Загрузка ...
Мировые войны — как московский снег зимой: все их предвидят, обсуждают причины и будущие катаклизмы в мельчайших деталях, но войны всякий раз сваливаются на голову человечеству совершенно неожиданно.
Британская империя к 1914 году пришла в состояние колосса на подагрических ногах.
Международный любимец Эдуард VII умер, его сменил Георг V, кузен русского царя Николая II, похожий на него до степени неразличимости.
Британия вела себя по отношению к европейским интригам снобски, считая себя повелительницей мира, для которой проблемы Старого Света не более чем назойливые крики чаек за окном. Но ее экономическая и военная слабость не была ни для кого секретом. Сильно окрепшая за полвека Германия, возглавляемая амбициозным кайзером, не без оснований рассчитывала на рейдерский захват не только французского (с французами немцы отчасти разобрались еще в семидесятых годах прошлого века), но и британского колониального пирога.
Империалистическая война за передел мира была вопросом времени. Причины были веские, поводов было достаточно, и то, что в итоге спусковым крючком стал смертельный выстрел боснийского студента Гаврило Принципа в австрийского эрцгерцога Фердинанда, — исключительно прихоть музы истории Клио, неравнодушной, видимо, к балканскому вопросу.
За выстрелом в Белграде последовало объявление Австро-Венгрией войны Сербии, а дальше уже цепной реакцией взаимных дипломатических обязательств и политико-географических аппетитов в бойню втянулись Германия, претендующая на как минимум европейское лидерство, Франция, движимая реваншизмом по отношению к Германии, и Россия, уже двести лет мечтающая забрать у Османской империи, союзника Австро-Венгрии, проливы, а лучше и проливы, и Константинополь, и Палестину оптом.
Великобритании война была совершенно не нужна и не интересна, у нее все было, кроме денег и решения ирландского вопроса, но ей пришлось тоже втянуться из-за обязательств перед Россией и Францией и в надежде совместными усилиями Тройственного союза лишить Германию флота, модернизация которого раздражала Вестминстер сильнее, чем претензии немцев на колонии в Африке.
В кострах имперских амбиций сгорело двадцать миллионов человек, а итогом войны стали русская революция, не имеющий прецедентов в истории мировой финансовый кризис, геноцид армян, Холокост и Вторая мировая война, вместе добавившие к списку жертв еще больше пятидесяти миллионов.
Оказалось, что европейские представления о гуманном мироустройстве, вера в невидимую руку рынка, который сам устроит все наилучшим для всех образом, не обеспечивают благоденствия. В лучшем случае они способны помочь жариться в аду не на чугуне, а на сковороде с антипригарным покрытием.
Чем больше появлялось общественных свобод, тем выше был уровень индивидуальной кабалы.
К тридцатым годам XX века все взрослое население Великобритании, включая женщин и даже британских ирландцев, получило возможность избираться и быть избранными в парламент. Но парламентская система не была устроена так, чтобы представлять общие интересы. Две старейшие партии — консерваторы и либералы — проводили политику, выгодную в первую очередь собственникам земли и владельцам акций Сити.
Старая аристократия довольно долго сопротивлялась разделению влияния с нуворишами, но в конце концов была вынуждена смириться с ними хотя бы для того, чтобы поддерживать собственное ухудшающееся финансовое положение.
В конце XIX века среди герцогов и баронетов стало нормой жениться на американских деньгах. Титул и имение в обмен на поддержание имения и аристократического образа жизни. Дочкой нью-йоркского биржевого спекулянта была мать главного британца всех времен Уинстона Черчилля, выходца из семьи герцогов Мальборо. Родовое поместье Черчиллей Бленхейм — единственное здание на территории Англии, не принадлежащее королевской семье, которое может официально использовать в своем названии слово palace — дворец.
Типичность подобных матримониальных сделок уже в XXI веке будет основой коллизии сериала BBC «Аббатство Даунтон», где мать семейства Кроули в исполнении Элизабет МакГоверн — дочка американских толстосумов.
Великосветский антисемитизм, также имевший под собой больше эстетическую и экономическую подоплеку, нежели «Протоколы сионских мудрецов», изживался сложнее, видимо, потому что обладатели новых еврейских состояний не слишком спешили сменить иудаизм на Высокую церковь Англии. Образ еврея в салонах и прессе начала века был сродни карикатурам на нэпманов в советских «Окнах РОСТа».
***
Вопреки пророчествам Маркса, в Англии не возникло широкого и эффективного рабочего движения, хотя профсоюзы временами и выводили на улицы значительные толпы своих членов. Но у профсоюзного движения не было задачи изменить общественный строй, их вполне устроили бы корректировки в зарплатах и образ жизни пролетариата.
Как это чаще всего бывало в британской истории, страна выбрала не революционный, а эволюционный способ стремления к счастью.
В интеллектуальном авангарде этой эволюции шагали представители Фабианского социалистического общества, основанного в Лондоне в 1884 году. Название общество получило в честь римского военачальника Фабия, конкурента Кутузова по медлительности и сторонника войны на истощение, а не решительных битв. Общество это и по сей день функционирует как закрытый клуб, не стремясь к экстенсивному увеличению числа участников.
Методология медлительности отражает суть английского консерватизма, который стремится не к тому, чтобы все оставалось, как было, а чтобы развитие проходило возможно медленнее. Он устремлен в будущее, но считает, что ничего хорошего в том, если будущее наступит прямо сейчас, не имеется.
На идеологической базе фабианцев и ресурсах профсоюзного движения в Британии появилась лейбористская партия, которая в конце концов отправила в чулан истории либералов и вот уже сто лет как выступает в качестве главного оппонента тори.
Среди участников Фабианского общества были философ Бертран Расселл, писатели Герберт Уэллс и Бернард Шоу, полдюжины британских лейбористских премьеров от Рамсея Макдональда до Тони Блэра. Но, пожалуй, важнейшим среди всех фабианцев был Джон Мейнард Кейнс, экономист, создавший концепцию государства всеобщего процветания, где социализм (как британский баронет) женится на деньгах капитализма.
Я не буду подробно останавливаться на драматических коллизиях интервенции лейборизма в британскую политику. Мелькание имен и событий и общая атмосфера военной путаницы и экономической чехарды там такая, что, пожалуй, важнейшее знание о британской политике десятых-двадцатых годов XX века заключается в том, что премьер-министра тех лет Герберта Генри Асквита, либерала, похоронившего свою партию, никто не называл иначе как «Поддатый».
Перейдем сразу к Кейнсу.
Аристократ (род Кейнсов можно проследить до нормандской ОПГ Вильгельма Завоевателя, от отца Джон Мейнард Кейнс унаследовал титул барона). Интеллектуальная элита по рождению и образованию (Итон, Кембридж, отец — крупный ученый, мать — успешная писательница и первая женщина-мэр Кембриджа, сестра замужем за Нобелевским лауреатом по физиологии Арчибальдом Хиллом). Богема (был членом «Блумсберийского кружка» философов и литераторов, в число которых входила, например, Вирджиния Вулф). Бисексуал (почти без стеснения проживавший в Кембридже с художником Дунканом Грантом, но позже влюбившийся в русскую балерину из дягилевской труппы Лидию Лопухову и проживший с ней в счастливом браке до конца жизни).
Кейнс участвовал в выработке механизма репараций после поражения кайзера в Первой мировой войне и был категорически не согласен с тем неподъемным ярмом, которое натянули на Германию страны-победительницы. Кейнс говорил, что ничем хорошим такой экономически изуверский подход для Европы не закончится, и в итоге оказался прав. Кейнс не был в восторге от русской революции, но и не входил в число тех, кто видел в этом социальном эксперименте исключительно демоническую природу. Его интересовал не коммунизм, который он считал религиозной конструкцией, а возможности государства участвовать в экономике. В этом смысле государство Ленина было для него наглядным пособием, правда, в основном отрицательного свойства.
Кейнс трижды был в СССР, но не стал в итоге ни полезным идиотом вроде Фейхтвангера, ни глашатаем коммунистической угрозы.
Он оставил очень трезвые наблюдения о своих поездках. Большинство из них не потеряли актуальности и через сто лет:
«Ленинизм — странная комбинация двух вещей, которые европейцы на протяжении нескольких столетий помещают в разных уголках своей души, — религии и бизнеса. Подобный факт действует шокирующе, так как перед нами совершенно новый тип религии, делающей нас высокомерными, и потому что бизнес, подчиняющийся такой религии, вместо того, чтобы развиваться по своим независимым законам, становится крайне неэффективным. Подобно другим новым религиям ленинизм черпает свои силы не от большинства, а от меньшинства своих ревностных приверженцев, чьи усердие и нетерпимость делают каждого из них равным по силе сотне индифферентных. И опять же, как в религии, ведущая роль принадлежит тем, кто — в большей мере, нежели их последователи — сочетает в себе новый дух, возможно, искренне, с устремленностью к благим деяниям».
Благо, ключевой мотив британской экономической науки со времен Адама Смита в Советской России превращается в свою противоположность:
«Подобно другим типам новой религии ленинизм спешит избавить повседневную жизнь от ее колорита, нарядности и свободы, требуя от приверженцев единообразия и суровости. Как и иные новые религии, он несправедливо и безжалостно преследует тех, кто активно выступает против. Подобно другим новым религиям он неразборчив в средствах. Наравне с современными религиями ленинизм преисполнен миссионерского рвения и вселенскими притязаниями. Но сказать, что ленинизм есть верование небольшого числа ведомых демагогией фанатиков, озабоченных лишь пропагандой и преследованием инакомыслящих, — значит сказать лишь то, что он действительно есть религия, а не просто партия, и что Ленин — это Магомет, а не Бисмарк. Если мы сожмемся от страха в наших капиталистических креслах, то увидим в коммунистах России всего лишь ранних христиан, ведомых Аттилой, который, прибегнув к святой инквизиции и институту иезуитской миссии, дословно реализует экономические требования Нового Завета. Но если мы предпочтем смотреть на все спокойно, то сможем ли мы тогда быть уверены, что экономические требования, столь несовместимые с природой человека, не удастся навязать ни с помощью проповедников, ни с помощью армии?»
Кейнс, впрочем, предостерегает от прочтения коммунистической идеи исключительно через призму демонологии и уголовного кодекса:
«В чем сила коммунизма как религии? Думается, она значительна. Возвеличивание обыкновенного человека — догма, действовавшая подкупающе на миллионы людей еще задолго до нас. Любая религия и любые узы, объединяющие единоверцев, имеют превосходство над эгоистической раздробленностью неверующих. Что касается современного капитализма, то он абсолютно нерелигиозен. Он не имеет внутреннего единства, как и сильного общественного духа; чаще всего — хотя и не всегда — это просто масса людей, имеющих собственность и алчущих ее».
Идея объединить предпринимательскую инициативу с патронажем простого человека и создать на этой основе государство всеобщего блага стала всерьез занимать Кейнса как раз после визита в СССР в 1925 году.
И, вернувшись на родину, он стал искать для этой идеи научную базу.
Британия двадцатых годов была неустойчивой троичной системой. С одной стороны, она была одной из держав-победительниц в Первой мировой войне, с другой — понесла в этой войне потери такого масштаба, что они и сто лет спустя переживаются как главная национальная трагедия в истории. С третьей — она донашивала кринолины Викторианской эпохи, но уже начала понемногу рассыпаться как главная империя в истории человечества, начиная понемногу сдавать территории, отдирать с мясом Ирландию и отчаливать из Индии.
Благодаря усилиям министра внутренних дел Черчилля и его единомышленников ей удалось обойтись без пролетарской революции, упаковав социалистические идеи в цивилизованные формы лейборизма.
Тогда появилась эта характерная застройка многомильными цепочками двух-трехэтажных таунхаусов, стиль которых можно охарактеризовать как тюдоровский на минималках. На смену извозчикам пришли кебы, и в Лондоне стало свежо пахнуть уже не навозом, а выхлопными газами. Потому что миллионы тонн лошадиных экскрементов больше не украшали Риджент-стрит и Стрэнд. Все прочее замечательно описано у Вудхауса и Ивлина Во.
Англия начала вылезать из скорлупы собственного эго и стала более открытой и чувствительной к тому, что происходит за пределами ее уютного мирка.
Она не перестала быть «той самой старой доброй», но в ней кроме милитаристского и пуританского начал появились другие массовые потребности. Например, интерес к равенству не только перед Богом или законом, но и перед людьми.
В конце 20-х годов на западный мир обрушился экономический кризис, подобного которому Старый и Новый Свет еще не знали.
И оказалось, что фетиш англо-саксонской цивилизации — свободный рынок — уже не вытягивает катаклизмы серьезного масштаба. Более того, не вытягивал никогда и штормы пожиже. Просто оптика, через которую смотрели на экономику последователи Адама Смита, была оптикой собственника, а не пролетариата. Нищета, голод, смерть простых людей были просто сопутствующим ущербом, который никто никогда особенно не подсчитывал. Даже в вегетарианские по сравнению с промышленной революцией двадцатые годы XX века первое, что делали для спасения экономики, — урезали социальные расходы и пособия по безработице. Чтобы рынок нашел сам баланс спроса и предложения, миллионы должны были лишиться последнего пенни. На удержание курса фунта тратились суммы, способные обеспечить сносный уровень выживания рабочим даже в условиях истерической инфляции. Деньги боялись турбуленции и предпочитали лежать мертвым грузом на банковских счетах, а не работать в экономике.
Кейнс одним из первых понял, что экономика не должна быть экономной. Что в интересах низов рынку нужен регулятор от произвола верхов, а на невидимую руку рынка неплохо натянуть перчатку общественных интересов. Капиталист заинтересован в прибыли и, следовательно, в уменьшении расходов. Общество нуждается в увеличении расходов на труд, и следовательно — на товары как результат этого труда. И государство в альянсе с частной инициативой способно добиться в этой связи замечательного результата.
Для иллюстрации успехов кейнсианства обычно вспоминают «Новый курс» президента США Рузвельта.
Парализованный в результате финансового апокалипсиса рынок США Рузвельт сумел раскачать вливаниями государства в инфраструктурные проекты и созданием на базе этих вливаний значительного числа новых рабочих мест. Зарплатные деньги превратились в товары, произведенные в самых разных областях экономики, и государственный патронаж столкнул в итоге рынок с многолетней мели. Кейнсианские же модели служили ориентиром для многих государств во время их восстановления после Второй мировой войны.
Кейнс вполне мог бы рассчитывать на министерские портфели и на должности в крупных международных организациях вроде Всемирного банка, но он предпочел скромное существование в Кембридже. Вдвоем с русской балериной, обширной библиотекой и размышлениями о том, как привязать общественное благо к миру чистогана.
***
Вес Оксфорда в выдаче Google ощутимо весомее Кембриджа. В полтора раза — не нокаут, конечно, но чистая победа по очкам. Но о чем это говорит? Только о том, что пиар Оксфорда лучше пиара Кембриджа. На протяжении сотен лет оксфордширцы вбили название своего университета и города в разнокалиберные источники, часто не имеющие отношения ни к образованию, ни к науке, столько раз, что Кембридж в этом отношении отстал почти безнадежно. Но если переформулировать запрос поуже, например, «Oxford science против Cambridge science», то результаты обоих топонимов будут равны. Примерно по 400 млн ссылок у каждого.
Оксфорд окончили 27 премьер-министров, а Кембридж — 88 нобелевских лауреатов.
Косвенно эта статистика как бы намекает на то, что высшая цель оксфордского выпускника — в служении обществу на политических скамьях, а выпускники Кембриджа сосредоточены на общественных нагрузках у химической реторты. Отчасти так и есть. Оксфорд воспитал значительный процент важных фигур мировой политики: от Маргарет Тэтчер до Билла Клинтона, от Джавахарлала Неру до Бориса Джонсона. Важным фактором здешнего обучения является тренировка дара убеждения, без которого политику никак. И дебаты в клубе «Оксфорд Юнион» считаются прямой дорогой в Вестминстер.
Зато диплом Кембриджа был у двух самых значительных фигур человеческой истории последнего тысячелетия: Исаака Ньютона и Чарльза Дарвина, изменивших наши представления о мире. Ну и не стоит забывать, что в Кембридже учился Оливер Кромвель, цареубийца и один из отцов современного мироустройства. Когда король Британии приезжает с визитом в Кембридж, портрет Кромвеля в обеденном зале Тринити-колледжа занавешивают специальной шторкой. Впрочем, этот портрет не помешал наследнику престола принцу Чарльзу с успехом закончить Тринити. На вопрос, чем бы вы хотели заняться после университета, будущий Карл III ответил: «Стать королем Европы». И в общем, нельзя сказать, что до Брексита это была совсем уж завиральная идея.
У Кембриджа нет средневекового обаяния Оксфорда — и вообще нет цельного образа. Это фабрика по производству интеллекта, разбавленная несколькими парками и недорогими индийскими ресторанами. На домах попадаются вывески «Студентам в теннис на улицах играть запрещено», это правило, существующее с XVI века.
Кембридж 20-х годов обращал мало внимания на все и всяческие правила. Британия вместе с остальным миром вступала в период жесточайшего экономического кризиса в XX веке, и университетские аудитории, клубы и студенческие комнаты в кампусах стали ареной ожесточенных политических споров.
Из XXI века, возможно, это кажется нелепым, но надо понимать, что «Капитал» для образованного британца был более близок, чем для русского подпольщика в 1903 году. Эта книга была написана на английском материале в Лондоне, и, наверное, какая-то сумма местных реалий, ухваченных Марксом, а не только статистика производства манчестерских фабрик, могла оказывать действие сродни прустовскому пирожному.
Все эти люди были в меру атеистами, в меру деистами, пацифистами, сторонниками равенства полов, гомосексуалистами, социалистами не без симпатии к коммунизму, хотя бы как к затравке для дискуссии.
Однако мне не кажется важной именно сексуальная подоплека вопроса. Гомосексуализм в Британии, несмотря на то что был секретом Полишинеля, оставался уголовным преступлением. И для студентов и ряда преподавателей Кембриджа как для декандентов тридцатью годами ранее он был чем-то вроде призрака свободы. Одной из важных свобод, за которые стоит бороться. Они вообще были одержимы свободой. В 1929 году Бертран Рассел написал одну из самых великих книг о любви «Брак и мораль». Короткий философский трактат, за который спустя двадцать лет ему дали Нобелевскую премию по литературе.
Совпадения намекают, но не объясняют. Один из кембриджских менторов Людвиг Витгенштейн был одноклассником Гитлера. Австрийский еврей из очень богатой семьи, возможно, он стал травмой для будущего фюрера. Но вряд ли. Как говорят исследователи, они не очень запомнили друг друга в гимназии Линца. И в «Майн Кампф» Гитлера, и в «Философском трактате» Витгенштейна нет никаких намеков на детские противоречия двух австрияков.
В Кембридже действовал еще один австрияк, агент советской разведки Арнольд Дейч. Он создал из бывших студентов самую эффективную ячейку в истории международного шпионажа. Десятилетиями позже ее назовут «Кембриджской пятеркой».
Арнольд Дейч завербовал в Кембридже пятерых студентов, симпатизировавших марксизму. Один из них потом станет советником короля Георга VI, отца королевы Елизаветы II, потом 20 лет будет хранителем Королевской картинной галереи. Еще двое займут видные посты в Министерстве иностранных дел. А самая большая удача Дейча, Ким Филби, станет куратором — сначала, во время войны, западноевропейской, а после войны — восточноевропейской британских служб контрразведки MI6. Пятый участник «Кембриджской пятерки» так и не будет по-настоящему разоблачен, хотя со специальной речью о разоблачении пятого члена «Пятерки» в парламенте в конце семидесятых выступит Маргарет Тэтчер.
Благодаря Филби и его друзьям Сталин получал все самые свежие новости с западных фронтов, которыми с ним не собирался делиться Черчилль, и расшифровки донесений гитлеровских штабов (шифровальную машину вермахта Enigma хакнул выпускник Кембриджа Алан Тьюринг, которого называют отцом современной информатики). После войны Филби участвовал в передаче документов с разработками ядерного оружия и практически парализовал деятельность британской контрразведки в восточном блоке — благо сам он являлся ее непосредственным руководителем.
Эти кембриджские студенты были романтиками, они не брали за свои услуги денег, руководствуясь представлениями об уменьшении мирового зла через перераспределение силы. Кто знает, если бы не их труд, Черчилль и Трумэн, возможно, не отказали бы себе в удовольствии сбросить на Москву атомную бомбу по имени «Толстяк-2».
К началу 60-х все члены «Пятерки», кроме одного, про которого так никогда и не узнали наверняка, кто он (сейчас им считается Кернкросс, но основные показания по этому делу дал советский перебежчик Гордиевский, и есть еще масса версий, кто мог быть этим пятым, включая одного из лейбористских премьеров и того же Тьюринга), были разоблачены. И все избежали наказания.
Трое, включая Филби, окончили свои дни в СССР, пользуясь генеральскими привилегиями и возможностью выписывать книги и сигареты из Лондона. Хранитель Королевской картинной галереи сэр Энтони Блант был лишен рыцарского титула и уволен со своего поста, но избежал не только заключения (считается, что британское правительство не захотело таким образом втягивать в разбирательство королевскую семью), но даже академического преследования. Его книги о Пуссене и Итальянском Возрождении до сих пор — классика учебной литературы.
Коммунизм в глазах образованного молодого человека тридцатых годов был единственной серьезной альтернативой фашизму.
Лидером британских фашистов был Освальд Мосли, аристократ, интеллектуал, участник Первой мировой. В сериале про Дживса и Вустера и в книжке Вудхауса, по которой сериал поставлен, Мосли — комический маргинал с манерами отставного капрала, который марширует по буколической Англии с горсткой нелепых сторонников в темных шортах.
Но в реальности все было совсем не смешно. На пике, в 1934 году, Британский союз фашистов насчитывал до полумиллиона членов. Мосли симпатизировали многие представители истеблишмента, его уважал рабочий класс. Шествия чернорубашечников с белой молнией в синем круге на рукаве могли растягиваться от Восточного Лондона до Вест-Энда. Представительства Союза были открыты на крупнейших британских промышленных предприятиях, а также в Оксфорде и Кембридже.
Был создан большой клуб поддержки БФС, куда входили крупнейшие финансисты, предприниматели, представители родовой аристократии, члены парламента и министры.
В тогдашней Британии правое движение многими рассматривалось как инъекция новой крови в брюхо одряхлевшего левиафана империи. Потеря Ирландии, проблемы в Индии многими рассматривались как слабость. Уинстон Черчилль, для которого всегда было свойственно держать нос по ветру, тоже считал, что империя не должна умереть, но у него хватило ума и вкуса не посматривать в сторону Германии и ее нового лидера.
А вот будущий король Британии Эдуард симпатизировал фюреру, регулярно с ним встречался и даже довольно умело выкидывал руку в арийском приветствии.
Британцам повезло: наследник престола сильно увлекся разведенной американской актрисой, настолько сильно, что предпочел короне семейное счастье. Так что Черчиллю, который очень симпатизировал Эдуарду, не пришлось потом оправдываться в мемуарах, почему Виндзор так любил Гитлера.
Британия была в числе стран-победительниц в Первой мировой, Германия — главной проигравшей. После полутора миллионов жертв всякий британец довольно косо посматривал в сторону континентального соседа, но колода подчас тасуется причудливым образом. И вот уже бывшие ланкаширские пехотинцы маршируют по Лондону в черных рубашках, а британская элита создает Союз по сближению с Германией.
***
Клаузевиц говорил, что война — это продолжение политики другими средствами. В этой логике разведывательные спецслужбы — продолжение сразу и политики, и войны. В первой трети XX века в европейских газетах было популярным мнение, что миром правят еврейские деньги Ротшильдов и британский Secret Intelligence Service (SIS).
В отношении денег не поручусь — к началу Первой мировой войны у Ротшильдов было достаточно много конкурентов самого разного происхождения. Но в рейтинге спецслужб действительно SIS была вне конкуренции. Просто потому, что конкуренции не было. ВЧК/НКВД только начинала осваивать международную сцену, а ЦРУ так и вовсе не существовало. Американцы начали заниматься внешней разведкой только в 1947 году, перенимая опыт британцев.
Особенностью SIS было то, что она — как мед у Винни-Пуха: она как бы есть, но ее в то же время нет. Только в 1994 году британское правительство признало существование службы внешней разведки, и у нее даже появился официальный адрес на границе районов Воксхолл и Баттерси: зловещего вида бруталистская цитадель на берегу Темзы, зиккурат государственных тайн и заговоров, так эффектно разнесенный в щепы в одном из фильмов про Джеймса Бонда.
Но и по сей день о SIS нет никакой открытой информации. Неизвестен ее бюджет, нет отчета об операциях, засекречены имена всех сотрудников кроме руководителя. Его имя парламентарии потребовали выдать как раз в 1994 году. И это единственная уступка грифу секретности, на которую пошло правительство.
SIS также называют MI6 (есть еще служба MI5, она занята вопросами защиты от внутренних и внешних врагов непосредственно на территории Соединенного Королевства). Эта секретная служба появилась накануне Первой мировой, в 1909-м. Первым руководителем ее был Мэнсфилд Смит-Камминг.
Он был военным моряком из британской династии банкиров, основавших среди прочего NatWest, командовал эсминцем, воевал в Египте, отгоняя берберов от Суэцкого канала. Вышел в отставку, но в ней не засиделся, организовав SIS. В 1914-м он попал в автомобильную аварию во Франции, в результате чего лишился ноги, по легенде, ампутировав ее собственноручно перочинным ножом, чтобы избежать инфекции. Он носил золотое пенсне и писал только зелеными чернилами.
Контора SIS находилась непосредственно в его большой квартире в Уайтхолл-корт, и чтобы попасть в ее секретную часть, надо было привести в действие сложную систему рычагов, после чего с грохотом отодвигалась часть кирпичной стены. В кабинете Камминга на одном столе стояло с полдюжины телефонов, которые обычно молчали. А на соседнем большом столе были свалены чертежи кораблей, модели подводных лодок и еще масса каких-то предметов, назначение которых было неясно.
До своей смерти в 1923 году Камминг, опять-таки по легенде, со страшной скоростью разъезжал по офису на детском самокате. Зрелище, уверен, страшно эффектное. Интересно, воспользовался ли кто-нибудь этим образом в кино.
***
Основной задачей тогдашнего SIS было устранение опасностей, грозящих заморским регионам империи: подлить яду в чай какому-нибудь разошедшемуся радже, указать на место предводителю зулусов, то есть это была невидимая карательная организация вроде Kingsman, чьи кинематографические черты во многом повторяют реальные обстоятельства существования MI6 в начале его истории. Типичные рыцари плаща и кинжала, аристократы с лицензией на убийство.
Кроме того, это был рай для авантюристов и жуликов. Неконтролируемые бюджеты, в которых не надо отчитываться, и отсутствие четкого представления о задачах внешней разведки порождали множество комических коллизий. Каждый, кто читал роман Грэма Грина «Наш человек в Гаване», рассказывающий о том, как продавец бытовой техники годами продавал чертежи вакуумного пылесоса под видом схемы таинственной военной базы в кубинской глуши, понимает, что тут имеется в виду. Эту книгу обычно считают пародией на повадки спецслужб, но, боюсь, это вполне реальная история. Автор «Нашего человека в Гаване» Грэм Грин много лет работал в MI6, и его непосредственным руководителем был член «Кембриджской пятерки» Ким Филби.
С наступлением Первой мировой у разведки наконец-то появилось первое внятное занятие, она пыталась противодействовать немецким шпионским сетям, которые, как предполагалось, затянули Британию в плотный кокон. Итогом этой бурной деятельности стал 21 арестованный немец, и только один был осужден за шпионаж. Бюджет SIS при этом составлял колоссальные для тех времен 240 тысяч фунтов стерлингов. 28 тысяч из них присвоил некий венгр, который обещал сдать разветвленную организацию австрийских террористов, планирующих навредить британской короне непосредственно в Лондоне.
Но венгр исчез вместе с деньгами, террористы так и не дали о себе знать. И по большому счету, до выхода на рынок советской разведки британские шпионы жили в воображаемом мире, борясь с неверными раджами и фантастическими заговорами. Завоевав при этом себе громкую международную репутацию всесильной тайной организации.
***
СССР в первый раз столкнулся с SIS, когда ее сотрудник неясного происхождения (он был то ли ирландцем, то ли горским евреем, то ли мордвином) вместе с главой британской дипломатической миссии Брюсом Локхартом пытались совершить переворот в Москве, ликвидировав Ленина.
Они подкупили командира латышских стрелков, охраняющих митинг, на котором должен был выступать Ленин. По разным данным, размер взятки составлял от 700 тысяч до миллиона с четвертью советских рублей. Зарплата Ленина в качестве председателя Совнаркома на тот момент составляла 500 рублей. Но Ленин не приехал на митинг, и переворот сорвался.
***
Британия была главным организатором пост-Версальского мира, который так унизил Германию. И она же в тридцатые была самым энергичным сторонником умиротворения немецкого диктатора.
Одна половина истеблишмента настаивала на политической терапии. Надо мягко влиять на Гитлера, чтобы вернуть его в семью европейских народов — примерно так же вынуждены действовать английские констебли в детективных сериалах BBC, стоя напротив вооруженного преступника. Констеблям не полагается оружия, и они должны добиваться раскаяния и сдачи убийц исключительно с помощью риторических приемов или рукопашного боя. Это напоминает подход генерала Макашова во время штурма Останкино в 1993-м, когда Эдуард Лимонов требовал у Макашова оружие, чтобы идти на штурм. Макашов на это ухмыльнулся и сказал: «Ты же русский писатель, Эдик. Зачем тебе автомат? Рази жида словом!»
Другая половина истеблишмента видела в Гитлере надежду на обновление Европы и призывала даже не к замирению, а к объединению усилий, чтобы встряхнуть Старый Свет. Империи, которая начала в двадцатые годы буксовать, требовалась новая энергия для того, чтобы взбодриться. И патчи на глаза тут уже не помогали. Требовалось найти средства поэффективней.
Эта часть истеблишмента была готова подписать с Рейхом договор вроде того, что подписали Молотов и Риббентроп, и, по мнению многих историков, просто не успела это сделать. Потому что Гитлер сначала вторгся в Чехословакию, а потом вместе со Сталиным — в Польшу. Надежды использовать вермахт для борьбы с большевизмом рухнули, и Британия, союзник Польши, без особого удовольствия вступила в войну. Первые месяцы этой кампании получили позже никнейм «Странная война».
Британцы высадили во Франции колоссальный воинский десант, практически все имевшиеся в их распоряжении на тот момент в метрополии военные силы, и, объединившись с французскими союзниками, они не предпринимали ровным счетом никаких шагов. Как во время Первой мировой, когда многотысячные армии месяцами гнили в окопах друг напротив друга, как будто пытаясь определить, у кого сильнее иммунитет на грязную воду, холод и вшей.
Закончилось это бездействие тем, что весь британский десант оказался на пляже французского города Дюнкерк совершенно беззащитным перед немецкой авиацией, в полной изоляции, и если бы не энергичность Черчилля, ставшего к тому времени премьер-министром вместо оппортуниста Чемберлена, и героизм владельцев лодок и катеров из Дувра, главными специалистами по роли Британии во Второй мировой войне были бы рыбы-солнечники, которые единственные могли бы хоть что-то рассказать о великом воинстве, сброшенном во Французский канал.
Справедливости ради, еще одним спасителем британской армии стал Адольф Гитлер, который по до сих пор неясной причине не отдал приказ на ее уничтожение. Есть теория, что он был англофилом и хотел, чтобы Британия сдалась сама, без лишней крови. После чего он планировал поставить во главе страны отрекшегося от британского престола Эдуарда VIII, с которым был в дружеских отношениях. Эту теорию подтверждает тот факт, что сразу с началом военных действий Эдуард VIII был отправлен под усиленной охраной работать губернатором Багамских островов. И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Война была болезненным, но при этом естественным состоянием для Европы первой половины XX века. Как зубная боль или желудочные колики. Лига Наций как инструмент для решения политических и территориальных споров имела еще меньший вес, чем сегодняшняя ООН.
Другое дело, что в XXI веке сам факт развязывания войн считается преступным, а восемьдесят лет назад преступными могли быть последствия, но возможность начинать войну никем всерьез не осуждалась.
В двадцатые-тридцатые годы основным предметом европейского беспокойства был экспорт коммунизма, поэтому Советский Союз был естественным врагом как Антанты, так и стран «оси» — Германии и Италии. Но после того, как большая часть Европы была захвачена Гитлером, а Британия вступила в войну с Германией, акценты несколько поменялись.
СССР стал союзником, но не перестал при этом быть источником стратегической угрозы.
Сталина страшно беспокоил потенциал этой интриги. Он опасался заключения сепаратного мира между Великобританией и Третьим рейхом и, в общем, делал это небезосновательно.
Трагикомический перелет в Шотландию Рудольфа Гесса был не единственной попыткой заключения мирного соглашения.
Военный кабинет Черчилля в Уайтхолле бомбардировали посланиями и из рейхсканцелярии, и со стороны тайных противников нацистского режима. Причем последние делали это более активно.
Парадоксальным образом Сталину было невыгодно устранение Гитлера в результате заговора военных. Потому что их предложение заключалось в числе прочего в том, что после смены режима вермахт мог вместе с войсками Короны добить Советскую Россию.
Окончание войны в Европе и капитуляция Японии вовсе не означали наступление прочного международного мира. Едва ли не во время банкета 8 мая Черчилль предложил американским союзникам совместно напасть на СССР, пока Советская армия занимается вывозом в Пушкинский музей коллекции Дрезденской галереи. Но эта идея не нашла отклика ни у американских генералов, ни у федерального правительства. Черчиллю пришлось сосредоточиться на парламентских выборах, которые он с треском проиграл лейбористам.
Победитель Гитлера не смог одолеть своего коллегу по военному кабинету, лейбориста Клемента Эттли, который пообещал согражданам не кровь, пот и слезы, а государство всеобщего благоденствия. И удивительным образом выполнил большинство своих обещаний.
За время послевоенного правления лейбористов была создана NHS. Построено около миллиона домов социального жилья и начато еще множество вполне социалистических по духу программ, многие из которых были материализацией идей Джона Мейнарда Кейнса.
Эттли начал активно отпускать в свободное плавание колонии, содействовал образованию Государства Израиль и без слез расстался с Индией, которая была фетишем Черчилля, не представлявшего империю без этого алмаза в короне.
Черчилль называл Ганди клоуном, завернутым в тряпку. Но его имперский снобизм наткнулся на железное сопротивление сторонников Ганди, которые получили в руки Индию без единого выстрела.
Оставшись без квартиры на Даунинг-стрит, Черчилль предложил продолжить войну с коммунизмом другими средствами, о чем сообщил городу и миру в знаменитой Фултонской речи. Поскольку в ней он не предлагал немедленно бомбить Москву, Запад отнесся к словам бывшего премьера более благосклонно и поддержал его в этом начинании.
После Курской дуги состоялась историческая конференция в Тегеране, где Сталин, Рузвельт и Черчилль впервые тет-а-тет обсуждали устройство послевоенной Европы, которое свой окончательный вид приняло в Ялте. Считается, что на этих двух встречах Рузвельт полностью попал под обаяние Сталина, а Черчилль впал в зависимость от армянского коньяка.
За пределами инстаграма в мире есть два типа инфлюэнсеров. Первый — это миллиард китайцев, который не может ошибаться, допустим, в безвредности глутамата, а второй — сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, который не ошибался ни в чем и никогда. Первый основан на количественном методе, второй на качественном. Первый — демократическая экспертиза, второй — чистый элитаризм. Один — порождение статистики, другой — репутации. У репутации и монетизации то общее, что первая из них может стать продолжением другой, а вторая чаще нет.
Репутация Черчилля столь высока, что, пожалуй, его вместе с Елизаветой II впору было чеканить на монетах, потому что он сам, как шиллинг, всем нравится. С появлением коллективного разума в лице интернета Черчилль стал в этом разуме ответственным за всю и всяческую мудрость. Девяносто процентов афоризмов, гуляющих по сети, приписываются Черчиллю. Черчилль с суховатым викторианским остроумием ставит точку в религиозных спорах и рецептах бытового просветления. Он дальновидно предсказывает судьбы России и вставляет шпильку в отношения между Европой и США. Его суждения исчерпывающим образом закрывают тему юности и старости, шампанского и коньяка.
В сфере алкогольной полемики у Черчилля вообще нет конкурентов. Ближайший преследователь — Хемингуэй — отстает от него, как «Лейстер Сити» от «Ливерпуля» в Премьер-лиге. Хэм — это плебейское униженное заискивание перед рюмкой. Черчилль — власть над ней.
Им обоим, впрочем, приписывают фразу «я больше взял у алкоголя, чем он у меня», где есть и запал викторианского сверхчеловека, и сентиментальное смирение перед величественными силами природы. Есть мнение, правда, что этот афоризм принадлежит то ли Джорджу Оруэллу, то ли Фрэнсису Скотту Фицджеральду. Но кто всерьез относится к такой возможности?
Как говорил Мюллер Штирлицу: «Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю». Кстати, ряд исследователей считает, что именно с этого разговора в «Семнадцати мгновениях весны» начался миф об армянском коньяке, как о любимом напитке британского премьера. При этом Мюллер называет коньяк «русским». И хотя шефу тайной канцелярии непростительны географические помарки, это можно счесть оговоркой, вполне естественной для эпохи, в которой пятнадцать республик-сестер для внешнего мира выглядели как перекрашенная в красное Российская империя.
Британская империя на картах была розового цвета, а Черчилль, воевавший с Османской империей и чертивший современные границы Сирии, Турции, Ирака и Израиля, был наверняка осведомлен о существовании Армении. Но является ли это доказательством его любви к армянскому коньяку? Армянские коньячные заводы используют для подтверждения легендарный случай в Ялте, когда Сталин якобы достал из-под стола переговоров бутылку «Двина», и Черчилль, соскучившийся за годы войны за Британию по вкусу коньяка, спросил у И.В., где он достал такой качественный напиток. Сталин, как рассказывают, ухмыльнулся и ответил: «Это местный».
В зависимости от национальности рассказчика «местный» бывает армянским, грузинским, крымским и даже кизлярским. Последнее, впрочем, не лишено правдоподобия, поскольку в Кизляр были вывезены все или часть коньячных спиртов из Еревана. Но именно армянская версия происхождения сталинского коньяка стала основной.Просто армянам уж очень нравился британский премьер-министр в качестве бренд-амбассадора, и они растиражировали этот миф так широко, что не только сами в него полностью поверили, но и заставили поверить многих. Так, например, получила широкое хождение история про ящик коньяка, который ежегодно Черчилль заказывал в московском «Посылторге». Ящик постепенно рос в объемах, и с течением времени стали появляться мнения о том, что Черчилль выпивал бутылку «Двина» в день.
Что любопытно, отец советского гастрономического чуда армянин Микоян, бывший на Ялтинской конференции в качестве Ганимеда, в своих мемуарах не вспоминает о коньяке, а пишет, что Черчиллю очень глянулось крымское шампанское и что именно его несколько ящиков тот заказал с собой. Это тоже звучит вполне достоверно. Черчилль обожал игристое, правда, только одной марки — «Поль Роже», но тут можно сослаться на то, что к концу войны запасы французского шампанского в Военном кабинете явно были невелики, а Крым для британца со времени одноименной войны служит почти таким же фетишем, как для русских. Однако линия с шампанским не получила развития, и Черчилль остался в истории любителем армянского коньяка.
На заводе «Арарат» рассказывают, что, когда отправили в ГУЛАГ главного коньячного мастера, Черчилль тут же забил тревогу, потому что вкус «Двина» испортился. Он позвонил Сталину и спросил в чем дело, и Сталин распорядился вернуть создателя «Двина» обратно к бочкам.
Особенную пикантность этой легенде придает тот факт, что действие ее происходит уже после Фултонской речи, в которой Черчилль отказал Советскому Союзу и его лидерам в праве на существование. И уже после того, как Черчилль с треском проиграл национальные выборы лейбористам и занимался в основном написанием пейзажей и воспоминаний в своем поместье на юге Англии. Кроме того, согласно отчетам о поступлении алкогольных напитков к столу Черчилля, единственным коньяком, который он пил, был французский l’Hertier de Jean Fremi-court. Но история все равно красивая. Ведь это в связи со Сталиным Черчилль сказал, что, если бы Гитлер вторгся в ад, он бы заключил союз с самим Сатаной.
Даже смутная надежда на мир оправдывала для Черчилля существование такого альянса. А для сибарита не стоит ли хороший коньяк даже не альянса, а всего-навсего одного телефонного звонка Сатане?
