Загрузка ...
Было бы удобно, если бы национальное самосознание было предустановлено вместе с безусловными рефлексами, как macOS в макбуке. Тогда британец, отдергивая руку от огня или испытывая сексуальное возбуждение при виде женской груди или упругой мужской задницы, одновременно напевал бы блейковский «Иерусалим» и испытывал теплое чувство благодарности за то, что он никогда не будет рабом. Однако национальность больше похожа на ДНК, чем на седалищный нерв: при общности многих вводных данных главное в ней — отличие отдельных хромосом. И хромосомы эти не врожденные, а приобретенные. Более того, их совокупность не дает гарантии, что все вместе будет работать в командном ключе. Национальная ДНК — как рецепт теста для корнуолльского пирога: точное количество муки, соли и жира не обеспечивает стопроцентной повторяемости результата; нужно учитывать еще влажность муки, степень ее помола, мягкость/твердость зерна, тип жира и какая соль — малдонская или каменная.
Из чего же сделаны бритты? Ведь они могут быть шотландцами, англичанами, валлийцами и ирландскими оранжистами. Могут быть геями, трансгендерами и асексуалами. Жить в Озерном краю или на Брэд-стрит в Лондоне. Страдать от аллергии на глютен и не переносить запаха жареной пикши. Окончить Оксфорд или еле справиться с муниципальной школой. Быть монархистом или одобрять республиканские идеалы. Быть англиканцем, католиком, сикхом или атеистом. Разбирая любого человека и человечество в целом как луковицу, неизбежно приходишь к тому, что в основе нет ничего, кроме пустоты. Тем более что наши мысли о вещах далеко не всегда совпадают с реальным бытием вещей.
Французы, например, на протяжении столетий считали главными британскими чертами рабское сознание, ослиное упрямство и бравурный алкоголизм. Это не совпадает с представлениями о себе британцев, но значит ли это, что французы неправы?
Возьмем хоть то же отношение к рабству. Да, формально британец никогда не был рабом, и Британия была первым государством, законодательно запретившим рабство. Что не мешало Британии быть крупнейшим игроком на рынке работорговли на протяжении трех столетий, использовать своих фактических соотечественников-ирландцев в принудительных работах и поддерживать южные американские штаты в борьбе против Севера. Но это еще как-то можно списать на обстоятельства эпохи, экономической выгоды и геополитики, однако то, что в самой передовой стране XIX века больше половины ее населения — женщины — находилась фактически на положении рабов, на дух эпохи не спишешь.
Двусмысленности женскому статусу придавало то, что британская корона большую часть XIX века венчала голову женщины, и королева Виктория, будучи номинально главным человеком в империи, ничего не имела против поразительного гендерного неравенства среди своих подданых.
Долгом, да и мечтой всякой порядочной девушки был законный брак. Институт, освященный церковью, уважаемый обществом, единственная судьба для тех, кто, не отказываясь от секса, все-таки планирует в итоге попасть в Царствие Небесное. Но те самые небеса, на которых заключались эти браки, равнодушно смотрели на то, что вместе с новой семьей женщина попадала в крепостническую зависимость от мужа.
Все британки не имели права избирать и быть избранными в парламент. Все британки не могли рассчитывать на полноценное образование: университеты не принимали абитуриенток. Все британки были лишены возможности работать в традиционных мужских индустриях — от военного ведомства до службы в налоговой конторе. Викторианский мир был миром мужчин, и это казалось таким же естественным, как и то, что солнце восходит где-то за Норфолком, а садится в море у Мерсисайда.
Но то, что происходило в замужестве, не укладывалось даже в эту традиционную парадигму.
Замужние женщины не имели вообще никаких юридических прав. Да, их нельзя было продать на рынке Смитфилд или обменять на акции Ост-Индской компании в Сити. Во всех остальных отношениях они находились в полном подчинении у мужа. Они не имели права владеть собственностью. Их приданное до последнего пенни переходило во владение мужа, что, кстати, спасло немало древних фамилий, чьи бедные отпрыски женились на деньгах. Дети тоже были собственностью мужа, и в редчайшем случае развода (со времен Генриха VIII в Британии церковь одобрила что-то около трех сотен заявлений о расторжении брака — и только) дети оставались с бывшим супругом.
Суд не рассматривал дел о домашнем насилии, так как одной из обязанностей мужа было воспитание жены, а долгом жены — полное подчинение, в том числе и сексуальное. Супружеский долг в этом отношении понимался односторонне.
Женщина должна была бесконечно рожать, ведь важнейшая часть брака — производство потомства. И никого не интересовало ни течение беременности, ни послеродовые депрессии, ни вообще состояние психического здоровья человека, десятилетиями переживающего стресс вынашивания плода.
Викторианские врачи списывали все женские недомогания на истерию матки и в качестве терапии изобрели массаж пораженного органа, используя для этого руки, а с развитием технического прогресса — механические дилдо. Кто-то из английских писательниц зло пошутил по поводу этих дилдо: «Возможно, это было единственное яркое сексуальное переживание, которое могла испытать британка в те времена».
***
Современные читатели биографии Диккенса, дойдя до момента его тяжелых взаимоотношений с женой — его невнимательности к ней, ее бесконечных беременностей и душевных болезней, — массово хотят звонить в полицию и писать в органы опеки. Но Диккенс был не один такой. Его жизненная коллизия была типичной. И значительное количество удачных уважительных браков, жизней, проведенных в любви и заботе друг о друге, улучшает викторианскую статистику, но не отменяет проблемы. Распространенным рецептом ее решения в отсутствие развода было раздельное проживание. При достаточной лояльности супруга или мастерстве стряпчих женщина могла даже рассчитывать на сколько-то приличное содержание. Выставленная из семьи мать детей Диккенса могла жаловаться на ужасный характер мужа, но не на то, что он оставил ее без средств к существованию, что отнюдь не было правилом: многие женщины уходили ни с чем. А поскольку юридически они оставались в законном браке, то не могли рассчитывать на новые легальные отношения и на возможность что-то заработать самостоятельно, если только не тяжелым ручным трудом. В середине XIX века около двухсот тысяч британок трудились в прачечных. Это был самый доступный способ содержать себя, не считая панели.
В публичном пространстве драмы викторианского брака не существовало. Как, в сущности, не существовало и серьезного запроса на изменение положения женщины в принципе. Женщины не были лишены возможности заниматься интеллектуальным трудом, и многие оставили блистательные образцы письменного творчества, не уступающие по значению наследию мужчин: сестры Бронте, Джейн Остин, Мэри Шелли.
Феминизм существовал, но он был салонным развлечением для богатых вдов и тех, кто по разным обстоятельствам избежал крещения браком и тем самым сохранил свободу или обрел ее после смерти мужа. На рубеже XVII и XVIII веков, как подсчитали исследователи, в Британии было целых двенадцать феминисток, среди которых одна была герцогиней, две — баронессами (прачек в этом кругу не водилось).
Век Просвещения пополнил ряды феминисток, но никакого влияния на жизнь они по-прежнему не оказывали. Многочисленные реформы начала XIX века также обошли положение женщины стороной, но рост доли образованных женщин и числа людей, принадлежащих по рождению к среднему классу, вывел феминистскую тему за рамки аристократических гостиных.
Для того чтобы примирить подчиненный статус женщины с божественным статусом королевы, была довольно давно придумана теория, согласно которой в момент возложения на голову женщины короны женское уходит, и в отношении своих подданых королева как бы превращается в эрзац-мужчину, трансгендера, полученного путем божественного вмешательства.
Эта теория, видимо, руководила Елизаветой I, которая так и не вышла замуж, не желая растерять андрогинное начало своего трона. Народ, разумеется, уважал королев не из-за их божественной маскулинности, а просто из любви к порядку вещей. Хотя, конечно, всегда находились те, кто ставил королев ниже королей, да и сами короли и королевы предпочитали рожать наследников престола, а не наследниц. Что вполне естественно для страны с принципом майората, где все получает старший сын, а остальные дети остаются плюс-минус ни с чем. Виктория да и Елизавета знали об этом не понаслышке. Корону они получили благодаря исключительным обстоятельствам, в которых на их пути просто не оказалось хоть плохонького, но мужчины.
Некоторые герои этой книги путем философских рассуждений приходили к выводу о равенстве между мужчинами и женщинами, но предпочитали не делать на этом серьезного акцента, оставляя женский вопрос в поле абстракции. Абсолютное же большинство мужчин исповедовали в отношении так называемого «слабого пола» идеологию Малыша из бессмертной книги Астрид Линдгрен о Карлсоне: «Лучшее, что есть в домомучительнице, — это яблочная запеканка, а лучшее в яблочной запеканке — это ванильный соус, а лучшее в ванильном соусе — это то, что я его ем».
Главный британский сорт яблок, идеально подходящий для пирогов, запеканок и соусов, вывела женщина по имени Мэри Энн Брейлсфорд в середине первого десятилетия XIX века.
Тогда же в Лондоне родился мальчик, которому было суждено оказать значительное влияние на судьбу женщин не только в Британии, но и во всем мире. И не только женщин.
Мальчика звали Джон Стюарт Милль. Его отцом был Джеймс Милль, ближайший друг Иеремии Бентама. Радикальный философ-утилитарист, считавший счастье важнейшим двигателем прогресса, был одним из воспитателей Джона Стюарта. К его обучению приложили руку и остальные члены бентамовского кружка, которых нобелевский лауреат Бертран Рассел назвал «крайне малочисленным, но удивительно влиятельным сообществом». Кстати, Джон Стюарт Милль был крестным отцом Рассела.
В шесть лет Джон Стюарт овладел древнегреческим, в десять читал диалоги Платона, а в четырнадцать окончил университетский курс — как он писал в воспоминаниях: «Так получилось, что я обогнал ровесников на четверть века».
Остальной мир он опередил примерно на столетие.
В юности Милль был очарован социалистическими идеями, которые только начинали входить в моду, но по здравом размышлении разглядел в социализме врага личности и полностью отверг все, что ценил у Сен-Симона и его последователей.
Совсем молодым он стал членом парламента. Во времена его каденции активно обсуждались форматы расширения избирательного ценза, и Милль был первым, кто предложил добавить в число избирателей женщин. Но по тем временам предложение это звучало настолько абсурдно, что даже не вызвало парламентской полемики. С таким же успехом Милль мог предложить укрепить демократию за счет введения в избиркомы лошадей или биглей.
Большую часть жизни он прослужил чиновником в Ост-Индской компании и даже сделал там вполне впечатляющую карьеру, но в апогее административного успеха отказался двигаться дальше, несмотря на очень многообещающие сигналы, подаваемые из Вестминстера.
Параллельно с работой в индийских колониях Милль писал ученые труды, ставшие классикой философской, политической и экономической наук: «Система логики», «Принципы политической экономии» — каждая из них стала классикой в своей области.
Еще молодым он влюбился в замужнюю женщину Гарриет Тейлор. Она, судя по всему, довольно скоро ответила ему взаимностью, но влюбленные не могли быть вместе, так как супруг не давал миссис Тейлор развода. Они с мужем жили раздельно. И только спустя двадцать лет со дня знакомства с Миллем, когда умер мистер Тейлор, Гарриет и Джон Стюарт смогли сыграть свадьбу.
Они прожили вместе всего семь лет. В 1858 году Гарриет Тейлор-Милль умерла от последствий туберкулеза.
Она была последовательной феминисткой, получила только домашнее образование, но, видимо, всю жизнь самостоятельно восполняла пробелы в академический знаниях, так как Милль в своих воспоминаниях утверждает, что всем лучшим в своих сочинениях он обязан ее глубокому уму, а две его важнейшие работы написаны ими в соавторстве.
Оба эти труда — «О свободе» и «О подчиненности женщин» —вышли в свет уже после смерти миссис Гарриет, и личных свидетельств о своей работе она не оставила. Что не мешает существованию теории, что книга «О подчиненности женщин» целиком принадлежит ее перу, а Милль с Хелен (дочерью Тейлор) просто отредактировали рукопись миссис Гарриет и выпустили ее под фамилией философа, чтобы публика внимательнее отнеслась к высказанным там идеям. Оставшиеся после Гарриет Тейлор статьи могут служить вполне убедительным если не свидетельством, то оправданием подобных предположений.
Сам Милль наиболее важным своим высказыванием считал манифест «О свободе». В автобиографии он писал, что, возможно, после его смерти эта небольшая книга — единственное, что останется актуальным надолго. В значительной степени он прав. Многие тезисы, высказанные в работе «О подчиненности женщин», в западном мире никем не оспариваются. Более того, если многие вопросы — такие как избирательное право, декларация возможности равных доходов, занятости и имущественных прав для мужчин и женщин — стали частью современного понимания правильного мироустройства, то свобода личности так и остается призраком на этой планете скорби.
Англия еще до Хартии вольностей считала себя самой свободной страной на свете — это важнейшая часть национального мифа. Но Милль пишет не о мифе свободы, а об отношениях общества и индивидуума, которые никогда не были совершенными.
Викторианская эпоха во многом создала современную Англию. Как минимум она создала представление об Англии в глазах самих англичан и остального мира.
Это было время экспансионизма, всемирности, приведшей к тотальной победе английского языка над всеми остальными, к утверждению нового типа конкистадора, завоевывающего вселенную при помощи железнодорожных рельс и пулеметов «Максим». Но оно же внутри страны породило диктат общественного мнения, таинственный аттракцион неписаных правил, двойных стандартов и знаменитых британских лицемерия и эгоизма. «У Британии нет ни вечных врагов, ни постоянных друзей, вечны и постоянны только ее интересы», — сказал в Палате общин за год до выхода книги «О свободе» лорд Пальмерстон.
Это бонмо не потеряло актуальности как манифест «О свободе». Несмотря на расширение пространства борьбы за права личности, по многим основным пунктам западный мир по-прежнему находится в той точке, из которой его рассматривал Джон Стюарт Милль.
Вот вам несколько цитат, но вообще-то можно цитировать всю книгу целиком:
«Недостаточно иметь охрану только от правительственной тирании — необходимо иметь охрану и от тирании господствующего в обществе мнения или чувства».
«Есть граница, далее которой общественное мнение не может законно вмешиваться в индивидуальную независимость; надо установить эту границу, надо охранить ее от нарушений — это так же необходимо, как необходима охрана от политического деспотизма».
«Власть общества над индивидуумом не должна простираться далее того, насколько действия индивидуума касаются других людей; в тех же своих действиях, которые касаются только его самого, индивидуум должен быть абсолютно независим над самим собою — над своим телом и духом он неограниченный господин».
«Наша нетерпимость, чисто общественная, не убивает людей за мнения, не вырывает мнения с корнем, но она производит то, что люди скрывают свои мнения или воздерживаются от всякого деятельного усилия к их распространению: в наш век, не так как прежде, мы не видим, чтобы каждое десятилетие или с каждым новым поколением заметно усиливались или слабели те или другие еретические мнения. Теперь эти мнения никогда не горят широким и ярким светом, а только тлеют в тесных кружках людей науки и мысли, где получают свое происхождение, — общее течение дел человеческих не озаряется более новыми лучами света — ни истинными, ни ложными. Такой порядок вещей многие находят совершенно удовлетворительным, так как он охраняет внешний покой господствующих мнений, не прибегая для этого к неприятной процедуре — сажать людей в тюрьмы или подвергать их каким-либо карам и в то же время не запрещать совершенно деятельность мысли тем людям, которые страдают болезнью — мышления: он сохраняет покой в умственном мире и предоставляет наиболее ручательств, что и завтра все будет идти так же, как шло сегодня. Но поклонники этого порядка вещей забывают, какой дорогой ценой покупается это умственное замирение: ради него мы жертвуем всем нравственным мужеством человеческого ума».
***
«О подчиненности женщин» не менее удачный пример полемического высказывания, полный убедительных доводов и запоминающихся афоризмов.
Аргументация здесь куда более детально проработана и, несмотря на серьезность и даже трагичность темы, полна иронии и своеобразного юмора. Возможно, в этих литературных деталях мы как раз яснее всего слышим голос Гарриет Тейлор-Милль.
В книге по порядку разбираются исторические, физиологические, религиозные, экономические и психологические спекуляции, легшие в основу рабского состояния женщины. Милль (и/или Тейлор-Милль) мастерски пользуется инструментами логики, создавшей Джону Стюарту научное имя.
«В деле избрания представителей общественного доверия на Конституции лежит обязанность обставить право выбора всеми необходимыми гарантиями и ограничениями, а гарантии, достаточные для мужчин, будут совершенно достаточны и для женщин. Под какими бы условиями и в каких бы границах мужчины ни были допускаемы к праву избрания, не может быть и тени оправдания для тех, кто не хочет допускать — под теми же условиями — и женщин к выборам. Большинство женщин известной сословной категории ничем не отличаются в своих политических мнениях от большинства мужчин того же класса, разве только вопрос касается прямо женских специальных интересов. Но в таком вопросе тем необходимее обратиться к голосу того пола, который может быть более компетентным судьей дела. Это ясно для каждого из тех, кто расходится со мной во всех других пунктах защищаемого мною предмета. Даже в том случае, если бы каждая женщина была женой и каждая жена — рабой, то тем более эти рабы нуждаются в защите закона, а мы знаем, какова эта защита бывает там, где законы издаются самими же господами».
«Чем менее какой-либо мужчина достоин власти, чем менее может рассчитывать на то, что кто-нибудь позволит ему добровольно командовать над собой, тем самодовольнее он тешится властью, предоставляемой ему законом, тем строже и ревнивее проводит свои легальные права, прикрываясь обычаем (обычаем ему подобных), и забавляется отправлением власти собственно для того, чтобы пощекотать в себе приятное чувство обладания ею. Скажем более: между грубыми от природы и морально заплесневелыми подонками низших классов легальное рабство женщины, чисто физическое подчинение ее, как слепого орудия, воле мужа вызывают в нем чувство какого-то отвращения и презрения к своей собственной жене, то чувство, которого он нисколько не испытывает относительно какой-либо другой женщины или кого бы то ни было, с кем ему приходится иметь дело. Вот это-то чувство и ставит жену в его глазах нарочно созданным материалом для всякого рода мерзостей. Пусть опытный наблюдатель признаков чувства, имея к тому удобные случаи, сам судит, бывает ли это в действительности. Если бывает, так пусть же он не удивляется никакой мере омерзения и негодования против тех учреждений, которые естественным путем ведут к такому ужасному опошлению человеческой природы».
«Нам, быть может, скажут, что долг повиновения предписывается религией — подобно тому, как и всякий факт, слишком скверный для того, чтобы найти какое-либо другое оправдание, выставляется предписанием религии. Правда, церковь поучает в этом духе своими уставами, но трудно было бы вывести такое положение прямо из христианства. Нам толкуют, будто апостол Павел сказал: «Жены да повинуются мужьям», но он же сказал также: «Рабы да повинуются господам своим». Возбуждать кого бы то ни было против существующих законов нисколько не входило в план святого Павла и не согласовалось с его целью — распространением христианства. Принимая все социальные учреждения в том виде, какими он застал их, апостол нисколько не хотел порицать этим все попытки к их улучшению в свое время, точно так же, как его мнение о том, что «всякая власть от Бога», вовсе не освящает военного деспотизма, не делает его исключительно христианской формой политического правления и не налагает пассивного повиновения ему. Думать, что христианство хотело на вековечные времена отчеканить данные формы правления и общества, значило бы низводить его до уровня мусульманства или браманизма. Но именно потому, что христианство этого не хотело, оно и сделалось религией прогрессивной части человечества».
«Общественное отстранение женщин, на которое они осуждаются самим фактом рождения, составляет одинокий пример этого рода в новейшем законодательстве. За исключением этого случая, где дело идет о половине человеческой расы, ни для кого более уже не замыкаются высокие общественные отправления одной фатальной случайностью рождения, которой не может преодолеть ни эмиграция, ни какая бы то ни была перемена обстоятельств; даже церковное отлучение (к тому же почти вышедшее из употребления в Англии и в Европе) не заграждает пути кающемуся грешнику.
Таким образом, среди современных социальных учреждений общественное подчинение женщин является одиноким фактом, единственным противоречием тому, что сделалось их фундаментальным законом; это исключительный, оторванный образчик старой мысли и старой жизни, изгнанный из всех прочих отправлений нашего быта, но удержанный в деле наиболее всеобщего интереса. Это несколько похоже на то, как если бы исполинский друидский дольмен или громадный храм Юпитера Олимпийского возвышался на площади Св. Павла и был предметом вседневных поклонений, тогда как христианские церкви существовали бы только ради празднеств и торжественных случаев».
«Нет сомнения, что известные отрасли деятельности теперь исполняются мужчинами гораздо менее способными, чем многие и многие женщины, которые бы оттеснили своих соперников на открытом поле состязания. Что было бы удивительного, если бы где-нибудь нашлись мужчины, поглощенные другими обязанностями, чем те, к которым они более прозваны, чем эти женщины? Не есть ли это обыкновенная черта всякой конкуренции? Неужели в каком-нибудь обществе так много мужчин, способных занимать высшие социальные должности, что оно может отвергать услуги какого-нибудь достойного соискателя? Неужели мы уверены в том, что всегда найдется вполне приготовленный мужчина для всякой важной социальной обязанности или профессии? Неужели мы ничего не теряем, удаляя с поля деятельности целую половину человечества и наперед обрекая на бесполезную неподвижность способности женщин, как бы они ни были замечательны? Но если бы мы и не теряли ничего, то согласно ли со справедливостью отказывать им в той доле почестей и отличия, на которую они имеют полное право, и в свободном выборе занятий по их собственному усмотрению и под их личную ответственность? Это несправедливо не только по отношению к женщинам, но и относительно всех тех, кто бы захотел воспользоваться их услугами. Запретить быть им докторами, адвокатами или членами парламента — это значит нанести вред не только женскому полу, но и всем, кто пользуется трудами этих деятелей; это значит лишать себя благотворного стимула более широкой конкуренции для соискателей общественных профессий и ограничиваться более тесным кругом индивидуального выбора».
«Все понятия о женской натуре носят характер эмпирических обобщений, построенных без всякой философии или анализа, и это порождает в высшей степени забавную нескладицу народных представлений о женской природе в различных странах, смотря по тому специальному развитию или забитости, которыми наделяют женщин известной страны, благодаря местным условиям и общим мнениям. Азиат считает женщин от природы очень похотливыми; полюбуйтесь, как потешаются над ними в этом отношении литературные памятники индусов. Англичанин обыкновенно думает, что женщины по своей природе холодны. Все ходячие изречения о женском непостоянстве по большей части принадлежат французам, в Англии, наоборот, приурочилось общее замечание, что женщины несравненно постояннее мужчин; в Англии непостоянство считалось для женщины бесчестным в течение более продолжительного времени, чем во Франции, и притом англичанки, по самому своему характеру, более покоряются общественному мнению. Заметим мимоходом, что англичане вообще обставлены особенно неблагоприятными условиями, принимаясь судить о том, что естественно или неестественно не только в женщинах, но и в самих мужчинах или в людях вообще, по крайней мере если суждение это опирается только на явления местного английского быта.
Нигде человеческая природа не сохранила так мало своих оригинальных особенностей. Англичане более всякого другого из современных народов удалились от природного состояния — в хорошем и дурном значении этой мысли. По сравнению с другими нациями они — более продукт цивилизации и дисциплины. В Англии общественная дисциплина с наибольшим успехом умела не то что победить, а скорее запретить, изгнать все, что приходило с нею в столкновение. Англичане более чем всякий другой народ не только действуют, но и чувствуют по правилам».
Во время чтения хочется соглашаться с каждым словом автора, настолько симпатична и честна та позиция, с которой он вещает, даже если через его правоту временами проскакивает английский снобизм в отношении жителей континентальной Европы и прочего населения Земли, прозябающего во тьме невежества.
Неудивительно, что «О подчиненности женщин» имела такой резонанс, что ее можно считать той точкой отсчета, с которой началась сознательная и последовательная борьба за права женщин не только в Англии, где мысли, высказанные Миллем (и/или миссис Тейлор-Милль), оформились в идеологию суфражисток, но и в России, где перевод манифеста был издан практически одновременно с выходом книги в Великобритании.
И повестка за полтора столетия изменилась незначительно. «О подчиненности женщин» — исчерпывающая картина мира, разделенного надвое, и рецепт, как две половины соединить.
И за время, прошедшее со дня публикации, многое стало реальностью.
Первое же дерево с яблоками «брамли» пережило свою создательницу Мэри Энн Брейлсфорд, Джона Стюарта Милля, его жену Гарриет Тейлор-Милль и дожило до XXI века. На двухсотом году роста его, правда, атаковали древесные грибы, но вроде бы жизнь в дереве еще теплится, и его можно навестить по предварительной записи на сайте Ноттингемского университета Трент. Сорт «брамли» в Британии занимает девяносто пять процентов рынка кулинарных яблок.
