Римас Туминас: «Уже подумываю о возвращении домой, пока не «сняли»

С 28 февраля по 3 марта в лондонском Barbican Theatre пройдут гастроли одного из самых успешных российских театров – имени Вахтангова. Его художественный руководитель, обладатель всех возможных театральных премий, литовец Римас Туминас признается, что застрял в конце XIX века. И в этом он не лукавит – здесь, в его классическом старинном кабинете в сердце Старого Арбата, все сиюминутные, кажущиеся нам такими важными и актуальными, вопросы уходят на второй план. Потому что, как и подобает настоящему режиссеру, Римас Туминас не участвует в действии, а внимательно наблюдает за ним из первого ряда партера.

Видеоверсии ваших спектаклей скоро покажут в Британии и США. Вы ищете новый способ взаимодействия со зрителем, пытаетесь выйти на более широкую аудиторию?

Все началось еще в России, мы показывали видео в разных городах. Это была своего рода провокация – вызвать такой интерес, чтобы люди приехали и посмотрели потом настоящий спектакль. Все думали, что мы потеряем зрителей, потому что смотреть на экране проще. Но мы специально сами ездили в кинотеатры, наблюдали за реакцией – и поняли, что провокация удалась. Интерес еще больше вырос. Потому что какие-то вещи остаются недосказанными, что-то таится за кадром.

Кроме того, очень хотелось — может быть, эгоистично — крикнуть, что именно мы это сделали. Потому что я не преувеличиваю, это большая удача театра, большой шаг к возрождению. И, конечно, хочется крикнуть миру: «Кто это сделал, кто это сделал, смотрите!». В общем, поделиться радостью, что мы вступили в период возрождения театра.

Актеры и режиссеры, которые работают и в театре, и в кино, всегда говорят, что главное во время спектакля — непосредственный эмоциональный контакт со зрителем, синергия в зале. А когда спектакль «оцифровывается», разве вся магия не теряется?

Теряется. Но на Земле ничего идеального нет, тем более, в ее телевизионной версии. Я участвовал в монтаже «Дяди Вани», поскольку я в этом немножко понимаю как режиссер телевидения. Монтаж был очень важен, но все равно невозможно передать эту магию, даже снимая с пяти камер.

Это больше знак, попытка дать о себе знать, наверное. Заинтриговать, понимая, что не все раскроешь. Притягивать зрителя, чтобы он наяву приехал и посмотрел. Очень показательно, что на «Евгения Онегина» съезжались из Лондона, из Нью-Йорка, приезжали просто зрители на два дня в Москву, чтобы посмотреть спектакль. Это побуждает нас всех на творческий контакт, и ради этого контакта мы готовы идти на компромиссы. 

По вашим ощущениям, британские и американские зрители могут прочувствовать, понять русский спектакль, русскую классику?

Могут. Я даже в этом уверен. Классика – это очень простые истории, ясный сюжет. Еще Эфрос говорил: «Кто сумеет рассказать историю, тот победит». Конечно, простую историю рассказать очень сложно. И сегодня театральные режиссеры занимаются тем, что рассказывают зрителю о себе. Жаль это видеть. Они начинают себя выражать через классику и называют это «современным прочтением». И в итоге, придумки какие-то есть, а истории нет. А ведь в спектакле главное – история, а не актеры, характеры или конфликт. Я вообще пытаюсь всегда удалить конфликт, потому что мы – наследники конфликта, еще с давних времен.

Мы – это кто? Люди?

Люди. Природа конфликта в том, что мы его ищем, ищем, а потом находим и радуемся. Вот не надо быть автором конфликта, надо услышать истории. Еще характер всегда очень мешает. С ним не полетишь в небеса высоко — вот человек может полететь, а когда добавляется его характер, он становится тяжеловат для полета. Поэтому хочется все время спросить у молодых режиссеров: а попроще нельзя? Так накручено, так накручено все, что не понимаешь ни отношений между людьми, ни сюжета. Мне кажется, сегодня сложнее всего сделать вещь открыто, просто, искренне, душевно и глубоко. Но зритель же умный, да и мы не дураки. Зачем мы будем друг друга мучить?

Спектакль должен быть частью нашей жизни, быть знакомым и близким. Словно вы вошли в поезд, проехали свою часть пути – и вышли, а поезд дальше идет.

Вы всегда за классику и не любите новые пьесы. Но в Лондон везете современного израильского автора Григория Кановича. Почему для него сделали исключение?

Нет, я его отношу к классике. Единственный его недостаток – он еще живой. Когда автор пьесы живой, как-то сложнее работается. Почему он? В его пьесе очень важные поднимаются вопросы. Я не еврей, но мы в Литве жили с евреями, и я наблюдал, как правильно они устроили жизнь. Они приезжали к нам в деревню со своими повозками, подарками, конфетками. Вся деревня приходила, покупали что-то, детей угощали печеньем. Но с войной мы потеряли тот народ, который нас подпитывал, который создавал праздник своей изобретательностью, своим остроумием, своими взглядами на жизнь. Они легко смотрели на наши беды, оставаясь способными умирать, плакать, переживать. Нас они как-то призывали к жизни. Поэтом я еду в Лондон показать, как мы жили, что потеряли.

Это безумие, которое творится сейчас в мире, какое-то рвение к войне, уничтожение. Все хотят войны, потому что забыли, что было. И вот этот спектакль – напоминание о судьбе евреев, которые умеют не прыгать в костер, чтоб согреться, а разводят костер счастья, чтобы греться.

Что касается классики, когда я закончил ГИТИС и начал работать, мне все время давали современные пьесы — советские, болгарские, румынские и даже монгольские. А я хотел классику, а меня не допускали до нее – это была прерогатива худрука. И я нашел выход – ставил современную драматургию как классику, чуть отодвигал время в ретро. И эти современные пьесы звучали очень глубоко. Казалось, что это написано очень давно. Теперь я даже благодарен тому периоду, потому что научился смотреть на все сквозь призму XIX века. Это вообще самое прекрасное время.

Почему вам оно нравится?

Мне их жалко. Люди того времени не прожили жизнь так, как хотели. Хотели жить иначе, но почему-то нельзя. Вот русская классика вся такая: хочется, а почему-то нельзя. Нельзя по любви, нельзя стать любимым, никакого счастья тебе. Ведь русская классика так и не создала героя, в отличие от англичан, французов.

Вы имеете в виду героические фигуры?

Да, да, героические фигуры. Пытался Грибоедов, но Чацкий как-то пропал, не стал героем, а стал таким капризным, обиженным, эгоистичным, больным человеком. Вы помните его «служить готов, прислуживаться тошно»? Да кто тебя просит прислуживаться? Служи, если хочешь что-то изменить, а не гони на Москву, на жизнь, на всех вокруг.

Пушкин Онегина тоже потерял: если бы он отправил его на войну после убийства Ленского, приехал он бы со шрамами к Татьяне. И тогда она бы поняла его, как поняла своего генерала. А он исчез.

Чехов попробовал создать в первой пьесе героя Иванова, а потом понял, что это невозможно. И то одного убивал, то второго, а потом подумал: «Ой, хватит этого убийства, лучше напишу я «Вишневый сад», лучше отобрать землю из-под ног, самое большое наказание, самая большая катастрофа». Потому что может быть, мы и не живем, может быть, нас нет, может быть, нам кажется, что мы существуем. Вот такой герой XIX века.

А у вас нет ощущения, что в России и сейчас героев не хватает? И все по-прежнему не могут реализовать то, что им хочется?

Да.

А что делать с этим?

Пытаться. Мы все занимаемся тем, что трактуем, концепции создаем. Мы собираем какие-то осколки жизни на Земле, но при этом боимся на солнце посмотреть. Нужно как-то понять и возвысить все-таки человека, создать красоту, вечность. Люди думают, что делать красоту очень легко, даже как-то неинтересно, сентиментально, даже несовременно. Но мне кажется, что создать красоту тяжело. Но это путь и это дорога к вечности. И вот ощущение вечности я пытаюсь создать в театре.

Я хочу, чтобы зритель хоть на секунду подумал, что смерти нет. На пути к вечности мы отдаляем смерть, отодвигаем. И я поражен такой возможностью театра.

Как вы думаете, почему каждый раз, когда в России появляется человек, который способен представлять ее на международном уровне – Звягинцев, Серебренников, вы — обязательно появляется какой-нибудь чиновник и начинает травлю? Откуда это нежелание гордиться своей страной?

(после долгого молчания) Чиновники не выносят свободных людей. Они видят в этих достижениях свободу, а тот, кто свободен, уходит из подчинения. Им хочется как-то вернуть все назад, может, не в цензуру, но под свой контроль. Не умеем мы гордиться, радоваться, быть достойными, благородными. Не надо осыпать орденами, не в этом дело. Но тем, кто дышит, надо дать еще кислорода.

Им надо быстрее понять, что нас не закроешь никак. Сегодня другое время. И надо быть благодарными времени, а не злиться. Но, может быть, чиновники не ощущают этой истории.

На днях артисты театра Вахтангова опубликовали возмущенное письмо Юрию Полякову, который в очередной раз выступил с обвинениями, что вы «гражданин Евросоюза, работающий в русском театре, но не интересующийся нашей страной». Вам вообще эта ситуация не кажется абсурдом? Как такое может быть в 2018 году?

Я не могу отгородиться от сегодняшнего дня, не интересоваться происходящим. Я очень переживаю этот раскол, разъединение, вражду. Она некрасивая и не основана ни на чем. Я пытаюсь из последних сил соединить, объединить, и даже на уровне высоких чиновников, вплоть до президента. Но, к сожалению, вижу больше психоза, всеобъемлющего психоза.

Вы это ощущаете в российском обществе?

Да, очень. И потому в театре я классикой воплощаю современность. Чтобы здесь человек почувствовал себя личностью, а значит, свободным. Не мстить, не политизировать – это не работа театра, это работа СМИ. Чем больше вот этой грязи, политических интриг, жесткости, тем больше я люблю классику. Вот оттуда я накрываю современность. О сегодняшнем дне я могу рассказать только через классику.

Конечно, я чутко воспринимаю все, что происходит в мире, в России, в Литве и ее отношениях с Россией. Столько всего я из-за этого пережил: сначала мною гордились, потом я оказался «предателем Литвы» и «кремлевским режиссером». Ну всякое было. Но я езжу в Литву и играю спектакли с большим успехом, там меня ждут и помнят. И пусть меня простят, но мне не важно, где ставлю, здесь или в Литве.

А какое место вы ощущаете своим домом?

Конечно, Литву. Я тут, в Москве, принял позицию гостя.

Но ведь гость, рано или поздно, все равно возвращается домой.

Да, конечно, придется. Уже десять лет я здесь – большой срок. Уже подумываю о возвращении домой, пока не «сняли». Лермонтов говорил: «Я хочу быть там, где меня любят». Вот он, на мой взгляд, немножко не прав. Я хочу быть там, где люблю. И я очень полюбил этот театр. Но надо срезать этот цветочек, пока он цветет. Надо уехать в расцвете этого театра, чтобы прочувствовать вкус потери.

Мы с вами говорим накануне вашего дня рождения. Заранее поздравлять нельзя, но хочется спросить, что бы вы себе пожелали на следующий год?

Чтобы меня не покидала тревога, сочувствие к человеку, чтобы я не обозлился.  Чтобы не покидала меня любовь к жизни, к человеку. Сострадание к человеку. Понимаете, эти люди, которых мы здесь, в театре, играем, они умерли, не дожили, не так прожили. И они просят нас, чтобы мы «дожили» их жизни на сцене. Мы в театре их обязаны воскресить. Такая страшная преемственность, такая страшная профессия – ты чью-то судьбу должен приподнять и дать ей вторую жизнь. А дать вторую жизнь можно, только познав ее – сочувствием, состраданием. Я без этого не смогу работать.

Фото спектакля «Улыбнись нам, Господи» предоставлены Театром имени Е. Вахтангова

Спектакль Римаса Туминаса «Улыбнись нам, Господи» можно будет увидеть в Лондоне с 28 февраля по 3 марта. Подробнее тут: