Алексей Герман о фильме «Довлатов»: «Ты любишь страну, но не уверен, что ты ей нужен»

17 февраля на Берлинском кинофестивале прошла премьера фильма Алексея Германа «Довлатов». Его действие занимает всего несколько дней, это канун празднования 7 ноября 1971 года – за несколько лет до эмиграции советского писателя из страны. В картине Довлатов обивает пороги ленинградских редакций, тусуется на творческих квартирниках, спорит с Бродским и ищет 20 рублей, чтобы купить дочери дефицитную немецкую куклу. Бродский вот-вот эмигрирует, друзья либо последуют за ним, либо сопьются. Все практически такое же, как сейчас. Или кое-что все-таки поменялось?

О причинах эмиграции Довлатова и своем нежелании уезжать из страны сейчас режиссер фильма Алексей Герман рассказал в интервью ZIMA.

Это уже третий фильм про Довлатова, вышедший за последние несколько лет, после фильмов Либерова и Говорухина. С чего вдруг такой интерес именно сейчас?

Не знаю. Может, накопилось какое-то критическое число людей, которые его любят… Ладно, давайте начистоту. Сопоставимых с точки зрения таланта, лаконичности, понятности фигур у нас практически нет. Потом, Довлатов в нашей стране уникален хотя бы тем, что не читает мораль, не поучает, а пытается разговаривать с читателем как с равным. Он не «больше, чем поэт», а собеседник. Довлатов стоит особняком. Он не только писатель, он – образ писателя. У него трагическая судьба, у него лирический герой, который подменил Довлатова настоящего. И еще у него есть удивительные попадания в наше время.

Он же пишет о давно ушедших временах, почему он сейчас актуален?

Любой крупный русский писатель актуален всегда. Это и Чехова, и Платонова касается, кого угодно. Кроме того, наша история развивается циклично, и что-то возвращается оттуда, из довлатовских времен.

Что вернулось из тех нескольких дней 1971 года, которые вы показали в фильме?

Конфликт художника и не-художника. Снова появляются те, кто знает, как надо писать и что надо говорить. Причем это часто не чиновники, а какие-нибудь, не знаю, редакторы, это общество, которое говорит тебе, что, если не нравится – давай вали, уезжай. Вернулся ценностный конфликт между, скажем так, более и менее широким восприятием мира. А то, что художник у нас не всегда понимаем, одобряем, допускаем, можно вообще считать русской традицией с глубокими корнями.

Я был поражен, когда на одном круглом столе начинающие кинематографисты говорили, что нужна цензура. Сами себя выпорем?

Меня на том круглом столе точно не было, и в позиции этих людей меня смущает одно обстоятельство. Если они молодые авторы, то они должны говорить со своими ровесниками. Я лично не смогу что-то сказать двадцатилетним людям, я их не понимаю. Они ходят без носков, носят бороды и узкие штаны, кроссовки зимой надевают, хотя очень холодно. Они все время торчат в фейсбуке и делают селфи, а я никогда в жизни не делал селфи, мне они кажутся идиотическим самолюбованием. Короче, я их не пойму, а молодые кинематографисты своих ровесников понимают. Для этого они должны быть открыты, потому что люди сопереживают узнаваемому.

Жизнь разная, в ней много всего, и как ты можешь говорить открыто, если сам себя цензурируешь? Помните «Бумер»? Знаете, почему это фильм-легенда? Я знал Петю Буслова во ВГИКе, он мой товарищ. Он мне однажды говорит: «Слушай, мы Чехова будем проходить. Ты его читал когда-нибудь?» Он все время кого-то бил. Сломал одному человеку челюсть, за дело, а тот потом врал, что упал. Петя был настоящий, и фильм у него получился настоящий. В нем трагедия поколения показана. Но если бы Петя сам себя тогда начал цензурировать, добавлять в фильм мораль, пытаться всем понравиться, мы бы сейчас эту картину не помнили. Проблема цензуры в том, что у нее нет рамок. Она либо есть, либо нет. Как вши. Вряд ли у вас одна вошь: если уж одну поймали, то там есть еще. И цензура, как и вши, ни к чему хорошему не приведет.

Надо помнить, что художники, поэты и писатели не разрушают общество. Его разрушают неверие в законы, неравномерное и несправедливое распределение благ, сомнение в справедливости государственной машины. Довлатов и Бродский не были диссидентами, зачем их выгнали?

Кажется, что все равно сегодня нам проще, чем в 70-е. В вашем фильме писателей не печатают, ничего сделать нельзя. А у нас сейчас можно в интернет любой роман выложить, снять фильм на айфон, залить в YouTube. Так мы свободнее, проблема решена?

Ну, насчет фильмов все сложнее. Стивен Содерберг снял фильм на айфон, но он к этому моменту уже был Содербергом, так что там другое дело совсем. Но вообще, это разговор в пользу бедных. Что значит «выложить в интернет»? Кто-то ведь должен это прочесть, обратить внимание. В США есть площадки, где ты за минимальные деньги можешь опубликовать свою книгу, но там есть своя аудитория. А у нас куда вы выложите книгу? В фейсбук, на свою страницу? «Комьюнити Васи и Пети»? А с драматургией как быть, она ведь для театра пишется, ее ставить должны в театре? Нет, тут все сложнее, и мы через несколько лет можем прийти к почти советскому существованию в рамках запретов.

Вам часто приходится делать то, что говорят?

Мне никто ничего не говорит, никто не цензурирует. Министерство культуры ни разу не попросило дать посмотреть «Довлатова». Оно вообще все время, что я снимаю кино, ведет себя очень корректно и ни разу меня не попросило что-то в фильмах поменять. На этот момент.

Образ заграницы в фильме – это призрак свободы, рая. Сейчас мы на нее смотрим более трезво. От этого что-то существенное внутри нас поменялось?

Начать стоит с того, что сам Запад тоже за это время поменялся. Для поколения моих родителей Запад был местом, где ты можешь реализоваться, где художник может быть художником, где у тебя не будет безграмотного и агрессивного надсмотрщика. Это в то время, когда у нас гнобили, унижали, выгоняли из страны за очень странные вещи. Вот фильмы моего отца за что запрещали? Сегодня это кому-то понятно? Бродского за что? Блока? Но сейчас Запад другой. Он представляет собой жалкое, истерическое межвременье и понемногу превращается в Советский Союз. С бесконечным враньем, передергиванием, с правами человека, которые то защищают, то нарушают, в зависимости от того, что выгоднее. Во времена Довлатова у Запада был сдерживающий фактор советского тоталитаризма, он Запад вынужденно облагораживал. Теперь у него нет повода стремиться быть лучше. И мы видим кризис. Ощущение морального превосходства Запада сейчас исчезло.

То же и с русской эмиграцией, которая сначала была наследием Серебряного века, потом это были просто лучшие из лучших, которые уехали, а теперь, кажется, нет никакой культурной диаспоры, никого нет?

Мне кажется, она потеряна. Дети той эмиграции ассимилировались, их русская культура растворилась в западной. Довлатов ехал в место, где, как он знал, у него будут собеседники. И он ехал в страну, у которой был несомненный интерес к России. Были слависты, советологи, культурологи. Потому что русская культура была мощным явлением, а не окраинным, как сегодня. В разговоре с американцем у тебя обязательно должен быть условный внутренний «кольт». Тогда он у нас был, а сейчас он какой-то выдуманный, и всем это понятно. А Америка из страны, которая спасает писателей и художников, превратилась в хранилище денег. Там можно родить детей, получить для них гражданство, вести бизнес.

Получается, мы оказались в западне. Раньше ты верил, что можешь уехать на Запад, а теперь ехать больше некуда.

Мы понимаем, что мы там не нужны. Хотя у меня много друзей все равно уезжают. Я могу здесь говорить только за себя. Я уверен, что лично мне, чтобы снимать в Америке, надо там родиться. Пересадка из одной почвы в другую с определенного возраста становится сложной. Я свою страну люблю. Поэтому я остаюсь, пока не станет понятно, что вот сейчас меня будут сажать или пытать. Мне ведь неприятны и многие вещи, которые сегодня происходят вокруг нашей страны. Скандал с олимпийцами, потому что допинг есть везде, и здесь слишком много некрасивой политики. Я не фанат нынешней Украины. Я не понимаю, как можно героизировать УПА после их преступлений. Саудовская Аравия уничтожает йеменцев, в Египте казни, и все молчат. И у нас, и у Запада много стратегических ошибок.

С другой стороны, у русской культуры, возможно, сейчас будет взлет – за счет поколения, которому сейчас 16–18. Судя по лицам, эти люди могут что-то создать. В тех, кому 25–45, я меньше верю, это часто капиталистически-суетливое поколение, с размытыми принципами.

Может быть, но «Довлатов» точно про тех, кто чуть-чуть старше. Это поколение точно так же ощущает себя в западне, тоже мечется, пытается выжить и не знает, что будет завтра.

Непонятно, как жить. Ты любишь страну, но не уверен, что ты ей нужен. У тебя есть все шансы не реализоваться, причем для этого не обязательно быть художником. С учеными ведь то же самое. Получай 50 тысяч, проси три года новое оборудование. Может, через пять дадут. А уезжать не хочется. Все-таки здесь есть какая-то общность.

Правда, общность условная. Взять случай с Серебренниковым: ведь не было никакого реального протеста, кроме попыток заступиться на словах. Во Франции самолеты не летают и поезда не ходят, пока бастующим навстречу не пойдут. А у нас никто не бастует. Нет солидарности.

Про себя могу сказать, что поручителем за Серебренникова являюсь, даже Владимиру Владимировичу о нем рассказывал, позицию свою ему озвучил. Но забастовка – это что-то из другой реальности. Из всех этих акций ничего не получается. В жизни вас никто, кроме вас самого и двух-трех друзей, не защитит.

А в США #metoo и другие акции показывают солидарность и готовность к действию, если абстрагироваться от их истерии.

Наверное, но это еще и медиаразвлечение, причем модное. Но у нас в стране все по-другому. Мы можем высказаться, к чему-то призвать. Но если вы считаете, что у нас сегодня найдется человек 20, которые бы поддержали реальный протест, то вряд ли. Когда запретили «Мой друг Иван Лапшин», моему отцу ни один член съемочной группы на день рождения не позвонил даже. Поэтому я не верю в лозунги. Но верю в то, что тебе не должно быть неудобно перед самим собой за то, что ты делаешь. Чтобы не было стыдно просыпаться по утрам. Тебя это внутренне разрушает, так что лучше этого не допускать. Вопросы честности, моральной ответственности, защиты товарищей я для себя решил. По поводу Кирилла не молчал. Если этого не сделали какие-то мои коллеги – это их проблемы.

Спросите меня, возможно ли среди творческих людей сегодня такое объединение, которое не будет стадом, а будет что-то делать, то нет. Я был среди основателей Киносоюза. Все это очень милые люди, но профсоюз не развивается, и я эту организацию покинул много лет назад. Зачем она нужна, если она не набирает новых членов, не защищает их права? Я согласен, что это трагедия, интеллигенция дефрагментирована. Мне кажется, люди поколения Довлатова чуть крепче держались друг за друга. Может, я их романтизирую. Кажется, что таланта было больше, а люди были поприличнее и покрепче.

У вас в фильме звучит много имен, есть известные, вроде Стейнбека, Гюнтера Грасса, Хармса, а есть такие, которые ни о чем не говорят.

Это, например, имена художников. Потому что одна из целей фильма – поговорить об уничтоженной ленинградской школе живописи. Ее представители очень плохо кончили. Они спивались и умирали очень рано. Но школа была замечательная, и надо было эти имена оживить.

И поставить в один ряд с великими?

В том числе. Потому что литература накрыла живопись. Поэтому Шолом Шварц, который в жизни не был другом Довлатова, стал им в фильме. Это было очень талантливое поколение, которое забыто и не получило полагающегося ему признания.

Вы долго искали актера на роль Довлатова. Каким критериям должен был отвечать актер?

Он должен был быть похож внешне, должен был быть хорошим, глубоким актером, обаятельным и ростом выше 190 см. Должен был быть мужественным, чтобы бабам нравился.

Говорят, вы всерьез рассматривали кандидатуру Ивана Урганта?

У него были очень хорошие пробы.

Покажете?

Нет. В общем, человека, который бы соответствовал этим нескольким факторам, в России было отыскать непросто. У нас плохо с актерской школой, с артистами, плохо с новыми лицами и уж точно плохо с людьми, которые похожи на Довлатова. Меня мучило очень много людей, потому что половина высоких актеров с темными волосами думают, что они – Довлатов. Они посылали мне фото, звонили – это было невыносимо, я даже на звонки перестал отвечать.

Спустя годы вы второй раз позвали на роль Данилу Козловского. Как изменилось для вас взаимодействие с ним, работа?

Когда был «Гарпастум», он только начинал и всего боялся. Он же до этого нигде не снимался, зато уже был с характером. Одно дело – работать с дебютантом, другое – с секс-символом. С секс-символом – чуть посложнее. Но он старался, слушал, он молодец. Он адекватный. Личностной фрагментации я у него не заметил. Другое дело, что он поначалу очень настороженно относился к этой работе, но нам удалось найти ключ, который его в итоге «разнасторожил». Какой – сказать не могу. Мне кажется, сыграл он хорошо.

Автор фото Германа – Елизавета Кочергина