Сохо. Параллельная жизнь, неведомая туристу

Самый популярный (и вульгарный) образ Сохо – это квартал тайных пороков и разврата, вроде района «красных фонарей » в Амстердаме или, когда-то, района Пигаль в послевоенном Париже. Сейчас, когда все виды и формы секса можно найти на сайтах, прежняя секс-индустрия Сохо превратилась в нечто музейное, в некий экзотический экскурс в запрещенное прошлое для туристов. Zima Magazine рассказывает.

Толпа визитеров в Сохо не замечает, что по утрам тут вереницами проходят в школу дети, что тут не закрываются двери церквей. Здесь располагаются монтажные студии и просмотровые залы крупных кинофирм, здесь же – конторы импресарио и литературных агентов, фирмы дизайнеров. Это – параллельная жизнь Сохо: тут выпускают местную газету, организуют благотворительные мероприятия, помогают выжить уличным бродягам, борются за чистоту улиц, охрану памятников и расовую гармонию. Старожилы говорят: «Сохо уже не тот». И действительно.

Я помню, как в середине 70-х, чуть ли не в первые дни после прибытия в Лондон, я отправился в Сохо со своей лондонской подругой Машей Слоним. Изголодавшись в Советском Союзе по бесцензурщине, мы с Машей двинулись в порно-шоп. Это были частные заведения, приватные клубы, где ты волен заниматься чем угодно, не брезгуя порнографией.

Фокус состоял в том, что ты мог стать членом этого клуба прямо при входе, заплатив символическую сумму. Мы были допущены в полутемный затхлый подвальчик с засаленными плюшевыми стульями, где на маленьком экране сквозь клубы сигаретного дыма (курить тогда разрешалось везде, даже в метро) можно было созерцать человеческую анатомию в разных комбинациях и позициях. Я, помню, заметил: «По-моему, пленку запустили вверх ногами». – «Все правильно», – ответили сзади. В заднем ряду пожилые мужчины открыто мастурбировали в полутьме с бумажными салфетками наготове, иногда помогая друг другу. «Пора отсюда валить», – сказала Маша. И мы стали выбираться из зала.

Снаружи дышалось легче, но улицы были практически не освещены, тротуары загромождали горы черных помойных мешков, набитых отбросами из ресторанов (ведь по соседству еще и China Town), и свет фар иногда высвечивал юркую крысу, пробегавшую между ними. До меня в те годы еще не дошло, что я попал в
Великобританию в эпоху тяжелейшего кризиса – всеобщих забастовок (включая забастовку мусорщиков),
панков и терроризма. Эпоха эта вошла в историю цитатой из Шекспира как «Зима тревоги нашей».

Кофейни с ностальгией

Сейчас мусор тут убирают как минимум два раза в сутки, витрины сияют, все открыто, все наружу, демократично и вульгарно, элегантно, транcгендерно и органично. Кафе стали выставлять свои столики на улицах и за ними видишь больше лэптопов и кофейных чашек, чем пивных кружек и граненых стаканов с виски.

Без апероля в наши дни никуда.

За последние несколько лет лондонцы (да и вся страна) помешались на кофе, и сейчас на улицах можно насчитать больше кафе, чем пабов и баров, с диковатыми ценами и экзотическими рецептами кофейных продуктов.

Однако всякое новшество в уличной жизни Сохо относительно своей новизной. Кофе был модным напитком и три века назад, в эпоху, когда тут пьянствовал создатель журнала The Spectator сэр Ричард Стил с создателем первого словаря английского языка доктором Сэмюэлем Джонсоном, просиживая чуть ли не ночи напролет в кофейнях Сохо и соседнего Ковент-Гардена. Даже в глухие 50-е годы, когда в других районах Лондона никогда не слышали ни об оливковом масле, ни о круассанах, именно в Сохо стали заново открываться кофейни с ностальгией по эпохе доктора Джонсона.

Именно в Сохо, еще с колониальных времен, лондонцы покупали кофе в зернах. До сих пор торгует всеми мыслимыми сортами кофе Algerian Coffee Stores на Old Compton Street. Миниатюрное кафе Maison Bertaux (Greek Street) существует чуть ли не с позапрошлого, а Patisserie Valerie на Old Compton Street в этом царстве лондонского шика и разгула до сих пор воспринимается по-домашнему, без претензий.

Здесь, чуть ли не с середины прошлого века, все те же (тот же стиль) простые столики и все то же меню – незамысловатые бутерброды (бекон, ветчина, сыр), все виды яичницы и омлета. Похоже на традиционное лондонское пролетарское кафе, но с одним отличием: при входе справа под стеклом – невероятный набор свежеиспеченных французских пирожных. Здесь турист может просидеть весь день с чашкой кофе, с книгой или записной книжкой, воображая себя Хемингуэем в Париже.

Космополитизм, не только кулинарный

Сохо – вроде России. Это страна, которая ностальгирует по своему прошлому, но при этом не очень уверена, что, собственно, это за прошлое и насколько оно свое. Аристократия окончательно выехала из этого квартала (оставив нам названия большинства улиц) несколько веков назад, уже тогда жалуясь на засилье иммигрантов, проституции, мюзик-холлов, кабаре, экзотических ресторанов и шумных таверн.

Это засилье иностранцев можно отсчитывать, скажем, с XVI–XVII веков, когда здесь осели беженцы из гугенотов, все те протестанты- кальвинисты из Франции, кто уцелел после Варфоломеевской ночи. Именно они завезли в Лондон искусство создания гобеленов, декоративных тканей. Но у англичан с французами отношения сложные.

С эпохи Вильгельма Завоевателя светским языком британцев на несколько веков стал французский. Может быть, из-за этого всякая утонченность в кулинарии и в моде считалась французским изобретением, как, впрочем, и любовные забавы: «французское письмо» (French letter) означает не изысканную переписку, а заурядный презерватив. Весь Сохо с эпохи гугенотов стал известен у лондонцев как «французский квартал».

Церковь Notre Dame de France в проулке на границе между Чайна-тауном и площадью Leicester Square, где происходят все коммерческие кинопремьеры,  была построена пару веков назад.  Уже тогда французские пасторы стали выражать крайнюю озабоченность падением нравов среди католической паствы Лондона, особенно женщин. Но легендарна не сама церковь, а то, что находится внутри нынешнего модернистского помещения: церковь была восстановлена из руин после бомбежки Второй мировой войны.

Мало кто из лондонцев знает, что в 1960 году парижанин Жан Кокто (по приглашению французского атташе в Лондоне) чуть ли не за неделю украсил три стены капеллы в нефе слева от алтаря поразительными фресками – изощренным однолинейным рисунком. Это сцена распятия с римскими воинами и плачущей Богородицей.

Меня больше всего поразила одна двусмысленная деталь в этих фресках: Кокто угадал сходство человеческого глаза с рыбой. Рыба, конечно же, христианский символ. Но в связи с бесконечными ресторанами по соседству эта деталь вызывает не только восхищение, но и ироническую улыбку у зрителя.

Французы действительно открыли здесь первые в Лондоне французские рестораны, и, скажем, ресторан L’Escargot (до сих пор на Greek Street, но слишком обуржуазился) был одним из тех, кто приучил современных лондонцев к извращению в виде запеченных в масле улиток.

Я даже считаю, что не случайно русский ресторан Zima на Frith Street изначально назывался Jean-Jacques – как филиал московского «Жан-Жака», тоже не без французского влияния. Возможно, русские пельмени и могут поспорить по кулинарной изобретательности с французскими улитками (хотя их происхождение несомненно китайское), но разнообразие водок даже в русской «Зиме» невозможно сравнить с сотнями сортов в витрине магазина Gerry’s Store, где продаются все сорта водки на свете, включая десятки вариаций голландского женевера – можжевелового разной выдержки и крепости.

Вывеска Gay Hussar звучит так, как будто это одно из заведений трансгендерного и гомоэротического Лондона. На самом деле это венгерский ресторан со стажем лет в 70, где политические деятели, выступающие как заклятые враги в парламенте, встречаются за общим гуляшом, чтобы поведать свои строжайшие секреты молчаливым журналистам. Голландцу квартал Сохо напомнит Амстердам, американец узнает тут Гринвич- Виллидж в Манхэттене, парижанин – свой кусок Парижа. Русский ресторан Zima соседствует с джазовым клубом Ronnie Scott’s – он был основан политическим беженцем (от маккартизма) из Соединенных Штатов.

Сохо – это, пожалуй, единственный квадратный километр лондонской территории, напоминающий Европу, где рестораны и кафе, театры и кинотеатры, кабаре, клубы и дискотеки находятся в тех же зданиях, где люди живут и работают, рожают и воспитывают детей.

Да-да. Толпа визитеров в Сохо не замечает, что по утрам тут вереницами проходят в школу дети, что тут не закрываются двери церквей.

Здесь располагаются монтажные студии и просмотровые залы крупных кинофирм, здесь же – конторы импресарио и литературных агентов, фирмы дизайнеров. Это – параллельная жизнь Сохо: тут выпускают местную газету, организуют благотворительные мероприятия, помогают выжить уличным бродягам, борются за чистоту улиц, охрану памятников и расовую гармонию. И все тут – при всей скрытой войне кланов и общин – каким-то образом умудряются мирно соседствовать друг с другом. Даже задиристые лавочники на пестром овощном рынке Berwick Street легко переходят с матерной ругани на добродушную шутку. Тут даже к агрессивности относятся толерантно.

В Сохо разные нации и народности выражают себя не только в виде кулинарного космополитизма – от испанских тапас и марокканского кускуса до перуанских севиче (ceviche) или блинов с мясом из Эритреи.

Периодически они сменяют друг друга на посту той или иной профессии. Например, в какой-то период секс- шопы захватила еврейская мафия (как и в Нью-Йорке), но в конце концов (видимо, в связи с увлечением органикой и вегетарианством) израильтяне в кооперации с арабами открыли ресторанчики с фалафелем и хумусом, в то время как главными сутенерами стали мальтийцы.

Так было до 90-х годов, пока мальтийцев невыжили албанцы из Косово. И только итальянцы всегда были преданы одной профессии (нет, не мафиозному бизнесу): они – владельцы деликатесных лавок с уникальными сырами и копченостями. А газетные киоски в Лондоне – в руках у пакистанцев.

Если хотите испытать иллюзию, что вы попали в какой-нибудь Рим или Неаполь, загляните в магазин I Camisa & Son на Old Compton Street: там в обеденное время выстраивается длиннющая очередь за бутербродами. Итальянское семейство владельцев лавки уже чуть ли не целый век поставляет продукты в разные бары в Сохо, и в первую очередь в легендарный Bar Italia на Frith Street (как раз напротив русской «Зимы»).

В наши дни этот бар стал местом паломничества осведомленных туристов и цивилизовался. Но когда-то заведение это выглядело как заурядный бар где-нибудь в пролетарском квартале Рима: узкий пенал с грохочущим гигантским экраном телевизора в конце (спорт и итальянская попсня), справа от входа – барная стойка с кофейной машиной и только что нарезанными бутербродами; слева, у зеркальной стены, – ряд высоких табуретов (они ввинчены в пол) перед узкой полкой, куда можно поставить чашку кофе и небольшое блюдце с огромным бутербродом (лучшее prosciutto и mozzarella buffalo в Лондоне).

The French House и Фрэнсис Бэкон

Даже самый французский по названию паб, The French House на Dean Street (в нем дают лучший в Лондоне пастис и пиво отпускают только половинками, по-французски, а не кружками размером в пинту), тоже не совсем французского происхождения. Еще в 1970-е годы он назывался The York Minster.

До Первой мировой войны им владела немецкая семья; тут, возможно, выпивал и Карл Маркс (он одно время проживал в убогой квартире на той же улице).

В атмосфере антигерманских настроений немец Шмидт продал паб семейству Виктора Берлемонта; по происхождению Берлемонт был бельгиец, но выдавал себя на публике за француза, и его паб в Сохо стали называть между собой, а потом и официально, The French House.

В мое время пабом владел его внук, Гастон Берлемонт, шармер и говорун. Говорят, он любил целовать ручки дамам, чтобы вытереть пивную пену со своих гигантских бакенбард. Говорят, тут записывал свои речи французскому сопротивлению генерал де Голль. В 60-е годы тут у стойки скандалил ирландец-дебошир – драматург Брендан Биэн, а поэт Дилан Томас искал под стулом черновик своей поэмы, записанной на салфетке.

Позже в паб стал захаживать джазовый певец и сюрреалист Джордж Мелли, и чуть ли не Беккет заглядывал сюда во время своих визитов из Парижа. Я присутствовал на проводах Берлемонта – весь Сохо был перекрыт, женщины плакали, мужчины тоже, бутылки с шампанским летали над толпой. Нынешняя владелица паба, Лезли Льюис, сохранила все, как было: и стены, и атмосферу заведения.

Тут до сих пор пол покрыт линолеумом и все выкрашено в тошнотворно бежевые и зеленоватые колера – палитра, как меня просветили позже, 50-х годов. Тут были свои правила поведения (до сих пор здесь не разрешено пользоваться мобильными телефонами); нарушители этих неписаных законов изгоняются из паба навсегда.

Всякий раз, возвращаясь из-за границы, я не чувствую, что вернулся домой, в Лондон, пока не выпью здесь свою двойную порцию виски Famouse Grouse.

Старожилам этих мест делают скидку на фунт.

Даже в мое время тут все еще можно было застать Фрэнсиса Бэкона вместе с Люсьеном Фрейдом и их пьяной свитой. Здесь меня и представил Бэкону мой приятель и знаток Сохо – Джеймс Берч. Фрэнсис был другом родителей Берча, и в конце 80-х годов Джеймс сумел устроить гигантскую ретроспективу Бэкона (а позже и выставку Гильберта и Джорджа) в Москве. Он разыскал меня через общих знакомых и попросил просмотреть готовящийся русский каталог выставки Бэкона и побеседовать с ним для радио.

Беседа под бутылку виски с Бэконом для моего радиошоу «Уэст-Энд» на BBC происходила в его галерее Marlborough Fine Art. Зная, как относятся к теме нацизма в Советском Союзе, я имел глупость поинтересоваться у него символикой свастики на его легендарном триптихе.

Бэкон, часто подозрительный до параноидальности, почему-то воспринял мой вопрос про свастику как идеологическую провокацию: я, мол, намекал, что он, Бэкон, испытывает извращенную тягу к нацистской символике из-за его (всем известной) склонности к садомазохизму в сексе. Я, мол, подрываю его будущую репутацию в Москве.

Скандал закончился примирением, когда я пересказал ему анекдоты своей московской юности и расщепленности советского сознания. В паб The French мы после беседы не вернулись: он был закрыт на послеобеденный перерыв.

The Colony Room и богемная шантрапа

Дело в том, что в 80-е годы все еще существовал лимит на время продажи алкоголя: между тремя и шестью пабы и бары по всей Англии закрывались, и даже в винном отделе супермаркета нельзя было купить бутылку. Не ясно, на чем так долго держался этот запрет: закон был введен в эпоху Первой мировой – чтобы солдаты не спивались? Периодически пуританский дух английской нации дает себя знать.

Цензура, как известно, провоцирует артистический и изобретательный ум на создание новых необычных форм и приемов – в обход всех ограничений. Закон можно было обойти, открыв частный клуб. Таким клубом могло стать любое помещение, и в 1948 году предприимчивая и остроумная Мюриэл Белчер (лесбиянка из еврейской семьи Бирмингема) сняла пустующую однокомнатную квартиру над ресторанами на той же Dean Street, выкрасила ее в цвет зеленого змия и назвала свой бар The Colony Room Club.

Подобные заведения стали известны в Сохо как «послеполуденные питейные клубы». Так мы с Бэконом и Берчем оказались перед зеленым подъездом,поднялись по зеленой, как бильярд, лестнице и оказались в зеленой комнате, увешанной картинами, фотографиями и разной ерундой в память о легендарных членах этого пьяного тайного братства, о котором сейчас написаны тома мемуарной и другой литературы. К этому братству благодаря Джеймсу Берчу оказался официально приписан и я. В такого рода частном питейном клубе ты понимаешь, что у увлекательного театра под названием Сохо есть еще и кулисы, параллельная жизнь, невидимая туристу или захожему пьянице.

У этого мира свои маршруты, свои параллели и меридианы. В это малоприметное заведение в квартире на втором этаже в сердце Сохо с 50-х годов стекалась (после полудня) богемная шантрапа, и фронда, и элита.

Никто не знает, что такое «богема», но общения с этой богемой в Сохо не избежать вне зависимости от твоего официального статуса. 

«В миру» ты можешь быть банкиром или ночным сторожем, журналистом или инженером метрополитена): тут каждый становится «богемой» и временно меняет свою профессию на джазового певца или сутенера, артиста кабаре или трансвестита, просто балагура за стойкой бара или наркомана, бродячего философа или активиста-пацифиста, а иногда и того и другого, и тридцать третьего по совместительству.

Это был другой Лондон в Лондоне, здесь говорили на другом языке. Входя в клуб Colony Room, каждый оставлял свой статус за дверью. Регулярно появлялся в Colony и легендарный Джефри Бернард, когда в его пабе был «послеобеденный перерыв».

Еще по одной

Паб The Coach & Horses на углу Greek Street и Romilly Street, где собирались авторы журнала Spectator, стал для Джеффри Бернарда, колумниста этого еженедельника, вторым домом: здесь он получал почту и отсюда отправлял в журнал свой дневник – сейчас сказали бы «блог»– под названием «На дне», где фиксировал различные стадии опьянения в самых непредсказуемых обстоятельствах, с философскими прозрениями в политике и литературе, почти как у Венички Ерофеева.

Сотни завсегдатаев переругивались за стойкой бара свладельцем паба Норманом, благодушным верзилой; но лишь Джеффри Бернард сумел превратить его в легендарного грубияна – комическое воплощение бездушия и стяжательства.

Застенчивый в жизни, Норман в конце концов стал подражать – не слишком успешно – собственному двойнику из колонки Джеффри Бернарда и даже добавил к названию паба табличку «У Нормана». Мир воспринимается как выдумка, как роман, как фикция, в то время как единственная реальность для нас – там, где, традиционно считалось, раньше было место лишь воображению и фантазиям, то есть у нас в голове.

Сейчас я вспомнил очередной афоризм Джеффри Бернарда: он говорил, что водка с тоником для него – единственный способ обрести трезвость ума.

The Colony Room Club закрыл свои двери раз и навсегда 10 лет назад. Закрывал клуб свои двери регулярно каждый день, в 11 вечера, согласно, опять же, лицензии на продажу алкоголя. Те, кто стоял на ногах, добредали по той же Dean Street до последнего подъезда. Ты нажимаешь кнопку звонка, спускаешься по крутой лестнице и оказываешься в двойнике комнаты Colony: та же зеленая комната с баром, но только не на втором этаже, а в подвале.

Частный питейный клуб Gerry’s до сих пор открыт, и все тот же владелец бара, Майкл Диллон, объяснит вам не в первый раз, что да, Сохо разрушается, но дома всегда разрушались: здания как люди – умирают, а потом рождаются, говорит он, вспомним Спасителя на кресте, говорит он, что-то ваш стакан с виски, Зиновий, пуст – еще по одной?

После третьего двойного ты понимаешь, что действительно не все потеряно.

Уходят из Gerry’s часа в четыре утра. Когда все на свете закрывается (кроме, конечно, бара «Италия»), одна дорога – старый подвал-бар Trisha’s – «У Триши» (имя барменши) на Greek Street. Заведение возникло в 50-е годы как место встречи итальянских ветеранов войны и пенсионеров, жителей Сохо; позже тут обосновалось – за бамбуковыми шторами у бара – нелегальное, но вполне невинное игорное заведение (подпольный бизнес Сохо тогда находился под пятой у братьев Крэйз и еврейской мафии Ист-Энда).

С тех пор тут мало что изменилось и стилистически царит shabby chic, то есть культ потрепанности и демонстративной захудалости с расшатанной мебелью: пластиковые столики накрыты дешевой клеенкой, стулья с фанерными спинками – все это, как бы это сказать? – раскрепощает.

С отменой лицензий на часы продажи алкоголя должны были исчезнуть, казалось бы, и эти приватные
уголки. Но это не так. Люди ищут себе подобных и интимного общения подальше от вульгарной толпы. Мой клуб Academy, основанный критиком Обероном Во (сыном писателя Ивлина Во), где состоялась презентация моего первого английского сборника рассказов (One-Way Ticket), уже давно переехал в комнату над рестораном Эндрю Эдмундса, но тут звучат те же веселые голоса литераторов-болтунов.

Уже в начале 90-х годов в Сохо появились дорогостоящие частные клубы, вроде дома литераторов Graucho Club. Процветает и клуб Blacks напротив, где проходят рискованные садомазохистские шоу под видом театральных экспериментов.

Прямо на ступеньках подъезда клуба «Граучо» периодически сидит самый известный нищий Лондона: он одет исключительно по последней моде от Пола Смита или Едзи Ямамото – богатые визитеры этих злачных мест, не найдя мелочи в кармане, просто оставляют ему по пьянке пиджаки с собственного плеча.

Особенно был щедр Себастьян Хорсли, наркоман и блестящий мемуарист, выдававший себя за последнего денди Викторианской эпохи – он был разодет как попугай в цилиндре.

В наше время бывший приют для обездоленных и сирот, House of St. Barnabas, стал шикарным артистическим клубом. Элита влилась и в клуб Soho House на Greek Street. Но подобная роскошь была в Лондоне всегда.

Членство в эти клубы дорогостоящее, за тысячу фунтов (плата за членство в Colony Room была от 50 до 100 фунтов в год, но стать членом было очень трудно). И тем не менее даже эти клубы стараются подражать загадочной занимательной смеси всех классов и профессий, где звезды лондонской жизни сидят за одной  cтойкой бара с пожизненными неудачниками, как это было в Colony.

Сохо как коммунальная квартира

Раньше в Сохо нужно было обходить гигантские кучи помойных мешков, сейчас – строительные заборы. Мы, знатоки Сохо, жалуемся, что старые бары, кабаре, ресторанчики закрывают, чтобы на их месте выстроить апартаменты для олигархов из Индии, Китая, России.

В Лондоне – размах жилищного строительства. Вместо «работников секса» в темных подъездах по строительным лесам разгуливают мускулистые строительные рабочие, летом раздетые обычно по пояс, для услаждения взглядов престарелых ценителей мужской плоти на тротуарах перед гей-барами.

Знатоки утверждают, однако, что настоящий секс-разгул в наши дни можно увидеть только в районе Воксхолла (Vauxhall – откуда, говорят, пошло слово «вокзал»), на другой стороне реки.

Там, мол, полный беспредел. Не знаю, не бывал. Может быть, в нашу эпоху децентрализации всего на свете и Сохо не должен быть зафиксирован в одном районе – в каждой части Лондона есть свой Сохо. Но все эти двойники, тем не менее, периодически возвращаются к своему оригиналу. Меняются заведения, их владельцы, но тип, чуть ли не биологический вид тех, кого притягивает Сохо, остается прежним.

Сохо всеми силами старается сохранить привлекательную репутацию гнезда тайного разврата. На это уходит масса усилий. Помогают, конечно, власти. Райсовет и муниципальная администрация создают новые правила и ограничения, чтобы штрафами и налогами выкачивать деньги из бизнеса.

Не так давно для туристов тут придумали колониальные рикши (с водителем на велосипеде), когда на некоторых улицах Сохо запретили движение – к бешенству таксистов.

Пугливое правительство требует навести порядок и соблюдать чистоту нравов, а фанатики-моралисты и активисты-пуритане придумывают все новые и новые запреты, цель которых – продлить жизнь именно тем, с кем желательно вообще не общаться.

Фанатики же разнузданного личного общения придумывают в ответ новые тайные ходы и стиль встреч: так что места секретных рандеву не умирают.

Секрет в том, наверное, что в Сохо всегда хорошая погода. То есть с неба может литься дождь или палить солнце – не имеет значения.

Потому что Сохо – это не столько улица, сколько сочетание дверей и стоек баров: ты переходишь из одного питейно-клубного помещения в другое, как будто из одной комнаты большой коммунальной квартиры в другую.

А квартира эта – не приватная, не личная: это именно коммунальная квартира, и если ты регулярно заглядываешь в Сохо, ты в конце концов узнаешь всех своих соседей. Скандалы и объятия, ненависть и страсть, вранье и откровенность – тоже коммунальны, общедоступны, не знают секретов. Точнее, природа этих секретов и тайн постоянно меняются. Как меняется и сам Сохо – у каждого свой.

Фото: Зиновий Зиник, Александр Иванов

Чтобы не пропустить другие важные материалы, подписывайтесь на нас в телеграме.