Игорь Померанцев. Колониальная грусть

На кухне нашей лондонской квартиры добрый десяток лет висела политическая карта мира. Мой сын Петя с гордостью поглядывал на нее, точнее, на шестую часть суши, где когда-то жили его родители. Дети эмигрантов, даже политэмигрантов, часто болеют различными видами патриотизма. Патриотизм моего сына носил, я бы сказал, спортивный характер: …зато нас больше, зато у нас раздольней, зато мы мощней…

Жили мы тогда в эдвардианском доме, построенном в начале века. Может быть, до войны там тоже жил мальчик, не Петя, а Питер, и у Питера тоже была карта мира. Но она не висела, а, свернутая в трубку, лежала в парусиновом футляре. Футляр Питер хранил в дедовом морском сундуке вместе с биноклем, кителем из альпага и книгой Ф.Барнеби  «Поездка в Хиву». Время от времени Питер доставал из сундука футляр, извлекал из него карту и разворачивал ее. Кровь ударяла ему в голову. Он лопался от гордости, разглядывая одну четвертую часть суши, выкрашенную в нежно-розовый цвет. Это было его отечество, Британская империя.

Запах этой империи впервые ударил мне в нос, когда в самом начале лондонской жизни меня пригласили на ужин английские знакомые. Империя с порога омерзительно шибала куркумовым корнем, заглушавшим аромат баранины и капусты. Весь вечер я протосковал по запаху иной империи: запаху шашлыка, лаваша, хмели-сунели. Наши Востоки разнились. Их Восток начинался за Суэцем.

Сколько морской и океанской воды утекло с тех пор, как англичане назвали свой крайний западный мыс Концом Земли? Вест-Индская линия, Ист-Индская компания, Пиренейско-восточное пароходство отменили конец земли. Как писал Джозеф Конрад: «Это могло случиться только в Англии, где люди и море — если можно так выразиться — соприкасаются…». Почтовые двухмачтовики, паровые угольщики, клипера-чистюли выходили из Темзы, оставив позади визг лебедок, хруст якорей, брань докеров. На борту одного из таких судов, описанных Конрадом, был герб с девизом: «сделай или умри».

До сих пор английские музеи и блошиные рынки завалены и заставлены не всякой, а особой колониальной всячиной. Сколько книг, пронизанных колониальной грустью, издается и переиздается по сей день: «Жизнь английской леди в Дели времен Великих Моголов», «Путешествия по Индии и Китаю в поисках чая», «Кашмирская шаль», «Индийские приправы»… Сколько семейных альбомов нации — с иллюстрациями, репродукциями и фотографиями — посвящены имперскому прошлому. Ностальгии не стесняются: ни к политике, ни к морали она не имеет отношения. Историческая ностальгия — это тоска по роду, по семейному древу. Мне кажется, в шелесте плетеных штор, этих жалких парусов нынешних лондонских полукоммуналок-полумеблирашек, еще слышен шорох дамских кружев, воланов и лент, теребимых бризом.

Плаванье из метрополии в колонию могло длиться неделями. Пассажиру позволялось загрузить до 125 килограммов одежды и снаряжения. Женщины везли всё, кроме папильоток: из-за угрозы пожара брать их на борт воспрещалось. Ночью, спасаясь от духоты, пассажиры спали на палубе, от солнца укрывались в каютах, на закате танцевали, офицеры флиртовали с невестами, плывущими к женихам в Малайю или Бирму, по палубе прогуливались мужчины в белых кителях и черных клубных брюках, дамы в модных вортовских платьях с кринолином. При этом плантаторы не смешивались с клерками, а те держались в стороне от миссионеров. Всё ненужное хранилось под ярлыком not wanted on voyage: к дальним берегам везли запас консервов на несколько месяцев, снаряжение для сафари, купленное в магазине «Хэрродс», сетки и занавесы от комаров, найденные в лавке «Сёрвайвел» («Выживание») возле лондонского вокзала Юстон, непромокаемую одежду «барберри» из крепчайшей ткани, которой не страшны ни шипы, ни колючки, ни муссоны, зеленые брезентовые ведра, складные стулья, фонари «молния». Все это добро хранилось в чемоданах, обитых — назло насекомым — оловом и жестью.

Когда все это было? Не так уж давно. Рано, рано еще зариться археологам на руины этой империи. Мой друг, внук управляющего лесным хозяйством Индийского субконтинента Фрэнк Уильямс, рассказывал мне, как однажды его мать пришла на железнодорожную станцию в Пенджабе и спросила: «Когда ближайший поезд на Бомбей?». Ей ответили: «Когда прикажете, госпожа-сагиб». Помню в моем детском кляссере одну из первых марок Пакистана с изображением песочных часов. Надо спросить Фрэнка, не было ли у него такой марочки.

Как жили госпожи-сагибы вдали от дома? Как и дома, пили утренний чай, который слуги подавали прямо в спальню, примеряли платья к обеду, самолично — слугам такое не доверишь — нарезали цветы в саду, пили чай в четыре пополудни, закатывали пиры в день рождения монарха. Камышовое кресло на веранде в тени пальмовых листьев, скамеечка для ног, чтоб не дотянулись скорпионы и сороконожки, треск ледышки, брошенной в бокал с джином и тоником (тоник непременно, в нем хинин — средство от малярии). Впрочем, всему свое время: лед из Англии в Индию начали импортировать только в 1840 году, а электрический вентилятор появился век спустя. До вентилятора господ обмахивали опахалами, так сказать, с дистанционным управлением. Это было громоздкое сооружение. Опахало из дешевого миткаля подвешивали к потолку прямо над господским ложем. В движение его приводили шнуром из соседней комнаты. Таким образом, меняя слуг, можно было всю ночь наслаждаться рукотворным ветерком. Чтобы было прохладней, комнаты особенно не заставляли: плетеная мебель из тростника и бамбука, вместо жаркой шерсти прохладные коврики из волокон кокоса или агавы. На ковриках рябая тень от жалюзи. Когда из-за жары становилось невмоготу, отправлялись на слонах в Гималаи. Караван растягивался на несколько миль. Впереди прислуга везла шатры. Их успевали натянуть к прибытию господ. Шатры обставляли койками с пробковыми матрасами, этажерками с любимыми книгами, пальмами в вазонах, чемоданами-комодами с выдвижными ящиками. На стены вешали картины, гитары, ружья. Госпожи-сагибы возвращались домой, а после в Англию, с индийскими саблями, шкурами застреленных зверей, чучелами леопардов.

Господа-сагибы жили сугубо мужской жизнью. На фотографиях, снятых в старейшем Мадрасском клубе и в Бомбейском яхт-клубе, женщины мне не попадались. Их прятали в клубные «курятники», откуда можно было по внутреннему телефону заказать спиртное. На снимках колониальные клубы трудно отличить от лондонских. Но одна деталь всегда выдает восточный интерьер: вентиляторы. В клубе получали и читали корреспонденцию, съедали ланч, говорили за бильярдом о политике, дремали в библиотеке, порой оставались переночевать. В клубных библиотеках — и нигде больше — можно было посидеть в кожаных креслах. Индийский климат сжирал их с потрохами, как, впрочем, и книги. От зноя и влаги трескались переплеты, страницы подъедались насекомыми и плесенью. Короче, жизнь била ключом: кладбища стремительно заселялись благодаря туземным болезням и сплину.

Полистаем альбом еще. Джентльмены после обеда пьют порт и мадеру, дамы и джентльмены танцуют шотландский рил, джентльмены играют в поло, горит индийским пламенем голубой пунш (слово «пунш» протекло в английский из хинди), гости на званом обеде укутывают ноги наволочками — это от комаров, и на всех — пробковые шлемы: строгие мужские, отороченные кружевным муслином дамские, почти игрушечные детские.
«Мы сидели за столом красного дерева, отражавшим бутылку, бокалы с кларетом и наши склоненные лица».

— Это Джозеф Конрад, — угадывает сын.
Мы сидим в «Фортнум энд Мейсон» на Пиккадилли, пьем настоящий индийский чай.
— Почему тебя тянет в Индию, — бурчу я. — Голос крови? Но мы ее там не проливали. Скажи, почему?
Питер молча косит в окно.

(Из подкаста Игоря Померанцева на радио «Свобода» >>>)