Как нынче дела у британских ученых? К 1 сентября (который в русской мифологии именуется «День знаний») ZIMA Magazine взял интервью у Ирины Сырбу — исследователя из University of East Anglia, которая начала свою академическую карьеру в Кишиневе и затем получила Master’s в Оксфорде и PhD в Университете Восточной Англии.
Обстоятельно поговорили о следующем:
Дисклеймер: в этом разговоре под «академией» имеется в виду любая научная деятельность, а под «академиками» — ученые и вузовские преподаватели (любого уровня). Формально это языковой варваризм, но живущие в Британии русские ученые и студенты в разговоре используют чаще всего именно эти формулировки для обозначения данной деятельности, так что мы решили оставить их в этом интервью — там, где они проскальзывают. И пусть простят нас языковые пуристы.
— Ира, мой первый вопрос: я знаю десятки научных работников из России, живущих в Британии. Знаю людей из Литвы, Украины. Но из Молдовы — только тебя. Такое ощущение, что учиться и строить академическую карьеру люди из Молдовы ездят не в Британию, а в другие страны. Это правда?
— В Молдове есть академики, но они сотрудничают больше с Россией и другими странами. В Великобритании они тоже есть, хотя и немного: я кроме себя знаю еще одну женщину-исследователя в Оксфорде. Может быть, есть и еще, только их не очень видно. Мы люди не публичные.
Надо определиться с терминами. Академик — это все-таки идентичность: ты себя либо считаешь академиком, либо нет. Я себя не считаю. Предпочитаю называться исследователем (researcher). Академик — это все-таки более профессиональная роль (и зачастую предполагающая активную преподавательскую деятельность), а ресерчер — это набор навыков, которые можно применять не только в академической сфере, но и в «третьем секторе».
— Расскажи скорее эту удивительную историю: как ты была школьным педагогом в Молдове и стала ресерчером в Оксфорде?
— По первому образованию я учитель начальной и средней школы, педагог, но окончила еще и иняз, и у меня был большой опыт работы преподавателем английского в вузе. Довольно долго я совмещала эти должности: утром занималась с маленькими детьми, а вечером шла обучать студентов. И так в течение многих лет.
Как я оказалась в Оксфорде — это история необычная. Не буду тут сейчас сочинять про то, что «я всегда мечтала, и мои мечты сбылись». Как бы удивительно это ни звучало, но я никогда туда не стремилась, и это произошло неожиданно.
А началось все с того, что, поработав много лет в системе высшего и детского образований в Молдове, я поняла, что там — потолок. Расти больше некуда. Знаний хотелось, а получать их было неоткуда. Академия в Молдове находится в весьма плачевном состоянии, к сожалению.
Я решила получать степень магистра за границей и начала подавать на различные стипендии, доступные на тот момент. На рынке по моему направлению их тогда было три: одна в Оксфорде и две менее престижные — в Европе. Я подала на все три и серьезно готовилась к последним двум, потому что никогда не считала, что потяну Оксфорд, и что меня туда вообще возьмут. Но вышло так, что на две менее престижные стипендии меня не взяли. Сказали: «Вам не хватает опыта и знаний». Тем большим шоком стало предложение из Оксфорда. Ну и закрутилось.
— Что именно ты отправилась изучать?
Child development and education — детское развитие и образование. Это дисциплина на стыке психологии и социологии: мы изучали теории, стоящие за развитием ребенка. Разные этапы: развитие речи, мышления, а также интервенции, которые способствуют оптимальному детскому развитию и воспитанию. Это интенсивный курс, который был уложен в три триместра.
Возвращаясь к поступлению: я написала два или три эссе и прошла одно интервью у себя в Молдове. Меня интервьюировали по Skype два профессора из Оксфорда с мировыми именами, о чем я тогда не знала. Потом, полгода спустя, уже в Оксфорде, меня это повергло в священный экстаз, но тогда я была наивная девочка и не знала этого.
Я получила оффер. Но оффер — это одно, а другое дело — получить деньги. С Оксбриджем всегда одна и та же история: взять тебя могут, наших ребят иногда берут и в два, и в три места, но всегда есть проблема с деньгами. Нужно искать средства. А это тяжело, ибо обучение весьма недешевое: мой год в Оксфорде обошелся почти в 30 000 фунтов.
Мне эти средства дал фонд Сороса: я прошла конкурс в Молдове на соискателя стипендии и оказалась единственным делегатом из Молдовы, кто заинтересовался этим направлением. Фонду просто ничего не оставалось, кроме как дать мне грант на обучение.
Все это время я не до конца понимала, куда меня это приведет. Я чувствовала себя как дитя, которое кинули в воду. У меня не было осознанного желания сменить карьеру или монетизировать навыки. Мною двигала жажда знаний. Мне хотелось проникнуть за ширму моей профессии и понять, что стоит за тем, что я делаю в классе ежедневно — освоить глубоко теоретическую базу, так сказать.
Для возрастного студента (а мне было уже 33 года на момент поступления) это все же нетипично — обычно людям моего возраста, находящимся глубоко в своей профессии, не так просто сделать перерыв в карьере на год или два. Поэтому обычно подобные решения весьма прагматичны.
Были вещи, которые тянули меня назад. Я столкнулась с непониманием со стороны семьи и друзей. Для них это было совершенно непонятно: «А зачем? А как же выйти замуж и нарожать детишек?»
— Подожди, я хочу это еще раз услышать: ты получила стипендию в Оксфорде, но твои родные были против?
— Нет, они были не против. Одобрили, конечно, восхитились. Но не поняли, зачем это нужно. В их парадигме это что-то второстепенное, не очень нужное.
А замуж выйти — это понятное?
— Да. Я оказалась в семье черной овцой. И в этом статусе остаюсь до сих пор — я такая, знаешь, тетушка из-за границы с чуть поехавшей крышей (смеется), которая путешествует по миру, обожает свою исследовательскую работу, пишет книги, ну и далее по списку странностей. В постсоветском пространстве это звучит так: «Ну, окей, это все хорошо, но где поварешка в одной руке и младенец в другой?» Понимаешь, о чем я?
— Расскажи про семью. Кто они, твои родные?
Ой, у меня большая семья, которую я обожаю. Это огромная extended family с дядями и кузенами, племянниками — нас человек сорок. Матриархом нашей семьи была бабушка, но ее уже нет в живых. Мы, конечно, не собираемся все вместе часто, обычно группами. Большая часть нашей семьи живет в России, я — единственная, кто живет на Западе. И это такой big divide: как ты понимаешь, это столкновение идеологий, столкновение ценностей. Поэтому им трудно понять то, с чем я работаю и чем я живу. И это моя боль: переехать в другую страну и ассимилироваться в ее культуру — это трудно, но в итоге возможно. Но как сохранить связь с близкими, которые остались там, в той культуре, и как остаться для них своим — это совершенно другой вопрос. В каком-то смысле тебе надо пустить корни тут, на чужбине, и не потерять их там, на родине.
В Оксфорде все было как в сказке, во всяком случае, первые полгода. Сумасшедшая студенческая жизнь: вечеринки, клубы и сообщества по интересам, поездки по Англии пока есть неделя-другая, чтобы познакомиться с английской культурой. Такой, экспресс-курс «Познакомиться с Англией за 2 недели». Ну а академический хоррор был уже потом — в плане жесткой учебы, дедлайнов. Это был слом. Не психики, нет. Но это был слом всех моих представлений о том, как устроено образование, поскольку у нас учат все и обо всем, а не какой-то вопрос глубинно, а здесь все устроено иначе: ты долго и глубоко изучаешь выбранную тему или вопрос и в конечном итоге становишься в этом экспертом.
Или, например, Critical thinking — у меня это, как у любого разумного человека, в каком-то виде было, но не то чтобы я выдавала это каждый раз на ура. Мне пришлось перестроить абсолютно все: как я учусь, как работаю с данными. Надо было много и быстро самообучаться — например, статистике, статистическим методам и программам. Учеба так устроена, что все делаешь самостоятельно, помогать тебе в этом никто не будет. И пришлось научиться читать и анализировать сразу большое количество академической литературы, осваивать азы исследовательской работы. И все это за какие-то считанные месяцы.
В Оксфорде все устроено уникально — не так, как в остальной Англии. Триместры там имеют свои названия, каких нет больше нигде, Оксфорд и еще один-два университета в Англии — единственные, в которых докторская степень называется DPhil, а не PhD, как во всех остальных вузах. Когда я только приехала, первое, что мне выдали — это семисотстраничный фолиант, в котором были прописаны все правила университета. Неудивительно для университета с почти что тысячелетней историей, не так ли?
Социальная жизнь была, конечно, бурная. Все эти балы и тематические вечеринки, которых особенно много было в первый триместр — мы на них ходили каждую неделю. За год мы должны были впитать в себя оксфордский лайфстайл со всеми его социальными и образовательными особенностями, и это было по-настоящему круто.
Оксфорд стал одним из самых значимых поворотных моментов в моей жизни. Это был взрыв моей парадигмы по очень многим понятиям: культурным, социальным, образовательным, карьерным.
После окончания Оксфорда, когда я уже защитилась, я поняла, что хочу еще. Такая, знаешь, зависимость выработалась — хочу заниматься исследованиями. К тому времени я уже провела свое собственное исследование в школах Молдовы — оно стало диссертацией. За пять месяцев мне нужно было съездить в Молдову, собрать данные у детей и их родителей, обработать эти данные, получить результаты и написать диссертацию.
— О чем была твоя диссертация?
— Тема была, грубо говоря, такая: какие факторы способствуют внешней и внутренней мотивации к учебе у детей в средней школе в Молдове. Это довольно объемный материал. Но я получила distinction, и это было значимое достижение в моей жизни. Моя диссертация с красной точкой — знаком отличия — находится в библиотеке моего департамента, и она будет там пожизненно, как и работы других студентов, ставшие эталоном или примером. А ведь всего год тому назад я не смогла бы написать и отличного эссе. Теперь ты понимаешь, что это для меня значило. Ну и когда ты приходишь на семинар, где тебе преподают ученые мировой величины, которые пишут академические учебники для всего мира! Это действительно привилегия — учиться и работать под руководством лучших из лучших.
— Семинары часто проходили?
— Два-три раза в неделю, а все остальное время ты учишься самостоятельно, пишешь эссе, ходишь на семинары в другие школы. Все это в жестком режиме: читать и писать нужно было очень много. Это было самым сложным, но и прекрасным одновременно. Это закалило меня, появился адреналиновая тоска по ресерчу. Поэтому после учебы в Оксфорде я начала подавать на доктора наук.
— Мысли были о топовых университетах по всему миру, включая Принстон и что-то в Австралии. Получила оффер из Оксфорда, но без денег. В итоге приняла предложение от университета в Норфолке — University of East Anglia. Тому было две причины: первая — я поняла, что сработаюсь с моим супервайзором (забегая вперед — она потом стала моим лучшим другом, моим ментором и моим «академическим родителем»), и вторая — они дали больше всех денег.
— А деньги там как даются, по какому принципу?
— Смотри: обычно на PhD деньги даются на три года, но пишут все дольше: кто-то пять лет, кто-то четыре года. Я знаю людей, которые писали по семь-восемь лет. И все это время нужно где-то жить и что-то есть. Понятно, что все это можно совмещать с подработкой, параллельно идет твоя жизнь. Но это довольно сложно.
Master’s degree у меня была в области образования, а докторская называлась уже PhD in social work — это социальная работа, тоже на стыке социологии и психологии. У меня была диссертация по детям — выходцам из детских домов в Молдове. Я рассматривала вопрос реюнификации — возвращения этих детей домой: их опыт, как они себя чувствуют, как адаптируются — и родители, и дети.
Все это я закончила успешно. Параллельно работала: вела семинары в течение трех лет по одному семестру. Что тоже очень важно: это дает тебе больше возможностей при подаче на академические посты. Но получилось так, что, получив PhD, я не стала подавать на лекторские позиции, потому что в моей школе для этого нужно было, чтобы ты работал по той специальности, по которой защищался. А я никогда не была социальным работником, но по-прежнему могла подаваться на исследовательские позиции. И получилось так, что по окончании у меня был кризис карьерной идентичности. У меня давно была мечта поработать в НПО, и я рванула в первую же организацию, куда меня взяли на работу.
Это оказалась крупная charity, которая помогает детям из неблагополучных семей поступать в хорошие университеты Англии с помощью специальных образовательных программ. Они нанимают студентов-докторантов, которые преподают этим деткам. И ребята получают шанс подтянуть навыки и поступить.
Но у меня была другая должность, которая называлась Data Analysis Officer. Я отвечала за сбор и обработку данных. Звучит это круто: вау, Лондон, офис с окнами на Темзу, неплохая зарплата. Но это была такая тоска зеленая, что я в конце концов уволилась.
Кампус University of East Anglia
Мне повезло: меня подхватила моя бывшая супервайзор (та, что «академическая мама») — она набирала ресечеров в свой новый проект. Я прошла интервью и получила работу. Сейчас я — Senior Research Associate в крупном исследовательском проекте.
Не буду тут рассказывать, что я super brilliant. Берут всегда того, с кем легче работать, кого уже знают. И к тому же у меня был опыт работы в двух проектах в моей школе и защищенная диссертация. Моя супервайзор знала качество моей работы, что и сыграло решающую роль
Тут надо сказать, что если ты академик из неанглоязычной страны, и английский у тебя не родной, то занять сколь-нибудь значимую нишу в социальных науках очень сложно. Если ты математик или физик, то язык не имеет такого значения. Есть очень много людей из нашего постсоветского пространства, которые успешно работают и получают хорошие должности, вплоть до профессорских, на факультетах математики и физики, биологии и далее по списку. Но социальные науки — это про «поговорить ртом» и написать аналитику на чужом тебе языке, и соревноваться с местными здесь очень сложно. Местные учатся писать с детства, впитывают critical thinking и problem solving чуть ли не с молоком матери. Навыки академического письма здесь в хороших школах задаются уже на очень ранних этапах образования.
— Сколько у тебя времени заняло в совершенстве освоить английский, чтобы писать университетские эссе?
— Я уже приехала сюда с отличным английским. Я выпускница иняза и работала преподавателем английского десять лет до этого. Язык для меня совершенно не был проблемой. Но я знаю, что для многих моих друзей это было настоящей мукой. Это действительно тяжело — и учиться на неродном тебе языке, и особенно искать работу. Ты ведь автоматом идешь в самый конец очереди. К сожалению, когда говорят, что при трудоустройстве язык не важен — это неправда, в нашей сфере он первичен.
У меня в этом плане была фора — я очень хорошо писала, у меня были самые высокие оценки. Мой уровень английского не native, конечно, но близко к нему.
— Сейчас у тебя что за проект?
— Это двухлетний проект: мы работаем с семьями, где родители когда-то (в течение последних 30 лет) усыновили детей, и теперь дети выросли и сами стали родителями. Мы исследуем их собственный опыт родительства: что для них является защитными факторами, что — факторами риска, с какими проблемами они сталкиваются.
Интервью часто длятся по два-три часа. Однажды у меня был разговор длиной три с половиной часа. Иногда они бывают болезненными для интервьюируемых, потому что обнажаются некие пласты воспоминаний и памяти, которые они не хотели бы, возможно, затрагивать. Тут важно правильно себя вести. Но вообще это безумно интересные данные, безумно интересные истории. Сейчас проект входит в финальную фазу, и мы планируем публикации и семинары, где будем делиться нашими находками.
— И об этом вы пишете книгу, о которой ты говорила в начале?
— Нет, книга вообще о другом. Она не академическая, и это наш совместный проект с моей лучшей подругой и соавтором.
Книга — детище ковида. Если бы не случилось пандемии, ее бы не было. И если бы не умер мой дядя — как раз в тот день, когда у нас начался карантин, в конце марта.
Я не смогла полететь на похороны. Для меня это был даже не шок, а состояние, когда из тебя вытряхнули старую тебя и всунули туда что-то другое. А ты не можешь понять, что происходит. Было ощущение, что рушится вообще все: у меня умер дядя, семейная трагедия, мне нужно поддержать маму и брата. При этом мы — мир — входим в какой-то дикий и непонятный период, нас всех перевели на работу на дом. И все это происходит за сутки. И я не понимаю, как мне лететь и что мне делать.
Я тогда еще не осознала, какое это было сильное потрясение. В такие моменты ты еще не понимаешь этого, погружаешься в мелочи. Но спустя недели две или три переоценка все же произошла. Все банальное ушло на второй план, и я поняла, что для меня самое главное — моя семья.
И тут я начала говорить со своей подругой-экспатом. Она — потрясающий человек. Очень тонкий и мудрый. Она в этот трудный момент поддержала меня, у нее у самой были тогда сложности в жизни. И после разговора меня вдруг осенило: ведь есть же еще такие же люди, как я. У меня много друзей — мигрантов и экспатов. Я задумалась: если я прохожу через это и чувствую отрыв от своих корней, то как это все у них? Как они справляются, что им помогает?
И я ей сказала: «А давай напишем книгу? Ты тоже экспатка с большим опытом, жила в Дубае, в Лондоне. Я — мигрантка, жила в Белоруссии и в Англии уже десять лет почти».
Так в разговоре и родилась идея.
— Как называется книга?
— «Surviving COVID-19 in foreign land. Stories of expats and migrants across the world».
— А чем отличается мигрант от экспата? Мигрант приехал навсегда, а экспат — в командировку?
— У слова «мигрант» зачастую присутствует некая негативная коннотация, связанная и с социально экономическим, и с правовым статусом, и с привязками к стране миграции. Мигрант скорее приезжает с желанием укорениться, экспат — не обязательно. Экспаты — это чаще всего (хотя и не обязательно) высокообразованные люди, которые приезжают из развитых стран. В то время как мигрантами обычно называют людей из стран победнее. В общем, в социологии это различие есть, и мы в нашей книге тоже делаем оговорку.
Книга основана на интервью с десятью экспатами и мигрантами по всему миру. Я использовала свой исследовательский опыт нарративных интервью, какие-то навыки интервьюирования из моего настоящего проекта. Мы с подругой накидали список вопросов, и дальше все очень быстро развивалось: за две-три недели мы нашли подходящих людей среди знакомых и в соцсетях. И в течение двух-трех недель проинтервьюировали все десять человек. Это были люди разного происхождения из разных стран: из Белоруссии, Штатов, Румынии. Получились интересные истории, а главное — мы начали видеть какие-то общие вещи, которые объединяют наших героев.
Эта книга не академическая: она не сложная и написана простым человеческим языком — людьми для людей.
Мы наивно думали, что все сделаем за два месяца, но процесс занял ровно в три раза больше времени. Сейчас мы выбираем обложку, и мой знакомый друг, академик из Кембриджа, читает ее — важно получить некий фидбэк от состоявшихся опубликованных авторов.
Меня иногда спрашивают: «А зачем вы это делаете?» Мой ответ такой: это имеет смысл, даже если хотя бы один человек прочитает эту книгу, и это ему поможет, например, понять, что не он один переживает эти трудности. И потом, многие вещи, которые говорили наши участники, перекликались: они использовали одни и те же психологические стратегии.
— Что их объединяло?
— Одна из вещей — это их резистентность. Поскольку люди жили в разных культурах и видели и хорошее, и плохое, их это закалило. Они рассуждали так: «Я выжил там, где было намного хуже. Я выживу и сейчас». Они видят себя обладающими более высокой выживаемостью, они готовы к трудностям больше, чем местное население, которому никогда не нужно было лавировать и приспосабливаться или соглашаться на какие-то уступки. Они более уступчивые, более гибкие, и это они называют «мой иммигрантский багаж».
Еще люди нередко делали отсылки к каким-то страшным историческим событиям, которые им пришлось пережить. Например, к Чернобыльской катастрофе или войне в Югославии, через которую прошла одна из наших героинь. Она рассказывала: «Ну да, нас бомбили. Но мы ходили в школу. Мои друзья потом не могли понять, как я вообще могла учиться. А для нас это было частью нашего нормального мира». Или эпидемия SARS 2013 года, о которой нам рассказал наш герой из Гонконга. Он пережил это, будучи ребенком, и вспоминал: «А мы ничего, нормально, ходили в школу в масках».
Студенческие общежития в University of East Anglia
И когда они, уже будучи взрослыми людьми, обсуждают нынешние трудности, они вспоминают все это и говорят: «Тогда было страшнее». И интересно получается: вроде принято считать, что в таких ситуациях нужно прибегать к исключительно позитивным воспоминаниям, но, оказывается, многим нашим героям помогало совсем не это, а сопоставление страшного и еще более страшного из их прошлого. Для нас это стало открытием.
— Можно ли сказать, что мигранты — люди более сильные, двужильные, чем те, кто всю жизнь живет в своей стране?
Возможно. Ведь у них были не только типично мигрантские стратегии, но и общечеловеческие. Например, принятие. Помнишь, в начале пандемии все бросились самосовершенствоваться? Был такой соревновательный забег в соцсетях: кто запишется на большее количество курсов, слепит идеальное тело за две недели. Пекли хлеб, занимались спортом с диким энтузиазмом. А потом это ушло. Для наших героев одним из уроков стало то, что «ребят, нам на самом деле надо расслабиться, самое главное — принять несовершенную, но более гармоничную версию себя».
Но это не мигрантская стратегия, а, скорее, общечеловеческая.
— Давай поговорим о твоей персональной мигрантской резистентности. Твой нынешний научный проект рассчитан на два года. И в принципе почти все исследователи так и живут — от проекта к проекту. Закончился проект — надо искать новый, встают вопросы денег и визы, а это стресс. Ты за годы своей научной карьеры адаптировалась к такой жизни?
— Вопрос визы у меня не стоит — у меня европейский паспорт и Settled Status, поэтому мне в этом смысле легче, чем многим другим. Но по-прежнему стоит вопрос денег.
Да, почти все исследовательские вакансии — временные. Более того, по моему личному опыту, сфера науки — это ужасная эксплуататорская машина, которая выжимает все силы из наиболее талантливых людей. Если ты хочешь остаться в академии и иметь стабильную базу, ты обязательно должен подать на должность лектора. Это, в основном, преподавание. Или преподавание плюс ресерч. У меня к преподаванию нет никакого интереса, я чистый исследователь. И мой путь, с учетом того, как все устроено в нашей сфере, — это перескакивать с одного контракта на другой.
Контракты бывают от шести месяцев до двух лет, и мне еще повезло, что у меня сейчас хороший контракт: на два года с очень хорошей зарплатой. Это большая редкость в академии. Мне так и сказали: «Ира, тебе очень повезло. Первая работа — и такие шикарные условия!»
Мой контракт сейчас заканчивается, и я, если не найду ничего, всегда могу пойти работать в третий сектор — think tanks, NGOs, charities. Может быть за копейки, но с голоду не помру. Я ведь из очень бедной семьи, и в 1990-е, учась в колледже, работала уборщицей, чтобы заработать на еду и одежду и помочь маме. Я думаю, что в какой-то жесткой ситуации я на какую-нибудь работу всегда устроюсь: хотя на ресепшн, хоть хлеб печь, если совсем уж не будет работы в академии. Такая у меня мигрантская резистентность — я могу все (смеется).
— А много сейчас работы в академической сфере?
— Сейчас все плохо. Урезаются фонды, людей не берут на работу, не продлевают контракты. У нас ушло три человека из пятнадцати. Университеты испытывают жуткий дефицит средств. Всем понятно, что в следующем году половина иностранных студентов не приедет. А они были одним из главных источников дохода для университетов.
— Ты когда-то писала, как в студенчестве жила на 10 фунтов в неделю. Как тебе это удавалось?
Это был период, когда я делала PhD в Норфолке. Помнишь, я говорила, что деньги дают на три года, а пишут все дольше? Сначала это звучит заманчиво: «О, ты будешь получать 14 000 фунтов в год!» Но проблема в том, что когда три года проходят, то денег уже больше не дают, а заканчивать работу надо. Тебе нужен год, чтобы дописать, данные все собраны. И это самое ужасное: надо или жить на сбережения, или работать.
У меня были кое-какие деньги, которые я должна была растянуть на этот дополнительный год. Еще я устроилась работать один день в неделю ассистентом профессора — но это в первом полугодии. Это были лишь деньги на еду. Во втором полугодии пришлось отказаться от подработки, чтобы дописать диссертацию в срок. У нас было так: если не сдашь в срок — штраф 1000 фунтов. И мне пришлось в последние шесть месяцев отказаться от всех работ и от общения с друзьями. Только дом и библиотека.
Жила я не на 10 фунтов в неделю, но, может, на 20. Считала каждую копейку, ходила в магазины после 8 часов, чтобы найти уцененные продукты. В принципе, это возможно.
Я опять-таки опиралась на свое происхождение. В Молдове, в 1990-е, когда мама осталась без работы, мы жили на очень скромные доходы, так что шоком для меня это не стало. Ну, похудею чуть-чуть.
При этом я нашла какие-то деньги, чтобы слетать к друзьям в Швейцарию (улыбается). Благо, они меня приютили, а я нашла лоукостер по цене 30 фунтов. Отдыхать тогда было важнее, чем питаться качественной едой. Такие вот приоритеты (смеется).
— Ира, ты, конечно, исследователь и со студентами не работаешь. Но не могу не спросить вот о чем: насколько справедлив анекдот про выпускника гуманитарного вуза и латте?
— А что за анекдот?
— «Что вы скажете, когда повстречаете выпускника журфака? — Мне две ложки сахара в латте, пожалуйста».
— А, в смысле они не могут найти работу? Я думаю, что это меньше правда жизни в Британии, чем в постсоветском пространстве. Постсоветское гуманитарное образование — оно ни о чем, за редким исключением. И работать негде. Как у нас в Молдове: если ты выпускник исторического факультета, то тебе прямая дорога или в учителя (в лучшем случае) или в библиотекари. Здесь все-таки рынок применения гуманитарного образования гораздо больше, и найти работу легче, если только у тебя не что-то совсем уж нишевое, например, степень по египтологии из Оксфорда.
В той же благотворительной организации в Лондоне, где я работала, каждый второй Program officer был с PhD, в том числе из Оксфорда и Кембриджа. А Program officer — это когда ты сидишь и в Excel вводишь данные, общаешься со школьной администрацией, которая эти данные предоставляет. Но зато такую работу найти всегда можно, и диапазон вакансий больше, чем у наших аспирантов. Ты можешь работать копирайтером или в благотворительности, найти какую-то редакторскую работу. И переход из одной сферы в другую возможен относительно легко: я вот преподаватель и лингвист по первой специальности, в Оксфорде изучала детское образование на стыке психологии и социологии, а докторскую вообще писала по социальной работе.
Что касается гуманитариев, то отношение к нам, как к каким-то бесполезным людям было и будет — по крайней мере, со стороны людей определенных профессий. Математиков, может быть, или физиков-ядерщиков. Я лично выслушала несколько едких комментариев от знакомых. Но, господа, кто-то же должен писать и редактировать книги, обрабатывать интервью, и это все делаем мы, гуманитарии. Те же физики-ядерщики — они же читают книги и новости. Им иногда надо рассказывать истории о себе — и есть люди гуманитарных специальностей, которые их этому учат. Понятно, что в наше время hard sciences гораздо более востребованы, но без гуманитариев наш мир был бы хуже — он был бы оцифрован и лишен души до совсем уж абсурдной степени.
— Судя по тому, как ты пишешь о Молдове в соцсетях, ты к своей стране относишься с большой любовью. Расскажи, что хорошего сейчас происходит в вашей стране? Говорят, постсоветское пространство стихийно меняется в лучшую сторону. У вас так же?
— К сожалению, в стране дела не идут лучше. Ситуация настолько плоха, что Молдова стала одной из textbook examples of migrant nations. Мне кажется, что у нас живет больше молдаван за границей, нежели в Молдове. Но подрастает новое поколение людей, которое я считаю гораздо более свободным в мышлении. Они росли с духом свободы. Мне кажется, у них что-то получится изменить. Это люди от 20 до 30 лет — поколение, которое выросло уже после меня. Я вижу этих ребят — они делают вещи, на которые мы бы никогда не осмелились. Они путешествуют, свободно обучаются, они открыты новому. А мы выросли в культуре, где было принято шеймить молодое поколение. И мы были закрытые, мы больше боялись — нас так растили.
Во мне до сих пор живет страх. Страх, что я чего-то не смогу, что я недостойна. Когда я летела в Оксфорд, у меня до самого последнего момента — до трапа самолета — было предчувствие, что меня сейчас остановят и скажут: «Девочка, произошла ошибка, эта стипендия предназначалась не тебе» — настолько я не могла поверить, что все это происходит со мной.
А они не боятся. Они знают, чего хотят, и уверены, что достойны лучшего. И мне кажется, они — единственная надежда моей страны.
В спектакле Жени Беркович хорошо известное предстает в новом, почти парадоксальном свете. Гротескные образы соседствуют…
Принц Эндрю и шпионский скандал Эта история началась еще на прошлой неделе, но настоящая битва…
В ноябре 2024 года Софья Малемина представила свою первую персональную выставку Abiogenesis в сотрудничестве с…
Про «Снежное шоу» «Снежное шоу» живет на сцене уже больше тридцати лет — с…
«Удивительные вещи»: рисунки Виктора Гюго, Astonishing Things: The Drawings of Victor Hugo Когда: 21 марта — 29 июня 2025Где: Royal Academy of Arts, Burlington House, Piccadilly,…
В ваших интервью и выступлениях вы говорите о том, что для вас очень важна литература…