Загрузка ...
По набережной напротив Нотр-Дама маленькая собачка ведет на поводке хозяйку. Она (собачка, а не хозяйка) напряженно и деловито перебирает из‑под попы маленькими ножками, держа хвост строго вертикально. Видно, что вышла она по важному делу. Попа и ноги и вообще весь вид хозяйки, напротив, выражают полнейшее расслабление. Большой вопрос — кто кого вывел гулять?
За двенадцать лет жизни в Париже я так и не решил окончательно, по делам я здесь или так, гуляю. Слишком много удовольствия доставляет мне каждый день этот город, который за два часа можно пройти из конца в конец. Среди мировых столиц он крошка, но по величию своему, несомненно, в первой пятерке.
Как когда‑то поступали мои друзья в Ленинграде, так и я выбираю в Париже путь, исходя не только из быстроты перемещения, но и красоты сменяющихся по пути картинок. Век назад город остановил время. Он и сейчас такой, каким мне показали его в МАРХИ на истории градостроительства полвека назад. Он выверен, как идеальная театральная декорация. В створе улицы я всегда вижу ориентиры: купола, колокольни, колонны. Их расставили специально, чтобы меня порадовать. Почему считается, что наслаждаться городом надо с гор или башен? Мне приходилось летать над Парижем на вертолете — зрелище познавательное, но не вдохновляющее. Этот город сделан не для ангелов или начальников, а в расчете на взгляд пешехода, перед которым, как в старой ярмарочной панораме, постепенно разворачивают вид за видом.
Когда мне хочется попутешествовать во времени, я поднимаюсь на ступени церкви Святой Марии Магдалины, нашей парижской Мадлен. От ее портика я смотрю на египетский обелиск в центре площади Согласия, а далее — на портик Национальной ассамблеи, что на левом берегу. Здесь в одном кадре собрано все: и политика, и история, и церковь, и река, и мост над ней, и небо, о котором пела Пиаф.
И таких точек немало. Вид с моста Александра III — на собор Инвалидов, с террасы Galeries Lafayette — на резную Оперу. Стеклянный эскалатор Центра Помпиду закрывается на все шесть лет предстоящего ремонта, но останется прежним вид с Трокадеро — в обрамлении скульптур дворца Шайо — на Эйфелеву башню. С переулка на Сюффрен — тоже на Эйфелеву башню. Почему они хороши, эти виды? Потому что о них позаботились авторы, заранее знавшие, как удивить человека, который придет сюда, чтобы насладиться нестандартными, только ему открывающимися углами зрения. Высокоинстаграммабельными.
Давно сказано о спектакле парижской жизни, который раскрывается с террас кафе, где кресла повернуты в сторону сцены. Раз столики расставлены на улице — это значит, что ты на парижской улице: тебя не гонят мимо, а предлагают присесть. Ну и конечно, видеть всех — означает быть видимым всеми. Терраса любого знаменитого кафе — выставка разнокалиберных парижан и гостей столицы. Недавно, правда, разоблачили ресторан, в котором на террасе сажали только молодых и красивых, козлищ же гнали в задние комнаты.
Чтобы порадоваться сценическому искусству, пойдем к Comédie Française. Только не в сам театр, а в кафе, которое находится перед театром на маленькой площади, названной в честь местной жительницы Колетт. Имя ему — Le Nemours. Не всегда найдешь свободный столик в одном из его четырех рядов, но нет приятнее места, чтобы выпить с друзьями и посмотреть, как по субботам танцуют люди на площади, меняясь партнерами.
Приподняв волшебной жидкостью настроение, легко пересесть в соседний парк Пале-Рояль. Закрытый со всех сторон аркадами, он, как и Люксембургский сад на Левом берегу, разрешает расслабиться — в отличие от длинного Тюильри, где обязательно надо куда‑то идти, не вдоль — так поперек.
Если же нет времени на Пале-Рояль, я назначаю по московской привычке встречу в метро. Ну, не совсем в метро, а в Le Métro — кафе на площади Мобер с его двумя видовыми точками: на шпиль Нотр-Дама и на купол Пантеона. Развенчаю, походя, мнение, что парижане засиживаются по утрам в кафе за круассанами. Круассан не смакуют — знак поспешности, он часто съедается прямо у стойки. Для скорости его макают в большую чашку кофе с молоком, café au lait или crème.
Круассан — стандарт, эталон, как тот метр, линейка с которым вделана в стену у Сената. Он специально придуман для того, чтобы вы не искали кафе, а заскакивали в любое. Есть ежегодные соревнования на лучший круассан страны, но это — поиск самого метрового метра. Зато давно известен самый большой круассан, размером в охапку — croissant XXL. На площади Дофина он выставлен в витрине кондитера Филиппа Контичини — на случай, если Пантагрюэль, изучавший в Париже право, завернет сюда из соседнего Дворца правосудия.
На мегакруассан смотрят туристы, легко различимые по цветным магазинным пакетам. Местные по таким магазинам не ходят, за исключением дней, когда с неба выпадают скидки. Все нужное покупается в сети, а удовольствия ради парижане идут в Bon Marché на Левый берег, а еще лучше — в соседний с ним Hermès на улице Севр, где и шампанского нальют, и книжку дадут почитать, и все с особенной нежностью. Вот главная ценность: не товар, не галантерея, а галантерейность. Точно так же и в ресторане важна не только еда, но и радость — что тебя узнают и принимают, как родного. И не так важно, сколько ты за это заплатишь: две с половиной сотни невероятному Алену Пассару с его Arpège или в десять раз меньше — вьетнамцу с соседней улицы, с его чудесным фо из «огнедышащего дракона».
Достаточно ли прожить в Париже двенадцать лет, чтобы рассказывать о нем по‑хозяйски? Неловко перед соотечественниками, приехавшими сюда в древности — еще при Горбачеве. Дедовщина процветает, вопрос старшинства — как место в очереди, в которой выдают талоны на первородство. Так мама, попавшая однажды в больницу старых большевиков, рассказывала, что перед кабинетом зубного мерялись заслугами: «Вы с какого года в ВКП(б)?»
К тому же парижский срок я вообще отсчитываю не по документам. Тоску по «моему», а не литературно-художественному Парижу я испытал в Москве — в свое последнее, тому года четыре, туда путешествие.
Театральную площадь готовили к празднованию Нового года: в стиле оттепели, «Карнавальной ночи» и первого спутника. Над улицей на ракете с надписью «СССР» по тросу летал, благословляя москвичей, Дед Мороз — и даже ПВО молчала. Горели елочные лампы, падал снежок. Я ощутил себя снова и школьником 60‑х, и студентом 80‑х. «Хороша красавица Москва!» — сказал я, и добавил: — «Но, товарищи, у меня загранкомандировка». Возможность выбрать отдельное собственное будущее, вместо того, что нес всем сразу в одном мешке ракетный Дед на проволочке, показалась мне лучшим подарком в тот Новый год.
В Париже я ценю возможность жить так, как хочется тебе, а не так, как от тебя требуют. Даже когда наблюдаешь чужую свободную жизнь, сам чувствуешь себя свободнее — среди всех политических скандалов, нетоварищеского отношения к женщине, манифестаций, постоянного взаимного фыркания между «понаехавшими» и задирающими нос легендарными «коренными французами» — français de souche. Это про последних, выступая в Канне по случаю тридцатилетия своего фильма «Ненависть», Матье Кассовиц сказал, что нет таких французов, и чем скорее все сплавятся в котле, тем славнее будет Франция и тем меньше ненависти. Тут его, конечно, поправили со всех сторон: как это — нет? А если внимательнее посмотреть? А если найдем? Но это нерешенный вопрос, насколько Париж населен французами — иностранец здесь каждый пятый.
Когда я приехал, город был, конечно, поспокойнее. Или просто мне повезло. А если бы я оказался здесь в 1914‑м? Мог бы в 1939‑м? Или в 1968-м, например? Париж изменился. Жизнь была вежливее, меньше принимали и нюхали, без bonjour ничего не давали («а где волшебное слово?»), а на форумах спрашивали не только о том, где купить творог для сырников. Париж уже не тот. Это правда. Я и сам уже не тот. А вы?
Чтобы оформить предзаказ нового номера журнала «Зима» по специальной цене, переходите по ссылке.