Загрузка ...
Лондон был основан римлянами в середине I века н. э. Он появился в качестве военной и торговой базы на северных рубежах империи, но для столицы Англии 1000 лет спустя эта родословная казалась пресной. И тогда возникла легенда, что на самом деле римский Лондиниум возник не на пустом месте. Задолго до легионов Цезаря на остров приплыли остатки троянцев, основавших здесь поселение Триновантум, в названии которого причудливой фонетической игрой преломилось имя Трои, а берега Темзы были унавожены силой и славой, привезенными из знаменитого города.
Античное, да и средневековое время было устроено другим, нежели сейчас, образом. Люди тогда не представляли себе жизнь как нитку с нанизанными на нее годами-бусинами. С нашей точки зрения, у них в голове была каша, где миф переплетался с реальностью, события одной эпохи – с явлениями другой, боги – с героями, а мухи – с котлетами. У главного источника этой легенды Гальфрида Монмутского в качестве восточных ворот города впервые упоминается Биллингсгейт.
Биллин, Байлин или Беллин – то ли один из мифических британских королей, то ли кельтское речное божество. Точного решения по-прежнему нет, но в любом случае это один из древнейших лондонских топонимов. С Биллингсгейтом связаны две важнейшие для истории Лондона вещи.
Первая: именно здесь, в переулке с названием «Пудинг-лейн», начался Великий лондонский пожар 1666 года. Вторая: здесь почти 2000 лет находился одноименный «Биллингсгейт Фиш Маркет», на протяжении двух столетий – XVIII и XIX – самый большой рыбный рынок в мире. Британия – остров, ее Северное море просто рай для рыбака. За тысячелетия его изрядно потрепали, но не обескровили совсем. И большая часть его богатств прошла как раз через биллингсгейтский рынок. В 1725 году, например, здесь ежегодно продавали одних только скумбрий 20 млн штук. Исторический на официальный статус Биллингсгейт сменил в 1699 году по указу парламента. Тогда же голландцам было дано исключительное право на торговлю угрем. Это был подарок бывшим землякам от нового английского короля Вильгельма, представителя Оранской династии.
За столетия вокруг Биллингсгейта сформировался характерный запах и фольклор. В английских словарях слово «Биллингсгейт» до сих пор означает особенно изощренный тип сквернословия, знатоками которого были многочисленные торговки рыбой. Именно торговки, а не торговцы: много лет работа на рынке была женской профессией. Парадоксальным образом это дело полностью перешло в руки мужчин примерно тогда же, когда лондонские суфражистки добились равноправия полов в быту и профессиональной деятельности.
Во времена королевы Виктории на месте старого рынка был отстроен величественный павильон с 13-метровыми прозрачными потолками. Цивилизация упрямо заталкивала средневековый хаос под брусчатку мостовой и упаковывала в архитектуру стройных фасадов. В викторианском антураже Биллингсгейт просуществовал 100 лет, пока во время правления Тэтчер не был перенесен дальше на восток, на территорию Собачьего острова, ближе к Кэнери-Уорф.
Нынешний Биллингсгейт лишен брутального обаяния 500-летней давности и возвышенной викторианской строгости. Это большой холодильник, забитый тысячами тонн трески, лосося, крабов, креветок и центнерами чернил каракатицы. Здесь все так же пахнет концентратом моря, но к этому запаху примешивается аромат растворимого кофе – любимого напитка всех лондонских больших рынков.
Темза уже не лижет ступени, по которым на старом рынке тащили ящики с рыбой, – ее вообще не разглядеть за высотками международных банков Докландс. А рыбу привозят не на барках, а в больших фурах с холодильниками. Но когда стоишь на мокром полу Биллингсгейта и смотришь на превращение содержимого моря в деньги, почему-то явственно понимаешь, что весь этот миф никуда не делся. Что это по-прежнему ворота речного бога, ахейцы так и не смогли победить Трою. Из тих мифов вырос город, способный заменить собой целый мир.
***
Если бы проводился чемпионат мира по внешнему уродству еды, то банка британского угря в желе определенно заняла бы на нем призовое место. Это одно из тех блюд, которые выглядят так, как будто были уже один раз съедены. Нечто сизое или сизо-зеленое, субстанция, в которую постановщики фильмов об инопланетных тварях так любят окунать зазевавшихся астронавтов. Неудивительно, что самой популярной разновидностью подачи этого угря столетиями был пирог, в котором его можно было спрятать, как портрет Дориана Грея в задней комнате.
Рыба на британских островах была самым доступным источником протеина. Треска вообще спасла Британию и другие страны Европы от голодной смерти в Средневековье. Но треска далеко, где-то за Исландией, а пресноводный угорь – он в Темзе, рядом и практически кишит. У него нет костей, и готовится он просто в котелке с добавлением уксуса, щепотки мускатного ореха и самых простых пряных трав вроде петрушки. Бульон из угря превращается в желе чуть ли не в кипящем виде, и это удобный способ хранения и дополнительные калории. Важная вещь в мире, где голод был почти столь же губительным, как эпидемия «черной смерти».
К XVII веку Темза по своим органолептическим свойствам не сильно отличалась от сточных канав у рынка Смитфилд, где можно было подцепить все известные болезни — как человеческие, так и животные. Популяция угря стала редеть, но проблему удалось решить при помощи новой королевской династии родом из Нидерландов. Новый голландский король Англии привез с собой окончание торговых войн, формулу дистиллята из можжевельника и бесперебойные поставки угря.
В XVIII веке в Лондоне, стремительно превращающемся в самый большой город мира, угорь снова стал главным источником протеина, символом Ист-Энда и культуры кокни, возведшей плебейство в эстетику. Язык кокни – это что-то вроде суржика восточного Лондона. Настоящим кокни мог считаться только тот, кто родился в зоне слышимости колокола церкви Сент-Мэри-ле-Боу. Это самое сердце Сити: между станциями метро «Сент-Полс» и «Банк». Колокол слышен в радиусе примерно пяти миль, так что, в сущности, каждый коренной житель Ист-Энда может считать себя кокни.
Индустриальная революция превратила кокни в рабочий класс. А британская способность к систематизации и коммерциализации всех сфер жизни породила культуру недорогих заведений pie, eel and mash. Там подавали все того же желированного угря, запечатанного в традиционный пирог, с гарниром из картофельного пюре. Угорь был дешевле мяса, и лондонские газеты писали о наконец-то появившейся у рабочего класса и прочих низших сословий возможности получить сытную и полезную еду за разумные деньги. Британия умела одновременно сочетать в себе отчаянное людоедство и заботу о ближнем. Это был один из симптомов просвещения. Бедность признали не генетическим пороком, а стечением обстоятельств, в том числе и социальных. Отцы основатели Соединенных Штатов Америки в Декларации прав граждан новой страны писали, что все люди рождаются равными и все они имеют одинаковое право на счастье. Это был колоссальный гуманитарный шаг вперед, как если бы в начале XXI века за юридическую норму приняли гарантии долгой и счастливой жизни для бройлерных кур.
Удаление иерархического элемента из крови сопровождалось показательными кровопусканиями Французской революции. Основным философским инструментом эпохи стала гильотина. Зеваки макали платки в кровь Людовика XVI и иронично причмокивали: «А она неплохо посолена!» Великобритания достаточно благосклонно отнеслась к идеям революционных свобод и прокламации равенства и братства, благо, его главные философы, за исключением Гоббса, со времен казни Карла I говорили ровно об этом, но усекновение головы Бурбона пришлось по вкусу немногим. Не то чтобы там всерьез опасались аналогичных потрясений: Англия времен Ганноверской династии могла стать страной бунта, но не революции; просто зудел вроде бы закрытый, но все временами просвечивающий, как ревматизм в дождливом ноябре, гештальт собственного цареубийства.
Георг III Ганновер уже правил к моменту взятия Бастилии почти тридцать лет, и его дальнейшему правлению плаха не угрожала. Он был первым немецким королем, рожденным на территории Англии и первым, для кого английский был родным языком. После революции во Франции он будет править еще тридцать лет, переживет взлет и падение Наполеона, увидит первый, почти игрушечный паровоз, мировую британскую торговую гегемонию и становление Империи, в которой никогда не заходит солнце. То есть, можно сказать, что он принял Британию с сохой, а оставил с паровой машиной. И все это при том, что новая мировая Империя едва не увязнет в прокси-мировой войне за австрийское наследство, потеряет колонии в Северной Америке, а сам Георг сойдет с ума и до конца жизни так и не придёт в себя. Безумие стало следствием порфирии, болезни, при которой человек превращается в вампира и начинает гнить при попадании прямых солнечных лучей. По наставлениям врачей его попытаются лечить жестокими побоями, кровопусканиями, привязыванием к кровати и батарее, и в итоге он умрет слепым, хромым и глухим. Последним словом его было недовольное рычание.
От третьего Георга осталось пышное палладианство западного Лондона, общедоступные королевские парки и буйно расцветший капитализм, который развивался несмотря на все политические потрясения эпохи, а, может, даже благодаря им.
Великобритания к концу XVIII века стала неимоверно богата, но не так, как была богата, например, Франция времен Людовика XIV, воплощением статуса которой был Версаль. В Англии золотой дождь проливался так, что перепадало не только королевскому двору и его откупщикам — перепадало почти всем. В начале XIX века новый класс, который назвали пролетариатом, получал за свой труд доход, на который можно было не только не умереть, но даже покупать что-то помимо еды. Отток людей из деревень в промышленные города повысил стоимость и крестьянского труда. Доходы из колоний и от мировой торговли оседали не только в Сити, карманах чиновников Ост-Индийской Компании и королевских министров, но и шли на повышение общего уровня жизни. Открытие общедоступных школ и больниц. В Лондоне появилось газовое освещение, фонари которого сохранились во многих уголках Пимлико и Вестминстера по сей день.
Возможности улучшения качества жизни и морали казались, да отчасти и были, безграничными. В этот самый момент в Лондоне появился человек, чья фантазия в области гуманизации государства и либеральных юридических реформ была неисчерпаема. Его звали Иеремия Бентам.
Он был вундеркиндом. В три года от роду начал изучать латынь. В семь виртуозно играл на скрипке Генделя. К десяти владел ивритом и древнегреческим лучше большинства взрослых специалистов по библеистике. В двенадцать поступил в Оксфорд, где изучал юриспруденцию. В шестнадцать получил ученую степень, но юристом быть отказался. Это сначала вызвало недовольство его отца, известного в Лондоне стряпчего, но по здравому размышлению Бентам-Старший решил, что дитя с такими талантами может претендовать на нечто большее, чем контора в Сити, и не стал настаивать на участии сына в семейном бизнесе.
И Бентам-Младший занялся прожектерством. Его интересы были одновременно глобальны (его интересовала судьба человечества, торжество морали и борьба с церковью, он состоял в переписке с половиной света, а Мирабо оценил его участие в реформировании французских законов почетным гражданством Республики) и локальны: Бентам выступал в ежедневных английских газетах с памфлетами на злобу дня.
Он был одним из первых декларативных атеистов, его интересовали права животных, он не считал гомосексуальность грехом и даже болезнью, о чем написал большое исследование, правда, опубликованное только в конце семидесятых годов двадцатого века. Времена Просвещения еще могли переварить атеизм, но оправдание мужеложества для них было уже слишком.
Бентам считал, что любые общественные институты могут и должны эволюционировать. Если какие-то законы работали в прошлом, необязательно, что они будут работать и в будущем, а скорее всего наоборот. Он дал новую трактовку демократии, ту самую, которой западный мир пользуется сейчас. Демократия – это не диктатура большинства, а власть народа с учетом всех спектров мнений. И мнение меньшинств не менее важно, чем позиция победителей выборов.
Бентам был против работорговли и еще при жизни увидел ее отмену, хоть и не отмену рабства. Рабство на территории Британских колоний отменили уже после его смерти.
Более того, он был против роста Британской империи и вообще против любых видов имперскости, считая, что империя неизбежно вырождается в зло как для колоний, так и для метрополии, топит финансы в милитаристских и управленческих механизмах и вместо человеческого счастья навязывает нелепые удовольствия военной славы и величия.
Государство, по его мнению, должно, с одной стороны, давать свободу любым частным экономическим начинаниям и возможность росту индивидуального богатства, но с другой – оно должно субсидировать бедных. Но в те времена это казалось не менее диким, чем поднимать на щит гомосексуализм.
Можно еще очень долго перечислять идеи и проекты Иеремии Бентама, но даже из вышесказанного складывается образ эдакой Валерии Новодворской, готового председателя не то что Европарламента, но правительства всего земного шара в XXI веке.
Шутки ли, в эпоху, когда людей обменивали на банкноты и вешали за украденный колосок, человек настаивает на том, чтобы правосудие было справедливым, наказание соответствовало преступлению, а смертная казнь вообще была бы отменена. Да еще при всем этом настаивает на равенстве мужчин и женщин и постоянно твердит, что любой имеет право на счастье.
Загадочным образом Бентама не объявляли сумасшедшим и даже прислушивались к нему в высоких политических кругах. Не исключено, что во времена Георга III обвинять в сумасшествии кого-то было бы не комильфо. Фактически это означало бы уравнивать его в статусе с монархом. А это уже слишком много чести. Впрочем, Бентам был диалектически сложным прожектером, и наряду с отчаянной борьбой за права и свободы он с неменьшим пылом боролся за совершенно противоположные ценности. В частности, одним из проектов всей его жизни было создание идеальной тюрьмы. Он назвал этот проект «Паноктикон» — Всевидящее Око.
Тюрьмы того времени представляли собой филиалы ада с элементами Вороньей слободки. Заключенных запирали в переполненных камерах и там предоставляли самим себе. Это был нравственный, гигиенический и психологический кошмар, и, разумеется, он не мог не привлечь внимания Бентама.
Его брат Самуил, который из-за своих больших способностей в инженерном деле так же лишился карьеры барристера, работал в России на князя Потемкина. После раздела Польши Потемкин получил от императрицы большой кусок земли вокруг города Кричев (сейчас это Беларусь). В Кричеве и окрестностях Потемкин решил создать идеальный микромир, наполненный лучшими достижениями науки, техники и мысли, для чего выписал к себе Самуила Бентама, а тот привлек к делу своего брата. Пока брат строил заводы и небольшие корабли на местной речке, Иеремия жил в русской избе и наблюдал за тем, как его близкий родственник легко управляется с сотнями крестьян, организуя их жизнь и работу при помощи строгого распорядка. Тогда к России еще не применяли эпитет «тюрьма народов», но Иеремия, как человек не чуждый связи с будущим, углядел эту связь и в деревне под Кричевом написал книгу в письмах о проекте Паноптикона.
Вернувшись в Англию, он убедил министра юстиции, что «Всевидящее Око» станет революцией в пенитенциарном деле, и получил от правительства подряд на строительство образцовой тюрьмы в лондонском районе Миллбанк, рядом с Темзой. Государственных денег Бентам так и не дождался и начал заниматься стройкой на свои. В итоге ему удалось за несколько лет подняться чуть выше фундамента, а потом работа была заморожена, так как власти перестали проявлять к проекту интерес. Но уже инвестированные деньги, надо сказать, Бентаму вернули.
Что же потерял в итоге Лондон? А потерял он круглый дом с устройством римского Колизея, только вместо лож для зрителей в нем по всему периметру были камеры с прозрачными стенами, а на круглой арене возвышалось нечто вроде маяка, где сидел бы невидимый для заключенных охранник. При этом вся жизнедеятельность заключенных: сон, бодрствование, отправление естественных надобностей, были бы под неусыпным надзором этого невидимого всевидящего ока.
Бентам предполагал, что человек, который знает, что за ним всегда наблюдают, будет вести себя соответственно и максимально соблюдать рамки приличия. Постепенно это войдет у него в привычку, и он перевоспитается так, чтобы его можно было выпускать обратно в общество.
Дальнейшее развитие Паноптикона предполагало развитее этой схемы в работных домах, на фабриках и вообще в местах большого скопления людей. То есть, это был оруэлловский проект Большого брата, сегодня воплощенный при помощи нескольких миллионов лондонских телекамер. Спор о том, не страдает ли от всевидящего ока приватность, ведется разве что в сериалах типа «Черного зеркала». На уровне административных решений бентамовский проект давно и бесповоротно восторжествовал.
Сам же Бентам равнодушно относился к privacy — хоть к прижизненной, хоть к посмертной. Свое тело он завещал для анатомического театра, и все его друзья вместо извещения о похоронах получили приглашение на препарирование трупа. Каждый обладатель приглашения мог привести с собой еще двух знакомых. В итоге разделка Бентама превратилась в главное светское событие сезона. Хирург забальзамировал голову по обычаю маори, то есть методом копчения, примерно так готовят говяжий брискет. От тела был оставлен только скелет. Скелет нарядили в одежду Бентама, усадили на стул, вернули на место голову, а в руки дали любимую трость. Выражения лица мумии, изготовленной по методу маори, однако, оказалось несколько зловещим, поэтому была изготовлена восковая маска — настоящую голову Бентама положили под кресло и в таком виде выставили в Университетском Колледже Лондона. Бентам был одним из учредителей этого ВУЗа.
С тех пор оно так и стоит там, только настоящую голову перенесли в запасник, потому что в каждом поколении студентов обязательно находились те, кто воровал ее с самыми разными целями. Кто-то требовал в обмен на возвращение головы взнос в пользу бедных студентов, кто-то играл головой в футбол. Бентам наверняка одобрил бы любое из этих желаний, если они, разумеется, вели к маленькому личному студенческому счастью.
***
Англия любит длительность, но с подозрением относится к бесконечности. Может быть, это островное сознание и потребность моряка вернуться в родной порт?
Джонатан Свифт описывает в одном из томов приключений Гулливера встречу с бессмертными, выплескивает на страницы весь свой ужас и отвращение пред уродливостью бесконечности: «Они не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, но они не способны также к дружбе и лишены естественных добрых чувств. Зависть и немощные желания непрестанно снедают их, причём главными предметами зависти являются у них, по-видимому, пороки молодости и смерть стариков. Размышляя над первыми, они с горечью сознают, что для них совершенно отрезана всякая возможность наслаждения; а при виде похорон ропщут и жалуются, что для них нет надежды достигнуть тихой пристани, в которой находят покой другие. Наименее несчастными среди них являются впавшие в детство и совершенно потерявшие память; они внушают к себе больше жалости и участия, потому что лишены множества дурных качеств, которые изобилуют у остальных бессмертных».
Очевидно, как писателя Свифта отталкивает в идее бессмертия ее бессюжетность, отсутствие цели и конца. Жизнь – это хрупкий дар, и в хрупкости – ее ценность. Британцы — нация торговцев, и, возможно, интуитивно, Свифта не устраивает демпинг, которому бессмертие подвергает жизнь.
Рациональность английского мышления, его органическая связь с экономикой и зацикленность на вопросах морали породили философский феномен Адама Смита и особенно Иеремии Бентама, которые в разгар английской промышленной революции и становления самой большой в истории человечества Империи размышляли о том, что целью существования человечества является благо всех живущих, а извлечение прибыли вторично по отношению к извлечению счастья. И именно стремление к личному счастью и через него к общественному благу двигает ремесла и торговли.
Это развитие идей гедонизма, придуманного две с половиной тысячи лет назад греком Аристиппом, получило название «английский утилитаризм».
Целью утилитаристов было уменьшение страдания в мире и увеличение счастья. Они проповедовали релятивизм в наказании плохих поступков, считали, что зло относительно, что нет объективно плохих и хороших людей, и нужно оценивать поступки каждого по степени этого вреда, а не по самому факту злодеяния. А морально то, что приносит наибольшее счастье наибольшему количеству людей.
Бентам настаивал на том, что каждый человек стремится к максимизации личного, а не общего удовольствия. Чтобы утилитаризм восторжествовал на общественном уровне, он должен поддерживаться государством. Одним из важнейших начинаний должна была стать реформа уголовного права.
Бентам был уверен, что современная ему карательная система исторически основана на идее возмездия и крайне жестока по утилитаристическим меркам. Именно под влиянием идей Бентама в начале XIX века в Англии был отменён ряд архаичных жестоких законов, предусматривающих, например, смертную казнь за небольшие кражи, а в последствии и сам институт смертной казни.
Логика утилитаризма привела к отмене уголовного преследования гомосексуалистов, секуляризации понятия брака и открыла возможности для дальнейшего расширения человеческих возможностей. И не только в области фундаментальных свобод.
В двадцатые годы XIX века, еще при жизни Бентама, у Лондона не вышло построить дом на макушке Примроуз-Хилл. Он мог бы стать новым чудом света и уж точно конкурентом всем бывшим и будущим лендмаркам. Полторы тысячи футов в высоту (на двести пятьдесят футов выше нынешнего небоскреба-чемпиона Shard у Лондонского моста). Форма египетской пирамиды, слегка подправленная римскими портиками, как свадебный торт. К увенчанной обелиском вершине монумента публику планировалось везти на скоростных лифтах. Этот зиккурат был бы виден чуть ли не из Дюнкерка. Все классические доминанты Лондона — от собора Святого Павла до башни British Telecom — скромно толпились бы в его циклопической тени. Смета строительства составляла £2,5 млн — в чуть большую сумму комиссия Лепера оценила тогда проект Суэцкого канала.
В пирамиде нашлось место для двух сотен тысяч помещений, в которых с разной степенью комфорта могли разместиться пять миллионов мертвецов. Британская империя обожала смерть. В викторианскую пору смерть стала настоящим культом. Черное платье вдовствующей королевы, готический стиль в архитектуре и литературе. Монументальная Пирамида Мертвых была бы достойным памятником этому увлечению.
Но не стала.
Инициативная группа жителей района Кэмден собрала подписи против стройки века, мотивируя свой протест тем, что холм Примроуз-Хилл может осесть под тяжестью исполинского колумбария. Аргументы жителей оказались сильнее денег и мрачного египетского обаяния Пирамиды Мертвых.
Мумия Иеремии Бентама до сих пор самодовольно улыбается восковыми губами всему этому, сидя в стеклянном коробе на входе в University College of London.
