Загрузка ...
В ваших интервью и выступлениях вы говорите о том, что для вас очень важна литература и что во время чтения текстов часто появляются идеи новых работ. Расскажите, пожалуйста, какие именно книги и авторы или направления в литературе вам особенно интересны и почему?
Русский человек связан с текстом, мы еще мыслим концептами постструктуралистского толка, я не исключение. Накапливая тексты, читаем книги, вещи, пространства и не спешим заменять чтение смотрением. Если искусство — это способ рассказать историю, где картина становится производной текста, изображение возвращается к первоначальной сути — иллюстрации.
Чтение работает как навигатор, — картины словно вспышка камеры возникают сами собой, задача успеть проявить изображение на холсте. Часто кадр включает смежные сюжеты из классики, канонические тексты или тексты без автора. Борхес предложил свести все написанное к четырем сюжетам: войне, — 1. осада города и 2. возвращение домой — пример, Илиада и Одиссея, 3. поиску — Ясон и Аргонавты и 4. самоубийству бога — Новый Завет. Это канва, на которой вышивается литература и чем больше сюжетов соединяется, тем комплекснее читаются слои на холсте.
Первый сюжет с коровами найден в книге Гарсиа Маркеса «Осень Патриарха», — это хрестоматийный роман, — корова, словно мессия, является народу как чудо. Таких совпадений множество, корова часто используется как живой символ, соединяющий сюжеты христианской иконографии, конфессий и дорелигиозной мифологии.
Мне хотелось бы отдельно спросить вас про символы, которыми полны ваши работы. Разные эпохи и разные культуры разработали свои собственные системы символов, которые иногда пересекаются и совпадают или же, наоборот, оказываются совершенно разными. Как вы работаете с вашим символическим языком? Вы опираетесь на определенную традицию, смешиваете разные системы или создаете что-то новое? Какие источники для вас особенно важны?
Для ответа на этот вопрос хотелось бы расширить идею символа до риторической фигуры, — например, метафора в тексте объединяет производные метонимии или синонима и может транспонироваться в другую дисциплину с помощью средств языка. Так, например, у Германа Гессе в «Игре в Бисер», — достигнув вершины мастерства, музыкант сыграет математическую формулу и наоборот, математик расшифрует гармонию. С помощью изображения на холсте хотелось бы научиться создавать комплексные высказывания, которые прочтет человек любого вероисповедания и представления о мире.
Работы русских мастеров стали основой для создания таких паттернов — это принадлежность к культуре, фундамент для последующих смысловых слоев. Например, сюжеты с фрагментами интерьеров церквей, покрытых росписью с коровами среди святых. Эта серия появилась, когда я столкнулась с работой Ильи Глазунова «На колхозном складе». Глазунов изображает интерьер храма, где роспись сцены Рождества соседствует с подвешенной коровьей тушей. Храмы в 1930-е годы превращались в скотобойни, — это яркая социальная метафора отказа от бога. Я вижу в этом оммаж «Туше быка» Рембрандта, перенесенный в советскую действительность. В моей работе корова возвращается из-под топора мясника назад к колыбели младенца, становясь свидетелем трансформации человеческой веры.
Эстетически ваши работы напоминают об искусстве барокко, в них тоже есть театральный эффект, сцена, драпировки и момент неожиданности. Одновременно они перекликаются с традицией пасторальных пейзажей, которые можно увидеть во многих английских усадебных домах. Что значит для вас эта традиция старых мастеров 17-18 веков? Почему вы работаете с ней?
Эпоха барокко центральный эпизод, определивший качественное усложнение человеческой мысли. Искусство барокко узнаваемо деталировкой, драматичностью и сложными сюжетами в драпировках. Интерпретация барокко Жилем Делёзом в концепте складки (Складка. Лейбниц и барокко) развивает идею лейбницевской монады, представляя складку как модель комплексного взаимоотношения между объектами. Гений философа по моему наблюдению — это оказаться рядом с актуальными научными открытиями. Драпировка — как модель гравитационного поля: если на натянутую ткань поместить разновеликие объекты, то структура изменится, но останется взаимосвязанной. Так работает барокко — каждая складка влияет на сюжет, создавая эффект драматичного, перформативного действия встречи времен, где мои работы вступают в диалог с русскими мастерами, а элементы английского пасторального пейзажа — с шекспировским театром. Ну а 17-18 века — барокко ведь!
Ваши работы, как и искусство барокко, выглядят монументально: когда я на них смотрю, я представляю их внутри архитектуры или большой инсталляции. Интересно, есть ли какое-то определенное место, в котором вам хотелось бы их показать? Как вы считаете, насколько пространство, окружающее произведения искусства, влияет на то, как мы их воспринимаем?
Я пытаюсь удерживать рекурсию: объект пространства внутри картины самодостаточен, но толерантен к происходящему вокруг. Палитра по традиции канонической росписи ограничена несколькими цветами, — прусским синим, желтой и красной охрой, черным и белилами, — работы вписываются в контекст благодаря природным оттенкам. Я часто заимствую сочетания из натурального камня и использую оникс как основу для экспериментов. Вы верно заметили, что композиции выходят монументальными. Со временем хотелось бы работать и с большим форматом, усложняя интервал между масштабом объекта внутри и за границей холста. Это хореография, для которой важно пространство, поскольку тело вовлечено в процесс. Фрески и росписи как муралы создаются непосредственно в том месте, где останутся, становясь продуктом взаимодействия художника с пространством, а пространства с росписью, как в архитектуре барокко.
Как вы считаете, насколько художественные приемы и образы из искусства старых мастеров позволяют говорить о проблемах, которые окружают нас в нашей действительность? И есть ли вообще у искусства задача отзываться на актуальную повестку?
Здесь приходят в голову мысли о ценности человеческой жизни, — все измеряется ею. Как будто задача не столько в созидании, сколько в навыке смотреть и хранить память. Искусство должно быть добрым, — это главное, чему я хотела бы научиться, рассказывая истории, которые сделали мир лучше. Наследие русского искусства одна из таких. Она отзывается, поскольку я персонаж своего времени, а любовь к старым мастерам — память, которую храню.
Мой диалог с авторами прошлого неизбежен, так как я работаю с историями, которые успели пожить и полюбиться, которые хочется передать детям. Пример с коровьей тушей важен потому, что вопрос веры и ее роли для человека кажется снова актуальным, — мои работы несут очень личное послание тем, кто так же как я чувствует принадлежность к культуре, которая переживает сегодня тяжелые испытания.
