Загрузка ...
В старые добрые времена, когда еще не было мобильных телефонов, те, кто хотел отвлечься от разговоров с соседями по барной стойке в пабе, начинали лениво листать газеты. В приличном пабе можно до сих пор найти несколько ежедневных газет на выбор. Их политический профиль и вульгарность зависят, естественно, от собственника паба или бармена. Но главные новости сообщаются на первых страницах вне зависимости от политической предвзятости того или иного органа. И известны, естественно, всем в пабе. Как только какой-нибудь молодой человек мусульманского вероисповедания, накачавшись исламским радикализмом из интернета, бросается с ножом на члена Парламента, выступившего за поддержку войны в Ираке, тут же все газеты начинают долдонить про «мусульманскую общину».
Это словесный оборот всегда вызывал у меня определенную настороженность: я слово «община» избегаю. Это первое, что я заметил в ответ на реплику о «британских мусульманах» случайного собеседника рядом у барной стойки, тоже заглянувшего в газету. В пабе полагается избегать разговоров на политические темы. Прислушавшись к моему акценту, он спросил:
— Вы из России?
Я подтвердил, что родился в Москве, гражданство потерял (получив выездную визу из СССР) лет сорок тому назад, и с тех пор живу в Лондоне.
— Ну и как русские в Лондоне?
— Каких русских вы имеете в виду?
— Ну русские. Русская община.
— Русские есть, а общины нет. Даже если бы таковая и была, я не хотел бы к ней принадлежать, — ответил я довольно агрессивно. Я бы мог добавить, что не уезжал из России, чтобы вариться в собственном соку русской «общины» в Лондоне. Я уезжал для того, чтобы понять то, чего никогда бы не узнал, если бы не попал в Англию. Открывать новые миры. Но в общем шуме до этих нюансов дело не дошло.
Под «русской общиной» мой собеседник имел в виду выходцев из бывшего Советского Союза и употребил английское слово «community». Так британцы привыкли говорить в первую очередь о людях, живущих в одной деревне, а деревня, особенно английская деревня, и есть традиционно идеальный мир в этой стране. Каждая деревня характерна обычаями и традициями своих жителей. Это – коммуна, община, community. Скажем, графство Йоркшир так долго воевало с соседним графством Ланкашир (война Алой и Белой розы между династиями Ланкастеров и Йорков), что, в результате, выходцы из этих деревень сублимируют свое соперничество в спорте: это лучшие крикетисты Великобритании.
И это понятие «community» британцы автоматически переложили на тех, кого они воспринимают как других, которые, в их представлении, живут другой жизнью – в своей этнической деревне.
— Мы в Англии любим разные этнические общины, их экзотические обычаи, — разъяснял мне мой собеседник. — Индийские рестораны, карибские жестяные барабаны, польская водка.
Любопытно, что же подразумевается в таком разрезе под русской общиной? Водка, спутник, самовар? Балалайка? Медведь, олигарх? Танец вприсядку? Понятно было, что мой собеседник – далеко не ксенофоб и относится к иностранцам, как и большинство просвещенных британцев, с доброжелательным любопытством. Но при этом такой любопытствующий остается расистом. Расист – это не обязательно тот, кто презирает человека иного этнического происхождения, культуры, языка. Но расист верит, что этническое происхождения – включая цвет кожи – диктует наш будущий темперамент, становление личности, ключевой элемент в будущей жизни.
Поэтому британцам так важно в первую очередь узнать – откуда родом собеседник. Британцы – нация садоводов, палисадников, приусадебных участков. А садовод ценит все уникальное, экзотическое, культивирует каждый кустик особым образом. Садоводство – это еще и эклектизм, драматическое сопоставление контрастов. Так что проповедь нынешней версии интернационализма уходит своими корнями в ботанику («пусть расцветают сто цветов»). У каждого свои корни, и так далее. В ответ я всегда говорю, что мы, в отличии от деревьев, вросших корнями в землю, можем передвигаться – из одной духовной почвы на другую.
Невозможно не разглядеть в этом ботаническом мультикультурализме и традиции британской империи, когда губернатор в колониях выбирал активистов среди разных туземных племен как представителей этих «общин» и с ними вел переговоры. Внутренние дела туземцев белого человека в пробковом шлеме не интересовали (если только он не был антропологом).
Столетие спустя мы имеем дело на британских островах с мини версией бывшей империи — с мусульманской и карибской, сомалийской и португальской, с турецкой и еврейской общинами, и список этих «туземных племен» растет. Английские деревни и их общины, как и их садоводы, объединяются идеями и традициями, общими для всей страны и ее истории: скажем, англиканской церковью или стрижкой газона («ноябрь – время подрезать розы»). Однако спросите, какое, скажем, хасид с ермолкой, в шелковом халате и белых чулках имеет отношение к интеллектуалу в свитерочке с газетой Guardian под мышкой, и оба недоуменно и агрессивно пожмут плечами. Мои мусульманские друзья – среди них и журналисты, и поэты, и владелец турецкой кебабной, — в ужасе, когда их причисляют к некой мусульманской общине: какое, скажите на милость, они имеют отношение к бородатому имаму, с крюком вместо руки, проповедующему джихад против неверных где-нибудь в пролетарском районе на севере Лондона?
Есть две крайности в отношении к этническим меньшинствам. Одна – это неприятие этнической чуждости и попытки официоза ассимилировать этот чуждый элемент в обществе. Так веками смотрели на этот вопрос в России – будь он еврейским в позапрошлом веке, или среднеазиатским в веке нынешнем. Британская тенденция – предоставить этим общинам жить так, как им заблагорассудится, при условии терпимости в отношениях друг с другом. Ничто в наши дни не объединяет, скажем, китайцев из Чайна-тауна в Сохо с поляками из католического прихода в районе Ealing западного Лондона. То есть, ничего, кроме идеи британской толерантности, которая очень часто скрывает за собой безразличие. А там, где царит безразличие, недолго и до обиды, ярости, терроризма. Человек, оказавшийся в вакууме замкнутого пространства, начинает барабанить в стены, хочет достучаться до большого мира.
Люди не могут сосуществовать в гармонии друг с другом без универсального языка общения. Мы рождены двуязычными: есть материнский язык, язык семьи со своим жаргоном и выговором, и есть стандартный язык общения вне дома, lingua franca для всего общества, из какой бы среды каждый ни происходил. Это своеобразная латынь наших дней практически исчезает. Мы настолько одержимы этническим своеобразием, что все универсальные ценности рассматриваются как подавление национального достоинства. Неужели национальное достоинство этих меньшинств такое мелкое, что его так легко подавить празднованием, скажем, Рождества? Общество начинает дробиться на отдельные культурные гетто.
Но эти гетто не локализованы географически, как это бывает в больших американских городах; в перемешанной географии тотальная сегрегация невозможна. Даже районы, где традиционно огромную часть населения составляли, скажем, выходцами карибских островов, вроде Брикстона или Ноттинг Хилла, с годами меняют свой характер и заселяются другими меньшинствами, другими классами населения или людьми определенных профессиональных амбиций. Лучший пример тому – район Ист-Энда вокруг улицы Брик-лэйн: в центре ее сейчас стоит мечеть, которая в XVI веке была церковью французских беженцев-гугенотов, а в XIX веке – центральной синагогой евреев-беженцев из России. Что будет с этим зданием в будущем – трудно предсказать, поскольку район за последнее десятилетие уже оккупирован артистической элитой и самыми модными галереями, клубами и барами.
Так как тут насчет «русской общины»? До последнего времени российский человек за границей был крайне осторожен, когда сталкивался со своим соотечественником: никогда не знаешь, откуда этот встречный, где и как делал деньги, за что сидел или кого посадил? Хотя с концом советской власти люди стали вести себя не столь настороженно, мы предпочитаем индивидуальное общение, сближаемся, лишь выяснив, поняв, кто есть кто. У поляков в Лондоне не меньше четырех клубов – польских центров. У русских – ни одного, если не считать Пушкинского дома, но это, скорее, лекционно-выставочный зал, нежели клуб; есть, конечно же, и ресторан «Зима» с русским меню и со встречами и выступлениями на русско-британскую тему. Но ни «Зиму», ни Пушкинский дом не назовешь «русским клубом». Может быть, это и хорошо?
Я предпочитаю подобную разобщенность этническому единству. Лет десять назад мне регулярно подсовывали в почтовый ящик русскоязычную прессу Лондона. В одной из газет той эпохи я обнаружил разворот, посвященный некому Координационному комитету по объединению бывших соотечественников за границей. Этот комитет, утверждалось в статье, , уже встречался с рядом депутатов британского парламента. Возникало впечатление, что э эти комитетчики вот-вот начнут называть себя единственным легитимным голосом «русской общины в Лондоне». И британские правительственные министры будут обращаться к этому Координационному комитету как к полноправному представителю «русского нацменьшинства». Я с ужасом представлял себе, как от моего имени о моем отношении к британской политике будет вещать какой-нибудь человек из Кремля. Ну, может быть, какой-нибудь бывший человек из Кремля.
Прошли годы. Этот самый Координационный комитет по объединению соотечественников куда-то исчез. Это обнадеживает.
Но вернемся к разговору с моим случайным собеседником на дне рождения моей дочери в Лондоне.
— А вы сами откуда? – решился спросить и я.
— Я лондонец.
— Но родом откуда?
— Из Ирландии.
— И как поживает ирландская община в Лондоне? – Я, наконец, дождался своего победного часа.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, знаете, ирландское виски, «Гиннес», джига, бомбы террористов.
— Я уехал из Ирландии, чтобы не иметь к этому никакого отношения.
— Чего же вы меня мучаете аналогичными вопросами про русскую общину в Лондоне?
— А у меня прабабка из России: семья бежала от погромов и оказалась в Ирландии.
Писатель Зиновий Зиник живет в Лондоне с 1976 года. Среди его недавних книг прозы — роман «Ящик оргона» (2017), сборник историй «Нога моего отца и другие реликвии» (2020) и написанная на английском повесть My Private Prime Meridian (2020).