Зиновий Зиник: «Бэкон в Москве, Москва в Лондоне». Часть 1

1

История ретроспективы Фрэнсиса Бэкона в Москве эпохи Перестройки , как я лично могу засвидетельствовать, развивалась как детективный роман, где герой маневрирует между двумя тиранически настроенными архи-манипуляторами: один — циничный авантюрист при советской власти в России на грани ее развала, другой — брутальный гений декаданса в искусстве послевоенной Англии. И, как во всяком детективе, все то, что в начале кажется случайным и незначительным, оборачивается постфактум пророческой символикой. 

Например, шашлыки на шампурах.

Лет тридцать с лишним  назад, мой хороший приятель, лондонский этнограф  и историк Роберт (“Боб”)  Ченсинер, путешествуя по Нормандии, заглянул в городок Байо (Bayeux). Разглядывая в очередной раз легендарный гобелен (Bayeux Tapestry) в местном соборе, Боб сделал невероятное открытие. Загляните в любую энциклопедию — там сказано, что гобелен создавался около тысячи лет назад и насчитывает полсотни сцен победной военной компании Вильгельма Завоевателя против английского короля Гарольда с битвой при Гастингсе в 1066 году. Боба Ченсинера заинтересовала одна часть гобелена — сцена пиршества, где нормандские воины вкушают мясо. Мясо нарезано кубиками. На шампурах. То есть, блюдо это следует называть по-кавказски шашлыком. Или, по-турецки, шиш-кебабом. Как шиш-кебаб это блюдо и известно в Европе. Вопрос: с каких пор? 

На этот роковой вопрос и ответил Боб Ченсинер, выпускник Кембриджа, этнограф, специалист по коврам и гобеленам Средней Азии, и, кроме всего прочего, знаток кулинарной экзотики. На международном Симпозиуме по кулинарии в Оксфорде он выступил с докладом «Загадка шиш-кебаба из гобелена Байо», где убедительно доказал, что шиш-кебаб появился в Европе лишь столетиями позже, вместе с появлением посланников турецкого султана при французском дворе. Солдаты Вильгельма Завоевателя с  шиш-кебабами не были знакомы.  Мясо готовилось на вертеле и отрезалось кусками мечом или секирой. Что же это значит? Это значит, что сцена с поеданием шашлыков на гобелене была добавлена столетиями позже. Происхождение гобелена, хроника его создания и даже подлинность его отдельных частей была поставлена под сомнение. 

Эту историю Боб изложил мне в первую же нашу встречу у него в доме в Мейфэр под дагестанское красное вино и жесткую сырокопченую колбасу, нарезанную толстыми ломтями, как шашлык. Я в свое время объездил весь Дагестан как театральный критик, и Боб тут же попытался заговорить со мной по-русски, не без пижонства. Понять его было можно, хотя и с трудом. Самое удивительно — говорил он с кавказским акцентом. Это была не самопародия востоковеда. В ту эпоху он постоянно путешествовал по советским республикам Средней Азии и в Дагестане открыл для себя целую средневековую традицию настенных ковров и килимов. На этих коврах он, антерепренер по темпераменту,  в конце концов сделал себе состояние и написал ряд занимательных  монографий об этнографии этих районов. 

Боб Ченсинер, человек с невероятными связями и талантами, жил в кусочке Лондона под названием Shepherd Market — район, где сохранилась не только архитектура геогргианского Лондона, но и его атмосфера — с барами и ресторанами, где развлекались  куртизанки, шпионы, дипломаты и, анонимно, члены правительства. Среди адресов — пара великих имен английской литературы. Я несколько жил в Москве по соседству с Большим театром и поэтому знаю, что значит оказаться на перекрестке всех маршрутов центрального Лондона. Боб жил в доме таком узком, что комнаты по-размеру не отличались от  лестничных площадок. Но в его малюсенькую гостиную набивалась куча народу.  Именно здесь я и встретился с галеристом по имени  Джеймс  Бёрч. Он и познакомил меня с «другим Лондоном» — островом, скрытым от несведующих глаз в большом городе. Джеймс ввел меня в приватные клубы Сохо и познакомил с Фрэнсисом  Бэконом. Боб Ченсинер и стал ключевой фигурой, благодаря которому Джеймс Берч смог экспортировать искусство Бэкона в перестроечную Москву. Как объясняет Джеймс в своей новой книге Bacon in Mosccow, сама идея выставки Бэкона в Москве была для него совершенной неожиданностью.  

Джеймс, вместе со своим другом Полом Конраном, был владельцем маленькой галереи-комнаты Birch & Conran на Дин-стрит (Dean Street) в Сохо, где он собрал любопытную коллекцию молодых художников тех лет (среди них, например, ещё неизвестные Грейсон Перри и Дэмиен Херст). Джеймс пытался в те годы устроить их выставку в Нью- Йорке. Когда об этом услышал Боб Ченсинер, он тут же подал Джеймсу экстравагантную и сенсационную идею: устроить это мероприятие не в Нью-Йорке, а в Москве — горбачевской Москве, сыграв на разговорах  о конце эпохи Железного Занавеса, Берлинской Стены  и Холодной Войны. Завсегдатая частных клубов, аукционов и вернисажей, Джеймса Берча, занимали совершенно другие темы; российские политические драмы его в тот период не волновали.  

Как рассказывает Джеймс, его представления о России в ту эпоху были крайне примитивны: фильм «Доктор Живаго» и, не столько книги, сколько имена — Толстого или Достоевского;  ну и, конечно же, Джеймса Бонда. С книгами Иена Флеминга он был знаком с детства. Его завораживали гиперреалистические, с фотографическими подробностями — мухи, черепа, револьверы — на обложках первых изданий Флеминга. Каждая обложка смотрелась как картина сюрреалистов.  Эти книги были в библиотеке родителей Джеймса: отчасти потому что автор этих обложек, Ричард (“Дики”) Чоппинг (Dickie Chopping),  был соседом по загородному коттеджу родителей Джеймса в Саффолке и частым гостем в их доме. 

По словам Джеймса Берча, его первый визит в Россию и напоминал ему авантюру Джеймса Бонда. Выданные ему инструкции Боба Ченсинера звучали как цитаты из романа про шпионов. Париж. Здание ЮНЕСКО. Найдите кабинет советского представителя по имени Сергей Клоков. Сергей Клоков уже предупреждён. Клоков все устроит. Поразительно, но Клоков действительно принял его в своём кабинете в парижском ЮНЕСКО. И действительно пригласил Джеймса в Москву. На первой же встрече в Париже присутствовала и Елена Худякова, молодая советская модельерша  и художник-примитивист. Это была любовь с первого меланхолического взгляда раскосых глаз и пауз, таких же длинных, как и ноги Елены. В глазах Джеймса она была похожа на Лару из «Доктора Живаго» (с образом Лары Джеймс был знаком не по книге, а по голливудской киноверсии романа). В связи с постоянным присутствием Сергея Клокова в жизни Худяковой, сравнение с пародийной Настасьей Филипповной из «Идиота» Достоевского было бы, по-моему, более уместно. Впрочем, никто никого в истории романа с Худяковой не зарезал. 

Эта романтическая связь могла бы закончиться для Джеймса довольно печально: он в конце концов вывез Елену в Лондон. Я помню,  как уже несколько лет спустя у меня был с ней длинный нетрезвый философский спор в одном из приватных клубов в Сохо: она совершенно серьезно доказывала мне, что никаких моральных принципов в жизни нет, поскольку и в самой жизни нет никакого смысла, кроме борьбы за жизнь, полную наслаждений вне всяких моральных принципов.  Эта достоевщина накладывалась у меня на ницшеанский пессимизм Бэкона той эпохи. Он заявлял, что жизнь — это совершенно бессмысленная игра, зловещий театр и тому подобная цыганщина. Своему биографу и собутыльнику Дэниэлю Фарсону он сказал, что после смерти его труп нужно засунуть в черный мусорный мешок и выбросить на свалку. Своему собственному пессимизму он, однако, противопоставлял энергию искусства, творчества, эротики и застолья. 

Для Джеймса эта связь с Худяковой обернулась грустной  историей шантажа. Лена едва не женила его на себе, сочиняя в промежутке, как оказалось, чуть ли не еженедельные бессмысленные репортажи в КГБ  о лондонском круге знакомых Джеймса (включая, как я понимаю и меня). Сама шантажистка была жертвой манипулятора, Сергея Клокова, который, в свою очередь, играл роль опереточного злодея. Он был ее наставником и контролером из органов. Клоков, советский представитель в ЮНЕСКО,  был по совместительству ответственным сотрудником КГБ по культурным связям с заграницей. Перебравшись из Москвы в Лондон, Лена пыталась через Джеймса Берча сотрудничать с Вивьен Вествуд, была устроена ее выставка и в Пушкинском доме. Но, разочарованная и иллюзорностью российского мифа о Западе, эфемерностью жизни в искусстве и душевными колебаниями Джеймса,  она сошлась с членом райсовета Камдена от лейбористов; их домашний ужин всегда начинался с с застольной молитвы — пения «Интернационала». 

Недаром дом Боба Ченсинера в Мейфэр увековечен как выдуманная явочная квартира в одном из романов Ле Карре (впрочем, явочность этой квартиры была, возможно, не совсем выдуманной: Ле Карре сотрудничал с разведкой и менял любовниц, как перчатки). Персонажем романа Ле Карре мог бы стать и авантюрист перестроечной эпохи —  Сергей Клоков. Боб Ченсинер познакомился с Клоковым на одной из международных конференций по истории ковров и гобеленов, где дискуссия о истории шиш-кебабов завершилась застольем с шашлыками. Благодаря Клокову,  Боб смог более ли менее свободно путешествовать по республикам Средней Азии и Кавказа. Но и Кавказ приблизился к Лондону — в виде почетных гостей в доме Ченисинера. В Лондон стали прибывать поразительные персонажи. Скажем, в лице дагестанского поэта Расула Гамзатова. Для меня это было имя из советской школьной хрестоматии. Мы были приглашены на встречу. Оказалось, что этот классик — жив-здоров, говорит безупречно по-русски, цитирует Пушкина, обаятелен и остроумен, даже когда смертельно пьян. Сев в лондонский автомобиль на переднее сиденье (для пассажиров), с левой стороны от водителя (левостороннее движение) и, не обнаружив перед собой руля, он сострил: «Англичанин-мудрец — уже без руля ездит!» 

Rule — руль — по-английски значит правило. Отсутствие привычных правил общения между людьми в России — левосторонними или правосторонними — было главным шоком для Джеймса Берча, буквально с момента пересечения границы, на паспортном  контроле. Удостоверение КГБ у Клокова магическим образом превращало таможенников в слепых и глухонемых — и Джеймс Берч проходил таможню без единого звука с чемоданом, набитым контрабандой тех лет: сигаретами, виски, книгами по авангарду  и журнальным гламуром. Боб Ченсинер рассказывал, что Клоков однажды задержал регулярный рейс самолета во Внуково, въехав прямо на взлетную площадку, когда они опаздывали с очередного банкета. Впрочем, платил  за все авантюры и в Париже, и в Москве, и в Лондоне всегда Джеймс Берч и Ченсинер. Как сострил Боб, «удостоверение КГБ пока не заменяет кредитную карточку». 

Трудно удивить российского читателя унизительными подробностями абсурдного быта перестроечной Москвы. Но я рассказываю эту историю, исходя из того, как ее персонажи и ситуации воспринимались глазами моих английских друзей и, в первую очередь, автора за границей: у Джеймса Берча, невозмутимого обозревателя, редкостный дар на детали. Поразительно, как быстро человек приучается к законам выживания в мире привилегий и лагерных пайков. Джеймс тут же научился не ждать такси, а останавливать частников, размахивая пачкой сигарет «Мальборо». Он смирился с рабской, унизительно лакейской атмосферой отелей для иностранцев. За шикарным фасадом «Националя» скрывалось убожество и грязнотца душных номеров, хамство официантов. Ужасали толпы полуголодных пенсионеров и безработных, продающих личные вещи с московских тротуаров и в подземных переходах. Это был для Джеймса мир голого дарвинизма. Когда он зашел в магазин, чтобы закупить мясо для ужина на квартире Клокова, он и Боб Ченсинер увидели своими глазами в мясном отделе меню заурядных советских граждан — какие-то жилистые куски как будто недожеванных ребер, ничем не напоминающих шиш-кебаб с гобелена Байо. 

На пьянках в квартире у Клокова гостей обслуживали две девицы; они же — его секретарши, наложницы и, заодно, домашняя прислуга. Он вызывал их из недр своей квартиры,когда потребуется, свистом, как собак. Джеймс был свидетелем сцены на дороге, где оральный секс был импровизированной формой оплаты штрафа милиционеру. Зав отделом пропаганды и просвещения в МОСХе долгие годы в прошлом  был любовниками Ольги Ивинской, пока не понял, что она мешает ему в его административной карьере. Он же, смертельно пьяный, на глазах у Джеймса пытался заставить свою новую жену раздеться догола для почетного гостя. Разврат сочетался с коррупцией. Джеймс узнает, что отец Клокова — советский маршал с дачей на Рублевке, а дядя — секретарь правления Союза художников. Лишь постепенно, как пишет Джеймс, до него дошло, что он оказался  в мире, где каждый или в подчинении у КГБ или сам является гебистом или же живет в постоянном страхе перед КГБ. Если что-то не то, из тебя сделают шашлык на шампурах. 

В этом мире Сергей Клоков вёл себя как, своего рода, концептуальный художник-авангардист: он занимался экспериментами  в своих отношениях с властью, пытаясь угадать, что дозволено, а что нет, как далеко можно зайти, без риска для своей репутации, в нарушениях недавних идеологических  запретов. Так объяснял непредсказуемость поведения Клокова опытный в отношениях с советской бюрократией Боб Ченсинер. И в этом смысле, говорит Джеймс Берч, он в какой-то момент почувствовал свою близость с Клоковым: они оба — каждый своим путем и со своей целью — занимались интригами с истеблишментом, добиваясь появление работ лондонского авангарда в России. 

 Собственно, вся книга «Бэкон в Москве» — это история открытия «другой»,  заурядной, советской России, многие годы зашторенной, замаскированной (для британцев) двойным китчем:  примитивизмом русофильских легенд в замесе с  абстрактными готическими ужасами  сталинизма. Но за фасадом тюремного режима или бытового убожества существовал другой уникальный мир — частных квартир. Сергей Клоков привез Джеймса на московскую квартиру Михаила Аникста,уже тогда признанного мастера книжного дизайна, до его переезда в Лондон.  Джеймс довольно подробно описывает жуть московского подъезда Аникста в крупноблочной башне — с чудовищной заплеваной, загаженой лестницей и  ободранными дверьми. Одна из таких дверей на лестничной площадке отворилась, и Джеймс Берч, как мальчик перед зеленой дверью в стене из рассказа Герберта  Уэллса,  оказался в интерьере, не имеющем никакой связи с советской Москвой. Это был мир внутри крупноблочной безликости,  как будто осторожно  перенесенный Аникстом, с учетом малейших деталей, из викторианской имперской эпохи в советскую жизнь. Во время этого визита было решено, что Михаил Аникст станет дизайнером каталога будущей ретроспективы Бэкона. 

Дело в том, что к этому моменту пребывания в России  Джеймсу Берчу стало ясно, что именно Фрэнсис Бэкон  — живая легенда для художественной элиты Москвы, поскольку Бэкон — «певец темных сторон человеческой природы», как объяснял ему Сергей Клоков, «и в настоящий момент необходим России как зеркало мрачных периодов нашей российской истории». Эту сногсшибательную идею актуальности живописи Фрэнсиса Бэкона для перестроечной России пораженный Джеймс Берч слышал не только от Клокова, но и в мастерских художников-авангардистов. Это тоже было неожиданностью для Джеймса: когда сам он впервые в юности увидел картины Бэкона, он почувствовал вовсе не мрачные зловещие экзистенциальные мотивы, а театральность, карнавальное веселье и энергию невероятных сюрреалистических форм его живописи. Так или иначе, Джеймс Берч вернулся в Лондон с безумной идеей ретроспективы Бэкона в Москве.    

2

Уже к восьмидесятым годам из десятков монографий, биографий и мемуаров о жизни Бэкона можно было составить библиотеку. Рой искусствоведов и биографов до сих пор повторяют одну и ту же идею: брутальность, монструозность, садизм и сексуальное насилие в сюрреалистических, намеренно уродливых образах на полотнах художника — это отражение темных, зловещих аспектов ХХ столетия, ужасов нацизма, сталинизма, массовых пыток и геноцида. С этим трудно спорить. Искусство, как и личность художника, — часть исторического процесса и поэтому так или иначе отражает историю, атмосферу времени. 

Однако у монструозности и брутальности живописи Бэкона есть и другие, более личные мотивы и мотивировки. Об этом или не знали, или, натурально, не хотели догадываться официальные круги, распоряжающиеся выставочной политикой в Москве в те годы. Отношение к определенным аспектам личности Бэкона и в Лондоне до сих пор амбивалентно, несмотря на его многомиллионную рыночную стоимость. Напротив книжного магазина Hatchards, где в феврале этого года проходила презентация книги Джеймса Берча, в тот же день, в Королевской Академии состоялас ретроспектива Бэкона под названием Francis Bacon: Man and Beast. Слово beast в английском языке означает не только дикого зверя, но еще и чудовище. Употреблены эти слова без артикля — как некие обобщающие понятия. Имеется ли в виду тематика картин Фрэнсиса Бэкона, или же речь пойдет о Бэконе-монстре, где смешалось человеческое со звериным, чудовищным?

 Меня заинтриговало в книге Берча описание (в связи с “викторианской” квартирой Аникста) двойственности советского мира той эпохи  — внешне уродливого и убогого, но внутри стремящегося к европейскому  изыску и роскоши. Подобная дуальность была постоянным мотивом и в лондонской жизни Бэконa. Но  в Лондоне восьмидесятых годов  эта двойственность была для Бэкона обратной — зеркально вывернутой по отношению к московской. Здесь, из благопристойного, с имперским прошлым и финансовым размахом, шикарного и амбициозного внешнего комфорта Лондона, Бэкон уходил в хаотическую грязнотцу, в обшарпанность и задрипаность полулегальных баров, питейных частных клубов и казино. Недаром он обрамлял свои картины под стеклом с  тяжелой рамой —  маской благопристойности. 

Галерея Джеймса  Берча на Дин-стрит, в сердце Сохо, находилась в двух шагах от клуба Colony Room. Я много раз описывал эту небольшую комнату с баром, где стены бильярдно зеленого цвета были залеплены фотографиями, случайными картинками, сувенирной ерундой и шедеврами искусства. Я лишь напомню, что такие интимные приватные заведения — комнаты с баром — возникли в Сохо после войны, чтобы обойти строгие законы о продаже алкоголя в определенные часы суток. Этот частный питейный клуб (private drinking club), открывал свои двери в середине дня, когда закрывались до вечера двери пабов: этот дневной перерыв на продажу напитков в публичных местах просуществовал чуть ли не до начала девяностых годов со времен  Первой Мировой войны. Для Бэкона это непрезентабельное заведение стало вторым домом: хозяйка, Мюриель, лесбиянка из еврейской семьи Бермингэма, называла Фрэнсиса «дочкой» и злоупотребляла ласкательным прозвищем cunty («пизденок»). Именно здесь, у барной стойки клуба  Колони, Берч и предложил Бэкону устроить его ретроспективу «за железным занавесом» в Москве. Нетрезвый Бэкон тут же согласился. Мало того, подтвердил свое согласие наутро, вполне трезвый. Это согласие было оформлено в письменном виде и переправлено — из рук в руки через посредников (электронной почты тогда не существовало) — лично Клокову. 

С этого момента история стала напоминать скорее триллер, где Джеймс Берч должен был лавировать не только между двумя  брутальными персонажами с темпераментом тиранов, но и между двумя государственными организациями, которые  в конце концов включились в эту антрепризу: между Сциллой Британского Совета и Харибдой МОСХа. Снова началась организация визитов в Москву с бесконечным оформлением визы и бюрократией, с закупкой сувениров и дефицитов для Клокова и его друзей. Вслед за Кимом Филби Клоков пристрастился к классическому вустерскому соусу фирмы Lea & Perrin (для Bloody Mary и водочных коктейлей) — водка в Москве лилась рекой, несмотря на  антиалкогольную  кампанию Горбачева. Клоков, естественно, обожал фильмы о Джеймсе Бонде. Возможно, он отчасти и воображал себя Джеймсом Бондом. Мало кто отмечает, впрочем, что в начале каждого сюжета Джеймс Бонд действительно вступает в серьезный конфликт с агентами КГБ, но в конце концов британская и советская разведки объединяются в общей борьбе с маньяком-злодеем, пытающимся захватить и подчинить себе весь мир. 

Я столкнулся с Сергеем Клоковым «живьём», так сказать,  во время одного из его заездов в Лондон — когда Джеймс Берч, Пол Конран и Боб Ченсинер сопровождали Клокова по ритуальным маршрутам Фрэнсиса Бэкона в Сохо. На первый взгляд Клоков выглядел как проходимец и шармер. Я встречал таких в лице комсомольских активистов с бородкой (и с удостоверением КГБ в кармане) — организаторов первых джазовых концертов и полуофициальных авангардистских выставок в Москве шестидесятых годов. Но в чёрных очках с зеркальными стёклами и в костюме от Пьера Кардена он был похож, скорее, на современного мафиози. Или на метрдотеля пригородного ресторана. 

Когда мы оказались рядом за столиком в баре, он неожиданно обратился ко мне — приватно —  с удивительным предложением.Он сказал, что хорошо знаком с моим радиожурналом «Уэст-Энд» Русской службе Бибиси. Это был комплимент. Он знает, что я часто бываю за границей — в Нью-Йорке, Тель-Авиве, Париже. Знает? Откуда он знает? Он готов подменять меня у микрофона во время моих от отъездов. Подменять? У микрофона Бибиси? Я пожал плечами и промолчал. В этой наглости  была  или искренняя наивность (никого к микрофону Бибиси «по блату» не подпускают) или намеренная бредятина, заморачивание мозгов: он ждал моих возражений, разговора о  моих отношениях с Бибиси? (Я не работал в штате — многие годы был редактором и ведущим своего радиожурнала по контракту.) После еще одного десятка виски с гиннесом, Клоков дал мне понять, что готов сочинить продолжение телеверсии моего романа  «Руссофобка и фунгофил» (в этом пародийном романе конфликт между Востоком и Западом был подан как кулинарная проблема, успешно экранизированная в те годы британским телевидением); или же, если у меня, случаем, пропало вдохновение, Клоков готов был просто написать за меня следующей роман. Я вежливо улыбался. Не то чтобы я почувствовал себя Джеймсом Бондом — скорее, персонажем романа все того же Джона Ле Карре, приятеля Боба Ченсинера. 

Присутствие рядом определенного типажа — твоего современника с историческим и политических багажом — меняет восприятие места, где ты с ним находишься. Именно здесь, в закоулках Сохо, квартале не только порн-шопов и клубов, но и политических беженцев, автор «Бабьего Яра» Анатолий Кузнецов ушел от гебиста-журналиста Гоги Анджапаридзе, приставленного к Кузнецову в его командировке в Лондон «по ленинским местам». В мои первые годы в Лондоне, в легендарном пабе на Дин-стрит, The French House, постоянно околачивался актерский персонаж — чистый двойник Ленина, с бородкой, в ленинском картузе. Находясь на Дин-стрит в Сохо трудно не вспомнить и Карла Маркса. Джеймс Берч упоминает в своей книге, что Коммунистический манифест был впервые провозглашен в местном пабе в Сохо. Дело в том, что Маркс жил в двух шагах от Colony Room, в двухкомнатной квартире под крышей дома, где сейчас находится старинный ресторан Quo Vadis (то есть, Камо Грядеши), в прошлом бордель. Место проживания Маркса иначе как коммуналкой не назовешь. Об ужасах этого апартамента можно написать целое эссе: тут не было ни водопровода, ни туалета — все в общем коридоре или во дворе. Стены были фанерные. Его многодетная жена Женни мирились с тем фактом, что их экономка Ленхен Демут была любовницей Маркса. У них родился сын, но факт отцовства — ради мира в семействе —  согласился взять на себя его друг Энгельс. Призрак Маркса до сих пор бродит по Сохо. И в разных ипостасях — например, голливудского комедианта Граучо Маркса. 

Его именем назван один из престижных частных клубов на той же Дин-стрит, тоже по-соседству с Colony Room. В этом клубе Groucho я и беседовал с Клоковым. В названии клуба — ирония, в связи с афоризмом Граучо Маркса: «I refuse to join any club that would have me as a member» («Я отказываюсь стать членом клуба, готового принять меня в свои члены»). Стать членом лондонского клуба Groucho во-первых накладно, во вторых непросто. Про Colony Room была такая шутка.  Приятель одного из постоянных членов  клуба впервые появляется в обшарпанной задымленной зеленой комнате-баре и спрашивает: «Чем это здесь пахнет?» Ответ: «Здесь пахнет неудачей». В клубе Groucho неудачей никогда не пахло. У дверей клуба долгие годы сидел нищий, принципиально полураздетый. Нетрезвые члены клуба при выходе снимали с себя и отдавали нищему у дверей свои пиджаки, пальто, шарфы и даже галстуки  — в Лондоне трудно было найти  более модно одетого человека. Это было наглядное опровержение марксизма.  

 Рьяных марксистов можно  было найти скорее среди завсегдатаев Colony Room. Разговаривая с Клоковым, я не мог не вспомнить одного из самых скандальных членов клуба в шестидесятые годы, Тома  Драйберга. Член парламента от лейбористов и колумнист, он был при этом   еще и пропагандистом достижений  Советского Союза в борьбе за мир, и  — долгие годы — членом британской компартии (пока его оттуда не выгнали). Но в первую очередь он ни при каких обстоятельствах не скрывал своего гомосексуализма. Я читал книгу его умопомрачительных мемуаров. Его отчёт о встрече в Москве  с его старым другом Гаем Берджессом (другом и соратником по шпионажу  Кима Филби), был сенсацией в британской прессе. Меня в этих мемуарах поразила одна деталь. Я несколько лет жил в Москве в доме по соседству с Большим театром. По своей наивности я не знал, что памятник Маркса (рядом с отелем «Метрополь», где останавливался Драйберг) был местом, где можно было подцепить гей-партнера и заняться с ним сексом в туалете за памятником. Это открытие Драйберг сделал сам, когда направился на поклон к бюсту своего идола как верный марксист.  Здесь Драйберг нашёл заодно и постоянного партнера для Гая Берджеса. Побывали у этого памятника Марксу и гей-дуэт — концептуалисты  Гилберт и Джордж (Джеймс Берч привез их выставку в Москву вслед за  ретроспективой Бэкона). Они говорили мне, что Клоков в такси упорно клал им руку на колени и намекал, что он, мол, тоже «не против», мол, I’m one of your kind.    

Еще за пару лет до визита Берча в Москву, Советский Союз регулярно упоминался в прессе как  «империи зла»; еще актуально было движение за ядерное разоружение под лозунгом Better Red Than Dead (и знаменитая реплика Солженицына по этому поводу: мол, живые раки становятся красными в крутом кипятке); короче, советская жизнь для лондонской богемы — во всяком случае, для Фрэнсиса Бэкона — была все еще зловещей загадкой и экзотикой за железным занавесом. Уже произошла историческая встреча Горбачева с Тэтчер. Но параноидальная атмосфера в обсуждении советской политики продолжала сгущаться. Ходили слухи о назревающем хаосе и гражданской войне в России. Но говорить стали не о холодной войне, а о войне с авторитарными маньяками,  с мировыми силами зла (перефразировка старого лозунга  о войне за мир во всем мире). Клоков, во всяком случае, чувствовал, что такова новая установка советского начальства. A полотна Бэкона, мол, это ни что иное как разоблачение этих самых сил зла. Оставалось убедить в этом Бэкона.

Продолжение следует.

Фото на обложке: Джеймс Берч и Зиновий Зиник в клубе Колони-1980s_©Zinovy Zinik