Диалог: Андрей Зорин и Зинаида Пронченко — о фильме «Покровские ворота»

Как отмечает Андрей Зорин, «Покровские ворота» – это самая «интимная» пьеса Леонида Зорина, потому что она содержит множество ярких деталей из его собственной молодости, а практически у всех персонажей есть реальные прототипы. Но помимо автобиографических элементов, в произведении много глубоких размышлений над человеческой судьбой и историей, которые не только были актуальны во времена, когда создавался фильм, но и находят свое отражение в текущей действительности. Об этом и много другом Андрей Зорин и Зинаида Пронченко поговорили после показа – делимся самыми интересными моментами дискуссии.

Для меня «Покровские ворота» — это неотъемлемая часть советского быта. И я помню, что до войны была такая мода в салонах красоты — предлагать посетителям во время процедуры фильм для просмотра. Самыми популярными были «Покровские ворота» и «Любовь и голуби» — миф о городе и миф о деревне — ностальгические картины о том, чего, возможно, никогда не было — счастливом советском детстве, метафорой которого является коммунальная квартира, из которой мы все «вышли» как из гоголевской шинели. У вашего отца в творчестве просматривается эта ностальгическая тема — во многих фильмах и пьесах — в «Варшавской мелодии», «Гроссмейстере» и не только — сожаления об ускользающем времени и ощущение, что оно прошло если не в пустую, то не так как хотелось бы. Мысль, что жизнь прожита не так, как хотелось бы, связана исключительно с тем, что эта жизнь прошла в советских декорациях, условиях несвободы или это что-то более личное – например, опыт художника?

Вы знаете, тут – и то, и другое. Человек, который всегда сидит за письменным столом – отец писал до 90 лет – всегда испытывает чувство, что он что-то не сделал, не сказал, не высказался, не довел до конца. Но безусловно, переживания бесконечной несвободы было все время. Об этом много сказано и написано. Он писал об этом и рефлексировал при жизни. При этом он никогда не допускал разговоров даже в 90-е годы, что в советское время было лучше. Несмотря на то, что он катастрофически разорился тогда, и уровень жизни изменился сразу на глазах. Единственная его позиция заключалась всегда в том, что единственное, что нужно писателю в жизни – чтобы не было цензуры, а все остальное вообще не имеет никакого значения. 

Сейчас популярно такое слово в колонках, которое я в том числе использую, – «нормализация». В современной России, в том числе люди, занимающиеся культурой, «нормализуют» действительность, которая ни в коей мере не является нормой. Можно ли сказать, что «Покровские ворота» с их глубоко идеалистическим посылом – это тоже отчасти нормализация прошлого, или у произведения наоборот есть некая терапевтическая функция, что все-таки все было не зря?

Я бы так не сказал. Во-первых, тут есть конечно очевидное хронологическое смещение. Отец приехал в Москву, когда ему было как герою этого фильма 24 года, и жил в коммунальной квартире не с интеллигентной тетушкой, которой у него на самом деле не было в Москве, а снимая угол у какой-то бабки. Нетрудно посчитать, что это 1948 год. И конечно, этот Костик моложе его на 10 лет – это все смещено на 10 лет вперед, чтобы весь этот сюжет мог бы попасть на оттепель, «Всемирный фестиваль молодёжи и студентов» и переезд в отдельные квартиры – ведь представить себе такой сюжет и такую атмосферу в сталинское время совершенно невозможно.

Разумеется, здесь снято время надежд, время иллюзий, которые жизнь развеяла. Ясно, что это – комедия, но здесь есть проступающая тема, которая идет через всю жизнь и через все, что отец писал – тема запретов. Она здесь на первом месте – контроль за жизнью, давление. А на финальную реплику: «Поверьте историку: осчастливить против желания нельзя», следует ответ Маргариты Павловны: «Ну мы с вами поговорим через 20 лет». Так вот пьеса написана через 20 лет – это возвращение уже сыграно. И, да, здесь есть ностальгия. Людям свойственно ностальгировать о собственной молодости, мы все это делаем. Сейчас в России время невероятно специальное – намного хуже времен даже моей молодости. И столько души было инвестировано в ненависть в советской системе, что я никогда не мог себе представить, что буду говорить о ней: «Как было все-таки хорошо» – в поздние советские годы, конечно, не в сталинские. Разумеется, молодость сохраняется ностальгией.

Мне кажется, что творчество вашего отца сегодня особенно актуально. И вообще его судьба – это некий образец одной из стратегий выживания для творческого человека в сегодняшней России. Это постоянная раздвоенность между тем, что сказать можно и что нельзя, цензура и самоцензура. Хотелось бы у вас узнать, в чем принципиальная разница? Можно ли сегодня в России, как вам кажется, жить и работать, как ваш отец это делал при советской власти долгие годы?

Если сравнивать с тем временем, которое помню я, то мы имеем дело с чем-то в высшей степени специальным сегодня. Но, с другой стороны, отец жил и в сталинское время. Он жил в 1949 году, присутствовал на разгроме космополитов, кругом арестовывали. Папа при слове цензура начинал дрожать от ужаса и отвращения и сказала бы сейчас: «Всю жизнь она мне искалечила». Но цензура же не ограничивается политической сферой. Например, эротическая цензура существует на протяжении всего человеческого искусства. И все это устроено на том, что люди говорят о том, о чем сказать нельзя, и находят решение как сказать о том, о чем конвенция не позволяет говорить. Работа с цензурой, с внешними запретами – это важное условие искусства, потому что искусство – это всегда способ о чем-то иносказательно и непрямо заявить – говорить, усложняя свое высказывание. В советское время такими были годы с 1946 по 1953 – мрачное сталинское семилетие, когда процесс был остановлен полностью – вообще ничего не происходило. Я думаю, что мы [Россия] приближаемся к этому состоянию, еще не дошли, но медленно приближаемся к тому, когда уже любая попытка найти выход из положения заведомо будет обречена.

Как было сказано в прекрасном подкасте про книги «Неизящная словесность» – для вашего отца было принципиально не уходить в абсолютную контркультуру, оставаться публикуемым автором, и поэтому он не любил все неформальное, считая, что протестная культура – это исключительно желание полемизировать, а не заниматься искусством. Согласны ли вы с этим утверждением?  

Да, в этом есть справедливость. Он начинал как политический автор, чем дальше он развивался и эволюционировал, тем он более и более скептически относился к политическому искусству в целом. Оно казалось ему примитивизирующим, и у него была идея, что повестка политического искусства в значительной степени определяется врагом, потому что ты все время сконцентрирован на том, кого ты ненавидишь, и он определяет твою повестку.  

Не могу не спросить. Видели ли вы постановку в Театре на Малой Бронной более-менее современную «Дядя Лева» – вариацию на тему «Покровских ворот», созданную под руководством Константина Богомолова?

Бог миловал. Нет не видел и не собираюсь. Для меня папины работы очень значимы и важны и мне не хочется ходить и смотреть это.

После дискуссии зрители смогли задать Андрею Зорину свои вопросы. Один из последних касался темы выбора. «Важнее всего – это право на выбор. Оно важнее счастья, важнее жизни, важнее любви. Это не является хоть сколько-нибудь специфичным для автора, написавшего сценарий этого фильма. Это проблема искусства – столько, сколько оно существует», – резюмировал Зорин.