«На первое были плоды просвещения». Алексей Зимин — об истории британской мысли. Глава IX

В 1742 году Англия была близка к тому, чтобы покончить с собой. 

Это не было спонтанным решением, страна шла к этому почти полвека. Спустя еще двести пятьдесят лет похожий сюжет принесет Николасу Кейджу «Оскар». В фильме «Покидая Лас-Вегас» его герой приходит к осознанию ценностей жизни, любви и смерти через пьянство. И, в конечном счет, неясно, что из всего перечисленного – любовь, жизнь, виски пиво или текила –стали для него Mercy Kill, или Coupe de Grace, как говорят французы.

Собственно, французы были второй причиной, по которой Англия хотела покончить с собой. А первой был джин, точнее «женeвер». Крепкий сладковатый напиток, который гнали из пивного сусла и можжевельника на всем протяжении – от французского побережья Английского пролива до Амстердама. «Женевер» от французского названия можжевельника.

Традиционно история завоевания Британии можжевельником звучит так: во второй половине XVII века английский солдаты воевали на континенте с французами и испанцами как раз на территории максимального распространения женевера, полюбили его всем сердцем и принесли эту любовь с собой обратно на родину вместе с новым монархом Вильгельмом Оранским, который родом практически из бочки женевера.

Около десяти тысяч влиятельных фламандских семейств перебрались в Лондон еще до того, как на континенте начали свистеть ядра и пули. Перебрались вместе с хозяйством, бизнесами, деньгами и технологиями. В том числе и технологиями дистилляции.

В войну принято принимать патриотические акты, это часть военной стратегии, и одним из таких патриотических актов стал запрет на ввоз с континента любых продуктов дистилляции. Таким образом, джин вместе с новым лобби в лице монарха нидерландского происхождения, колоссальной коммерческой эмиграции и паствы в виде солдат стали базой этого импортозамещения, которое, к тому же, не облагалось серьезными налогами. 

За считанные годы производство джина в пинтах шестикратно превысило производство пива. Более половины питейных заведений Лондона, а счет их и тогда уже шел на тысячи, были рюмочными с единственным напитком – джином. Пивные представляли собой элиту потребления, что-то вроде сегодняшних шампань-баров. Те, кто побогаче, пили пиво, те, кто победнее – джин. Воду тогда не пил никто, даже подойти к Темзе в те годы было как опустить голову в ведро с соляной кислотой.

Деньги являются универсальным средством коммуникации, но в резюме даже самых безупречных монетаристских цивилизаций время от времени случается сбой, когда универсальность денег отступает под натиском превосходящей силы гуманитарного мифа. 

Причины тому могут быть разными: те же войны, эпидемии, автаркические конструкции, ну или наркотики с алкоголем.

Джин в Лондоне XVIII века стал эквивалентом всему. Беднота торговала джином, чтобы было на что пить джин. Кто-то в горячечном бреду еще пытался, продавая джин, прокормить младенцев, надеясь, что они однажды вырастут и сами смогут продавать джин. Сейчас похожие сюжеты показывают про забытые моногорода в Сибири, где люди с пустыми глазами заливают в себя очистительную жидкость из боярышника или варят марафет из украденного в сельпо средства от клопов.

Но Лондон не был моногородом в Сибири, в ту пору он уже обгонял по влиянию Париж, это был центр мира, крупнейший город западного полушария, готовый выйти на международный простор и превратить его в карту розового цвета, в карту Британской империи.

Сохранившие трезвость представители аристократии пытались бороться с джином монетаристскими методами: налогами, запретами, повышением цен, но ничего из этого не работало. 

Впервые за столетия рост населения стал уступать его убыли. И в этом не участвовали ни бубонная чума, ни английская потница. Англичане убивали себя самостоятельно.

Дело было не только в количестве, но и качестве напитка. Учитывая то, что джин гнали в десятках тысяч кустарных винокурен, можно представить, что там в итоге выходило из дальнего конца змеевика.

Однако прошло всего сто лет и джин стал респектабельным напитком, одним из символов добропорядочного викторианского пикника. А всего-то надо было обложить законами его производство, налогами его продажу и упаковать потребление в картинку Рейнольдса.

Время заставляет постоянно подкручивать оптику. Кем был Генрих Восьмой – великим реформатором государства и церкви или убийцей с сообразными веку представлениями о семейном насилии? Кто такая пшеница и ее глютен — таинственный яд, впущенный в жилы человечества, или то, что сделало человека человеком, превратило из охотника в колхозника? Как аукнется нам то, что было вчера: тихой песней или ревом бензопилы? Историю движут надежда и страх. Два глотка джина обычно хватает, чтобы приглушить чувство страха. После двадцати начинается ужас и моральный террор. Но что поделать: в каждой комнате смеха должна быть стена плача.

Надежда, страх, счастье и горе, случай и судьба – все это, конечно, звучит пафосно, по-древнегречески. «Плачущий философ» Гераклит, которого считают отцом диалектики, говорил о том, что все противоположности в мире уживаются одновременно, время нельзя отмотать к началу, как невозможно провернуть назад говяжий фарш. И в начале мира, и в конце его человека ожидает огонь. Правда, сам он умер, перемазавшись с ног конским навозом, в попытках победить водянку, от которой долго страдал. 

Как говорил кто-то у Тургенева: присутствие грязи и пошлости часто необходимо, чтобы ослабить слишком высоко натянутые струны.

***

Семнадцатый век долго не заканчивался. У истории накопилось такое количество невысказанного, нашлись забитые до отказа дальние полки сознания, что она все никак не могла закончить метать на стол все новые и новые entrée. Если быть совершенно точным, то этот пир духа так с тех пор и не закончился, и люди XXI века дожевывают остатки меню пятисотлетней давности.

Греческая цивилизация была все-таки слишком локальна. Только европоцентричное сознание может приписывать ей универсальность, среднему китайскому чиновнику нет дела до Анаксагора и Платона с Аристотелем. Рим – это просто синоним Европы, спин-офф троянского мифа, Эней, топающий по мощеной гравием дороге, завернувшись в пурпурный плащ и пугающий косуль и лисиц щитом с литерами SPQR.

И только в XVII веке были найдены идеологические и технологические колонны, на которых оказалось возможно поддерживать здание цивилизации в течение довольно долгого времени. Перемещение человека с периферии в центр мира, научно-технический прогресс и эффективная доставка доктрин в любую точку планеты при помощи колонизации и менее губительных форм медиа – от газет до интернета.

Эффективными инструментами экспансии всегда были армия или торговля. Англичане стали первой нацией, равно успешной как на первом, так и на втором поприще. Более того, развитие Британской империи – это симбиоз сразу двух этих форм. Кошелек англичанина всегда приравнивал к штыку.

Вильгельма III Оранского, ставшего английским королем в результате Славной революции и женитьбы на дочери изгнанного короля-католика Якова, в системе грядущей власти более всего смущала зависимость от субсидий парламента. Король без войск и денег с точки зрения модного тогда абсолютизма выглядел так же нелепо, как динозавр, питающийся цветами и листьями. Но Вильгельм устоял перед соблазнами, испортившими карьеру многим из его предшественников, и не стал воевать с парламентом за возможность в любой момент начать войну с Францией или Испаний по собственному желанию. Он согласился с возвращением многих свобод своим подданым, включая свободу слова и вероисповедания, свободу не сидеть в тюрьме без суда и следствия, не препятствовал возвращению евреев, изучению законов природы, деятельности торговых компаний в колониях и сонму изобретателей, заваливших Королевское научное общество и прочие профильные организации техническими проектами.

Есть теория, согласно которой страсть к инженерной деятельности переходит от одной нации к другой, и пока где-то особенно массово крутят винты и чертят планы кораблей, это место получает что-то вроде временной форы перед всеми прочими. 

В XV-XVI веках гений инноваций посетил Флоренцию, дав Европе банковскую систему и купола Брунеллески. Потом южные ветры примчали этот изобретательский зуд в Нидерланды, а из Нидерландов в Британию, которая при помощи новых идей для мореплавания, ткацкого станка, механического плуга и массы других изобретений возглавила очередные революции – сначала научную, а потом — промышленную.

Успехи капитализма часто связывают с протестантской этикой, но этика – слишком деликатная сфера для подобных дел. К тому же протестантская этика, взятая в чистом, виде, скорее склонна не к созиданию, а к вырезанию всех несогласных, что жители Англии могли наблюдать на протяжении значительного периода своей истории. Уж кто-кто, а Кромвель был образцовым носителем протестантской этики, но у ирландцев наверняка найдутся встречные аргументы по существу этического вопроса в английском протестантизме.

Новое время, которое еще называют эпохой Просвещения, не ставило себе целью решение этических вопросов. Скорее, наоборот, оно перекладывало их вместе с религиозными спорами в дальний ящик и занималось по большей части перераспределением ролей в мироздании.

Тысячелетиями предполагалось, что Вселенная – дело рук Благого бога, и у этого Бога есть особые планы на человека. То есть Бог — не только создатель, но и активный участник собственного Творения. Однако к XVII веку человечеству так и не удалось определиться с точным описанием сфер компетенции и ответственности своего Создателя в меняющемся мире. Для рационального английского взгляда на вещи такое божественное невмешательство стало отрезвляющим, и, начиная особенно с Фрэнсиса Бекона, Бога постепенно стали превращать в конституционного монарха. Который царствует, но не правит. 

Господь – это архитектор, построивший материальную Вселенную и пребывающий с тех пор в вечной Субботе отдохновения от дел (с небольшим перерывом на нисхождение в мир людей Сына Человеческого, но Иисус, впрочем, не занимался проектированием фиордов и молний с громами). Менеджерские функции по управлению природой Бог оставил homo sapiens, дав ему в этом отношении полную свободу исследований и применения полученных знаний на практике.

Это, конечно, развязывало руки и в перспективе грозило изобретением ядерной бомбы, о чем Френсис Бекон, кстати, задумывался, предлагая ограничить естественную любознательность человечества неким наблюдательным органом. Но XVII век еще не обладал настолько разрушительной фантазией, зато на фоне социальных и природных катаклизмов он стремился к чему-то несколько более упорядоченному и красивому, чем мир, который можно было невооруженным взглядом наблюдать из окна, затянутого бычьим пузырем. 

***

Концепцию науки, которую предложил Исаак Ньютон, можно определить как Science with God on men’s side.

Веселенная гармонична и упорядочена, проста и единообразна, и ученый может проникнуть в тайну этого порядка и этой простоты через самую красивую из наук – математику. Математика и эксперимент, теория и эмпирический опыт – столпы, на которых строится колонизация божественного замысла, и Исаак Ньютон смог настолько убедительно это доказать, что его теория несмотря на работы Эйнштейна и прочих мыслителей XX века до сих пор является основным инструментом познания материального мира.

***

Все биографии Ньютона начинаются с сообщения о том, что великого ученого не должно было быть.

Он родился настолько слабым ребенком, что две повитухи, отправившиеся в соседнюю деревню за одеялами, долго чесали языками, присев для отдыха на развалившуюся изгородь. Они считали, что мальчик не выживет, и одеяла, за которыми они шли, станут для него саваном.

Но мальчик выжил и прожил потом восемьдесят лет, не особенно страдая большую часть жизни от болезней.

Но это, как говорится, бог дал.

Даже выжившему Исааку не полагалось куска кембриджского пирога. Он был из йоменов, где глава семьи вместо подписи ставил крестик. Жил в глуши, куда новости о казни короля Карла I добирались чуть ли не тогда, когда при смерти лежал уже цареубийца Кромвель.

Отец Ньютона умер за несколько месяцев до его рождения. Мать оставила новорожденного сына на бабку, выйдя замуж за приходского священника из другой деревни, и совершенно не занималась сыном.

Никаких деревенских талантов Ньютон не проявлял: овец пасти не умел, огород навевал на него тоску. Пожалуй, единственная его настоящая связь с родной землей и то легендарна: знаменитое яблоко, упавшее ему на голову, было якобы с родительской яблони. Но документального подтверждения, что это яблоко вообще было, так и не нашли.

Поздние исследователи его биографии, разумеется, нашли зачатки гения в провинциальном барчуке: вроде бы он умел собирать из реек какие-то хитроумные поделки, а однажды сделал даже целую тележку, в которой разъезжал по дому, но все это тоже не годится в качестве знамений. Судьба Ньютона напоминает казус немого мальчика из анекдота. Мальчик ел кашу и вдруг сказал «Несоленая». Родственники переполошились: «Он заговорил! Чудо! Почему же ты молчал все эти годы!» На что мальчик ответил: «Так до сегодняшнего дня все нормально было».

Ньютон, бывши последним учеником в местной грамматической школе, вдруг начинает стремительно обгонять своих сверстников и демонстрирует такие успехи, что, когда второй раз овдовевшая мать Исаака хотела забрать его из школы домой ухаживать за овцами, директор школы предложил платить ей деньги, чтобы она оставила сына учиться.

После школы Ньютон попадает в Кембридж, где по началу не демонстрирует никаких особенных признаков гениальности, но спустя несколько лет вдруг предъявляет на суд коллег революционную теорию цвета и света, работающую и по сей день. Он получает должность профессора математики, но его лекции столь скучны и невнятны, что на них никто не ходит. Лектора, впрочем, это нисколько не заботит, он занят собственными алхимическими штудиями, изучением библейских текстов и чуть ли не между делом публикует «Математические начала» – книгу, в которой доказывается существование гравитации и дается предельно точное и математически выверенное описание устройства вселенной. Этими расчётами в NASA пользуются до сих пор.

Кажется, что у этого неврастеничного персонажа, склонного то к засыпанию, то к вспышкам гнева, была дверь в его кембриджской келье, через которую он мог заходить прямо в XX век и брать с полки любые книги на интересующие его темы.

У Ньютона не было в жизни ни одного романа. Ни одной женщины, с которой он хотя бы мельком имел интрижку. Он подолгу жил с поклонниками, выполняющими функцию его секретарей и почитателей, но даже самые радикальные биографы не смогли отыскать в этом sharehold и намека на гомосексуальную связь. Его интересовали только две вещи: он сам и Бог, создавший мир, в котором Ньютону пришлось оказаться. В этом безусловно было что-то личное, Ньютон родился 25 декабря, в один день со Спасителем, и это делало их ближе.

При этом он не был добропорядочным англиканином. Ньютона с его взглядами можно отнести к последователям античной секты Ария, отрицавшей Троицу и божественность Христа.

Разумеется, он не исповедовал свои взгляды публично (несмотря на веротерпимость Славной революции, такие вещи не помогали бы карьере), но его многотомные религиозные записи, а также тот факт, что он отказался принимать обязательный священнический сан при назначении профессором в Кембридже и собороваться по христианскому обряду перед смертью, свидетельствуют о том, что к своим религиозным взглядам он относился более чем серьезно. В отличие от работы в парламенте, куда он был избран от Кембриджа, и за все время действия мандата, Ньютон выступил всего с одним заявлением: попросил привратника закрыть двери в зал заседаний, чтобы не дуло.

Легенды связывают Ньютона с масонством, которое в те годы стало входить в моду на Британских островах, но никаких внятных доказательств этому найдено так и не было. Возможно, что-то исчезло вместе с личными бумагами, которые он активно сжигал в последний год жизни, но тип его личности, скорее, говорит о том, что он уничтожал незаконченную работу, какие-то неудачные расчёты, не оправдавшие себя идеи. Едва ли членство в розенкрейцерской ложе заключало в себе что-то более еретическое, чем его библейские штудии. Ньютон не слишком ценил род человеческий вообще и своих современников в частности. Едва ли он стал бы заниматься ролевыми играми. Зачем это человеку, который проверил алгеброй гармонию небесных сфер?

Ведь в чем, собственно, заключается главное его достижение? Не в том, что его расчетами до сих пор пользуется NASA и каждый шестиклассник знает природу приливов и отливов. Ньютон математически доказал существование невидимой силы, которая, как дух, связывает мельчайшие атомы и гигантские звезды. Силу, благодаря которой планеты движутся по красивым эллиптическим орбитам, а Луна держит ловцов устриц в ежедневном тонусе. Силу, пронизывающую Мироздание и служащую основой его затейливой архитектуры.

Ньютон нигде прямо не утверждал, что источник гравитации – это Бог, Святой Дух или Христос, обнимающий любовью все Творение. Он не любил метафор, а поэзию считал забавной, но малоосмысленной ерундой.

Он всегда утверждал, что доказал существование ЯВЛЕНИЯ, но ничего не знает о его ПРИЧИНАХ. Но количество переваренной им библеистики все-таки свидетельствует, что лично для себя он пытался найти ответ на вопрос об источниках и смысле всемирного тяготения.

С активным научным творчеством он завязал, как обычно, резко. Как мировую звезду первой величины его попросили возглавить Королевское Научное общество, чему он и посвятил последнюю четверть века своей жизни, перестроив хаотическое вече в бюрократическую институцию, которая занималась всем на свете – от изучения пенисов опоссума до добычи редкоземельных металлов.

Параллельно он возглавлял Королевский Монетный двор и занимался этим с настоящей страстью, лично входя во все подробности чеканки монеты и руководя рейдами по отлову фальшивомонетчиков. Промышленное производство денег стало для него чем-то вроде продолжения алхимических штудий, только вместо домашнего горящего тигля и свинца в его распоряжении были все национальные резервы золота и серебра.

Он умер в Лондоне богатым ворчуном, водившим по-настоящему дружеские отношения разве что со своей племянницей Анной и философом Джоном Локком. Единственными, видимо, во всем мире людьми, готовыми терпеть маниакальную ньютоновскую зацикленность на собственном величии. 

Он встречался с монархами, но не испытывал от близости ко двору особенного воодушевления. Из царей ему понравился русский, потому что Петр действительно интересовался ньютоновскими открытиями в оптике и механике.

Всю жизнь он был героически неприхотлив в еде, одежде и вообще быту, никогда не пил ничего крепче чая (любил сорт orange blossom). После смерти в его имуществе обнаружили несколько тысяч страниц алхимических штудий и сразу два серебряных ночных горшка.

***

После теории всемирного тяготения Вселенная стала юридически цельной. Звезды и камни под нашими ногами подчинились общему закону и устроились наилучшим образом. 

Но если спуститься на этаж ниже и взглянуть на человечество, можно ли найти скрытые пружины, которые превращают людей в социум и обеспечивают этому стаду общественных животных бесперебойную работу, как гравитация тянет лебедку приливов в графстве Кент?

Философия стоиков и первых христиан не слишком интересовалась государством. Симеону, стоящему на столпе под слепящим солнцем, было достаточно общества надоедливых мух и Господа-Бога. Сенека и его коллеги предпочитали всем формам социальной активности смерть от потери крови из перерезанных вен в теплой ванной. 

Другие, вроде Платона или Гоббса, обожествляли полицейское государство как способ справиться с учебником неврозов отдельно взятой личности. Индивидуалное и общественное вынуждены были существовать раздельно, как лед в морозилке дома и виски в запертом на ночь магазине. И общественное к шестнадцатому веку вытеснило индивидуальное: через церковь, ставшую государством, через интересы монархов и аристократии, через трепет и страх.

Протестантизм заново открыл возможность прямого диалога человека с Богом, нидерландская и английская веротерпимость избавила религиозные войны от ореола святости. Рациональный взгляд на любую войну к концу семнадцатого века, в общем, склонялся к тому, что это большая глупость, но религиозная война – глупость вдвойне. Сто тысяч пехотинцев, купающихся в крови во славу божию, ничего абсурднее которых было трудно себе представить. Нет никаких законов, данных Адамом и Евой, человек в состоянии самостоятельно придумать форму сосуществования, избавляющую от чрезмерных жертв. Теория разума как чистого листа, проводником которой был Гоббс, заставила по-новому взглянуть на мир аристократических привилегий и предопределённость судьбы. Образование, профессиональные навыки, приобретаемые в течение жизни, стали иметь цену сравнимую с фамилией, унаследованной от участников ЧВК Вильгельма Завоевателя.

Конец семнадцатого века в Англии стал временем становления политического либерализма, спутника Просвещения. Главным медиумом этих распыленных в воздухе эпохи идей стал Джон Локк.

Бертран Рассел писал, что в случае с Локком не всегда понятно, его ли мысли подкармливали английские либеральные круги, или либеральные круги говорили через Локка. Но это непринципиально. Удача всегда находится на стороне того, кто оказался в нужное время в нужном месте. Если бы Локк написал свои книги, сидя в Тауэре во времена Генриха VIII, едва ли его роль в истории была бы так значительна. В конце XVII века стало допустимо рассуждать о божественном праве королей и даже открыто не признавать этого права. Англия пережила две подряд революции и нуждалась в компромиссном мировоззрении, которое бы развело на ринге исполнительную, законодательную и судебную власти. Страна нуждалась в политическом и религиозном освобождении или хотя бы в расслабленности в отношениях государства и церкви. И Локк дал обществу утешительную доктрину, эдакого Гоббса на транквилизаторах. 

Часто его идеи называют торжеством английского здравого смысла, но на примере увлечения англичан джином или десятилетием гражданской войны, за время которой англичане едва не перерезали друг друга, очевидно, что здравый смысл не есть нечто имманентно присущее нации, и его, как и все остальное, надо приобретать через опыт.

Локк — один из родоначальников эмпиризма. Как и некоторые другие мыслители до него, он утверждал, что человек рождается tabula rasa, чистым листом, и единственный доступный ему способ познания – опыт. Никакие интеллектуальные накопления не передаются от отца и матери, мир начинается заново с каждым новым младенцем. Так же не передаются никакие божественные функции, включая монаршую власть.

Локк написал несколько трудов о механике этого познания, но в целом, если отбросить тонкости терминологии, которую каждый философ норовит создать свою собственную, смысл его построений в том, что мир устроен как набор простых идей, из которых можно путем комбинирования собрать более сложное. Скажем, из идеи холода, добавив туда идею запаха и молока, – ванильное мороженое.

Возможно, я не совсем точно излагаю, но, в любом случае, в историю Джон Локк попал не благодаря своей теории познания.

Его прославила политическая философия. Более того, как и его приятель Ньютон, он остался не просто в истории науки, оба они – действующие единицы глобальных процессов. Так называемая «Западная демократия» и прочие англо-саксы (что бы последнее ни значило) смоделированы буквально по книгам Локка. Творцы американской конституции, кажется, просто брали конспект «Трактатов о правлении» и копипастом переносили его на скрижали свободы и независимости. Политическое устройство Англии последних веков – это тоже последствие мыслей Локка. 

Начало биографии автора «Трактатов», как водится, не предвещало ничего подобного. Он родился в микроскопическом городке с названием Рингтон, где колокол удивительным образом однажды-таки прозвонил по нему. Отец Локка – мелкий юрист, участник гражданской войны на стороне пуритан, приятельствовал с местным депутатом парламента. И когда парламент снова вошел в силу после поражения Карла I, он предложил отправить Локка-младшего в Лондон на учебу в Вестминстерскую школу, над которой парламент шефствовал.

Джон Локк закончил школу без особого блеска, но зато сошелся со многими интересными современниками, в частности, его пригрел один из лидеров парламентской оппозиции лорд Шефтсберри, ставший канцлером.

Про их отношения рассказывают много апокрифических историй, в частности, якобы однажды, когда у лорда сильно прихватило что-то во внутренностях, и он умирал, Локк при помощи повара провел операцию на брюшной полости и удалил из нее некий гной. В результате чего Шефтсберри поправился, но до конца жизни носил в животе серебряную трубку, через которую опорожнял желудок.

В медицине Локк был дилетантом, он просто читал современные ему книги, и эта операция на брюшной полости была единственным хирургическим предприятием в его жизни, но известно, что несколько раз он ставил удивительно точные даже с нынешней точки зрения диагнозы. Так, в Париже он излечил одну даму от зубной боли при помощи промываний, а не удаления всех подряд клыков, как это было принято в стоматологии той эпохи.

Локк никогда не пил и не заводил романов, что, вероятно, помогло его сближению с Ньютоном, разделявшим пуританские нравы. Правда, философ в отличие от физика любил заводить с дамами длинные кокетливые переписки, не приводящие ни к какому продолжению в оффлайне.

Когда к власти пришел брат Карла II католик Яков, Локк и его покровитель Шефтсберри были вынуждены сбежать в Нидерланды, где бывший лорд-канцлер умер, а будущий духовный отец американской демократии триумфально вернулся в Лондон вместе с новым королем Вильгельмом Оранским.

Буквально за несколько лет он увидел в реальности кое-что из того, о чем писал в своих книгах – акт о веротерпимости и короля, фактически назначенного парламентом. И главное – общество и власть, готовые не только слушать, но и проводить в жизнь либеральные реформы.

Теперь о том, что, собственно, думал о государстве и власти уроженец Рингтона.

Главные ценности материального мира – это жизнь, свобода и частная собственность. Любой имеет право на счастье. Все это нуждается в защите.

На раннем этапе становления человеческого обществ для охраны от посягательств на жизнь, свободу и собственность действовал естественный договор. Каждый человек мог самостоятельно отстаивать свою хижину, своего глиняного божка и те два-три года, которые остались до смерти в двадцать три года в зубах саблезубого тигра. Но с ростом и развитием цивилизации естественного договора становится недостаточно, поэтому появляется общественный договор и создается государство, задача которого заботиться о благе граждан.

Правители избираются или назначаются обществом, но, в отличие от левиафана Гоббса, у Локка первые лица несут полную ответственность за свои действия перед гражданами. И если они не справляются со своими задачами, общество имеет право низложить правительство.

Передавая ответственность за охрану жизненно-важных ценностей государству, общество соглашается на отказ от части своих естественных привилегий. Оно передает монополию на насилие (или ее часть, как в США, где можно охранять себя и свою собственность с помощью армейского стрелкового оружия), готово пожертвовать жизнью на войне, если это понадобится для защиты государства, отказаться от части свобод для того, чтобы достичь консенсуса в поведении и религии, и от части собственности, передавая ее в качестве налога властям.

Мысль о налогах у Локка до конца не додумана, так как она не очень вязалась с его основной идеей о том, что никто не может отчуждать частную собственность, но эта мысль вытекает из его рассуждений. 

Он часто бывает непоследователен, как любой человек, пытающийся создать целостную картину мира. Тут уж либо с шашечками, либо доехать. Либо целостная картина, либо работающая система.

Отрицая божественное право, король и переход управления нацией по наследству, Локк, тем не менее, считает, что общественный договор переходит от отца к сыну. То есть, человек рождается с долгом, под которым он не подписывался, и, например, если переносить проблему в сферу современного государства, должен умереть на фронтах независимо от собственных взглядов как на природу войны, так и на ее причины.

Также Локк ничего не имеет против наследования недвижимой собственности. Например, земля ведь не является творением человеческих рук, что не мешает существованию наследственных рантье. И Локка это нисколько не смущает. Так же, как не смущает роль далекого отпрыска, получившего в наследство какую-нибудь промышленную или финансовую империю, не ударив для этого пальцем о палец. 

Но это все частности, потому что в момент сгущения противоречий у Локка из кустов всегда выходит Бог, разрешающий любые проблемы. Так, например, если человеку не воздано должным образом при жизни его современниками, считает Локк, этот долг переходит на Создателя, и уже там, за туманами леты отличившийся получает за все с процентами. А по более мелким вопросам имеются юристы.

Локк, можно сказать, создал цивилизацию юристов, поскольку предусмотреть все в общественном или каком-либо еще договоре нет никакой возможности. В обществе, устроенном по Локку, нужна целая армия крючкотворов, занимающихся сглаживанием острых углов в духе соблюдения прав человека и его собственности.

Философия Локка куда оптимистичнее хмурой мудрости Гоббса. В естественном состоянии, где Гоббс видел «войну всех против всех», Локк видит Золотой век свободы. Государство Локка – это не монстр, использующий любые запрещенные средства для самозащиты, а торжество здравого смысла, где законодательная, исполнительная и судебные власти разделены, чтобы они не могли оказывать пагубного влияния на принятие решений, а в отношении самовыражения и религии действуют правила терпимости и соблюдения личных свобод. Как уже было сказано, образцовым государством Локка можно считать США, где действительно существует довольно четкий водораздел между ветвями власти. В Британии ситуация несколько запутанней. Парламент утверждает премьер-министра, выдвигаемого победившей на выборах партией, или, если ни у кого нет конституционного большинства, премьер-министра может выдвинуть коалиция партий. В первом случае, разумеется, премьер имеет существенное влияние на деятельность парламента, второй — коалиционный – чаще всего не работает, поскольку колоссальное количество сил уходит в сложные системы договоренностей и взаимных уступок. А это не самый эффективный вариант работы, спросите хоть у Карла I, хоть у Оливера Кромвеля.

К тому же общество и пресса оказывают и на парламент, и на исполнительную власть серьезное давление, так что нельзя сказать, что любая из британских ячеек управления государством так уже свободна в принятии решений.

В конце XVII века с общественным давлением было проще.

Локк подразумевал человеческой базой своей доктрины только достаточно крупных собственников и далеко зашедших на пути обогащения джентри. Это вполне согласуется с тем, что сам он был крупным инвестором в работорговлю и философски доказывал разумность изъятия у американских индейцев их законных земель, так как их человеческий, исторический, моральный и прочие капиталы недостаточны для прямой интеграции в западную цивилизацию. 

Так же из политической жизни исключались даже очень богатые торговцы, что есть довольно специфическая английская идиосинкразия, всплывающая в той или иной форме до сих пор, взять хоть историю Мохаммеда Аль Файеда с его Harrods. Сочетание египетского происхождения, спекулятивный род бизнеса и возможность стать свекром матери наследников британского престола поставили крест на его серьезном участии в английской политике.

Последние два столетия Локка не только превозносят, но и критикуют за то, что его идеи дали неограниченные возможности крупным капиталистам и эксплуататорам, и это отчасти справедливые претензии. Локк безусловно отец современного Запада, и когда кто-то обрушивается с критикой на принципы англо-саксонской демократии и призывает к священной войне, он собирается воевать с Локком, умершим от астмы в 1704 году в загородном доме своей подруги леди Дамарис Кедворт Мэшем. 

Леди Дамарис называют прабабкой британского феминизма. С Джоном Локком ее связывали двадцать лет интеллектуальной дружбы, он редактировал ее сочинения, она была его восторженной ценительницей и последовательницей. Доказательств существовавшего между ними романа обнаружить не удалось. Скорей всего, в области сексуальных отношений Локк до конца жизни оставался последовательным платоником.

Больше десяти лет прожив у леди Дамарис в Эссексе, он завещал ей большую часть состояния. 

Джин стал благородным напитком к середине XIX века, одновременно с изобретением тоника. Равное с мужчинами избирательное право женщины в Британии получили через 224 года после смерти Джона Локка.