлы», и Одри Хепберн, и технический прогресс, и Стив Джобс. Но, конечно, будет много сатиры, ведь Лец был горький сатирик, который даже во сне видит горбуна на верблюде. Это особый глаз, поэтому портрет получился вполне драматический и жесткий. Но в целом, люди не делают выводов, никто не извлекают уроков из уроков судьбы.

Смотрите, после Первой мировой войны говорили – никогда этого не повторится! После Второй – весь мир только и делал, что реабилитировался от ее последствий. И вот 2018 год, а мы снова говорим о ракетах. Мы недостаточно испугались?

Кто такие мы? Дело в том, что человек рождается с пустенькой головкой – что туда положат, то и будет. Если бы человечество могло наследовать знание и этику, то мы все были бы Сократами. Это старая мечта человечества – вывести какого-то образцового человека, но рождаются-то голенькими. Вот сейчас в России выросло поколение, которое ничего кроме Путина не знает. Казалось сорок лет назад, что нужно всего лишь объяснить, что Сталин убийца. А теперь оказывается: «Ну да, убийца, ну и что? Он же убивал, кого надо убивать». Понятийного аппарата не хватает.

Путин вырастил себе уже не первое поколение невежд, очень возбудимых на крик, возбудимых на демагогию, слабо представляющих себе реальность.

Человечество испугалось, но те, кто испугались, умирают или уже умерли. Выросли новые и их ведут новые демагоги, которые точно также воруют и лгут, и им выгоднее иметь дело с темной массой. Путин вырастил себе уже не первое поколение невежд, очень возбудимых на крик, возбудимых на демагогию, слабо представляющих себе реальность. Они соорудили себе историю, в которой нет места ни для чего, кроме гордости, раскиданных пальцев. Мы ничего не можем сделать руками – у нас пальцы растопырены, а распальцовка мешает собирать нам «мерседесы». Это все рукотворный ад. Если бы задача была вырастить образованных людей, эта задача решалась бы другим способом.

Спасет ли нас искусство?

Не спасет, но развлечет.

Тогда давайте про искусство. Вы только что вернулись из Киева, что вы там делали?

В Киеве были репетиции нашего спектакля «Какого черта!», которые продолжатся в Лондоне. Должен признаться, что ради этого спектакля я нарушил данное себе слово не делать то, в чем я дилетант. Меня раздражает, когда «селебрити» начинают не по назначению употреблять себя, как будто «селебрити» – это какая-то специальность, дающая тебе права на все. Если ты известный писатель, зачем ты поешь? А если ты известная балерина, зачем ты играешь?

Ну ладно, вы же играли в театре в юности?

Это недоразумение!  Я не играл, я учился в Табаковской режиссерской группе и бегал в массовках спектаклей рядом с грандиозными артистами. Например, был спектакль «Маугли» в конце 70-х, но я никогда не учился на актера и не был актером. Я педагог по сценическому движению, у меня режиссерское образование, и это дает мне возможность время от времени растопыривать пальцы и говорить, что среди моих учеников есть народные и просто хорошие артисты. Но чтобы самому на сцену в театре! Когда я согласился, позвонил «повиниться» Чулпан Хаматовой, на что она притворно ахнула: «Как же, мол, чужие слова будете говорить!» Вот чужие слова я на сцене не говорил уже лет тридцать. Хотя, конечно, некоторый опыт общения с публикой у меня есть – я регулярно читаю свои тексты перед публикой, но там я литератор и по бумажке.

По-моему, вы просто кокетничаете.

Нет-нет, именно потому, что я знаю, что такое хороший артист, я прекрасно отдаю себе отчет, чем артист отличается от человека, который говорит чужие слова.

Чем отличается?

Отличается органикой существования, донышком, которого не видно. Это театральный термин.  Табаков всегда шутил, что актеры — это люди, которые говорят по очереди. Но, конечно, Артист – это человек, который не слова по очереди говорит, а человек, создающий гомункулусов в пробирке.

Я не собираюсь становиться актером, это одноразовая история. Но предложение было таким потрясающим, что я решил: позор мой будет недолгий, а память останется до конца дней

У Артиста меняется пластика, скорость речи и даже пульс.  Я видел на сцене Табакова, Райкина – и конечно, это нутро другое, просто другая биология, которой у меня нет. У меня эстрадная биология. И во время репетиций нашего спектакля я чувствую это, как только в комнату заходит  Ада Роговцева. Вот пока Ады Роговцевой в комнате нет, я актер, а как только она заходит, все становится на свои места. У нее  такая глубина, такая непосредственность реакций, абсолютная органика, она живет не от реплики до реплики и от поворота до поворота, она что-то внутри проживает, существует внутри характера и обстоятельств. Вокруг нее облако правды. Конечно, ей со мной трудно, но я уже с головой втянулся в это. Как говорится, мне сделали предложение, от которого я не смог отказаться: выйти на сцену с Адой Роговцевой в Лондоне, да еще и в одной из главных ролей. Мне позвонила Ирина Иоаннесян, которая была моей ученицей лет тридцать назад во Дворце пионеров. Она была пионеркой, а я был молодым педагогом. В итоге пионерка выросла и стала такой бизнес-леди, но увлечением театром не прошло и настигло ее через какое-то количество десятилетий. Конечно, я не собираюсь становиться актером, это одноразовая история. Но предложение было таким потрясающим, что я решил: позор мой будет недолгий, а память останется до конца дней.

А про что этот спектакль?

Это фантазия на вечную тему: легенда о Фаусте, продажа души. А я, собственно, черт. Роль резонерская и, конечно, выигрышная и очень эффектная. Гораздо легче играть черта, чем человека. Есть в спектакле один сюжетный поворот – я не буду о нем говорить – который заставил меня с интересом отнестись к этому драматургическому материалу. Поворот очень симпатичный, безжалостный, смешной и  одновременно трагикомичный. Для меня это вызов и приключение.

Кроме того, возвращаясь к политике, в какой-то момент, лет пятнадцать назад, я же пытался влезать в происходящее в нашей стране. Приводил Каспарова к Немцову, мы обсуждали что-то, и было ощущение, что мы можем все-таки попробовать изменить ситуацию. Но оказалось, что мне хотелось выйти из рабства на свободу, а людям вокруг меня хотелось поуютнее устроиться внутри рабства. И им это удалось, они вполне уютно существуют в должности маленьких либеральных лидеров. Это их устраивает, но у нас разные задачи.

Вы хотите сказать, что это разочарование привело вас к тому, что вы больше не можете всем этим заниматься? Хотите себя посвящать другим вещам?

Да, потому что я должен заниматься своим любимым делом. Я комментатор, я буду все это комментировать, в меня в качестве независимого комментатора, как ни удивительно, кто-то верит еще. Оказаться правым приятно, но это правота врача, который предупреждал, что больной умрет. Этот врач должен испытывать сложные чувства, потому что с одной стороны, его квалификация подтверждается, а с другой стороны, больной-то помер.

И вот эта английская история – это приключение – считайте, что я взял отпуск на месяц. Кто-то уезжает путешествовать в горы или на море, а я устроил себе приключение в Киеве и Лондоне.

За что бы вы продали душу дьяволу?

Во-первых, может, уже продал, откуда вы знаете? Во-вторых, в пьесе я души покупаю.

Но в юности, пожалуй, мог бы продать за славу, тщеславие. Хотелось славы на хорошем поприще, было ощущение мессианства, было ощущение, что мне даны какие-то особенные возможности. Вот напишу рассказ – и человечество ахнет! Но в юности так и положено. Толстой называл это «энергия заблуждения». Когда я начинал писать, задача была, конечно, написать лучший текст. Я был очень амбициозен – и, наверное, только так и надо. Когда меня в юности хвалили, что я пишу лучше, чем какие-то мои ровесники, они даже не догадывались, как больно меня этим задевали, потому что меня не интересовала такая мелкая конкуренция. Я ревновал к Маркесу, к Булгакову.

А сейчас изменилось это ощущение?

Изменилось, потому что я четко понимаю, что мне бог дал. Что дал, то я и пытаюсь реализовать. Но я понимаю, что я не гений. Есть старая еврейская притча про то, что после смерти Господь не спросит у Магида, почему он не не стал Моисеем, он спросит с него, стал ли он подлинным Магидом. Человек должен реализовать свое призвание, свою судьбу. Я не могу соревноваться с Булгаковым, я был бы идиотом. Теперь, как говорит мой старший друг Лев Рубинштейн, цель на остаток жизни – не испортить некролог. Это совершенно чудесная задача – не вляпаться напоследок, потому что мы видим, как люди, славнейшие люди, которые были гордостью страны, которые были нашими учителями, которых мы боготворили, вляпываются под старость.  И это очень досадно. Вот не испортить некролог – задача почтенная и реальная, в отличие от прыжка на какие-то мировые отметки.

И восхваление, и обожествление таланта, и позволение таланту быть какой угодной свиньей, и требование от него абсолютного идеала – крайности одинаково глупые.

Говоря о некрологах, нельзя не вспомнить о последней большой утрате – Олега Павловича Табакова, который был вашим учителем. Многие из его поступков были спорными, и после его смерти в обществе возник вопрос: мы можем все простить такому гению, как он?

Нет, никому нельзя прощать, что значит все простить? Мы должны быть критичны, а дальше начинаются очень тонкие подробности. И восхваление, и обожествление таланта, и позволение таланту быть какой угодной свиньей, и требование от него абсолютного идеала – крайности одинаково глупые. Критически оценивать окружающих обязательно. Случай с Табаковым, я уже писал об этом, для меня отдельный. Это мой учитель, человек, без которого меня бы не было, которому я благодарен пожизненно.

Может ли огорчать родной отец? Может быть стыдно, неловко за родного отца? Да. Перестает ли он быть родным отцом? Нет, не перестает. Простой ответ. Я думаю, что сам Табаков о многом жалел, но когда радостные бандерлоги начинают скакать на неостывшем теле, когда люди не в состоянии взять просто паузу после смерти и проявить уважение… Я этого просто не понимаю.

Мы должны помнить то хорошее, что он для нас сделал, и критически оценивать ошибки и проступки. Но мы трагически теряем самоуважение, потому что вот это революционное деление на своих и чужих – оно просто катастрофично. Эта революционность, готовность немедленно уничтожить как класс тех, кто не с нами, – это прямая дорога в ад. И это худшее, что с нами случилось в последние годы: совершенная неспособность услышать друг друга. Черно-белый мир, который был построен в наших головах, еще даст о себе знать самым печальным образом.

Читайте нас в телеграме, чтобы не пропускать самые интересные интервью: https://t.me/zimamagazine