Марат Гельман. Монолог Лусинэ Джанян

Ну, не все русские художники оказались в Европе в поисках более широкого признания и интеграции в европейское арт-сообщество. Есть те, кто бежал от российской власти, от преследований по политическим мотивам. Их сейчас, конечно, много меньше, чем в СССР, но есть. И в первую очередь это наши радикальные художники: Pussy Riot, Павленский, Тер-Оганян (последний, кстати, вернулся). 

Ниже — монолог Люсинэ Джанян, одной из Pussy Riot. Жители Лондона видели ее работы в галерее Saatchi в рамках проекта Art-Riot. 

«Уже здесь, в Швеции, мы два раза выступали с Надей Толокно. Во время первого перформанса в Гетеборге я была на восьмом месяце беременности. Прошлым летом мы выступали с ней на прайде в Стокгольме. Младенец Гера и Тигран были с нами на сцене — это было потрясающе.

Мы врывались в студию SVT во время юмористической новостной передачи с плакатом «Stop Nord Stream 2» и в балаклавах Pussy Riot. Швеция на тот момент была единственной страной, которая предоставила свои воды путинской трубе, сопротивлялись Дания и мы. Мне кажется, зрители не поняли, что происходит: забежали двое с баннером и в масках, кричали про Nord Stream, зал даже смеялся. Потом нас вывела охрана. Я вышла спокойно, а Алексей, вспомнив, вернее, не забывая свое акционистское прошлое, обвис, не сопротивляясь, но его трудно было вывести. Охрана и работники тащили его из студии, а он продолжал орать: «Stop Nord Stream! Stop Putin! Help Ukraine!» Зрители уже не смеялись: он выкрикивал лозунги акции, когда его затащили за сцену — его уже не было видно, но все еще было слышно. Он так и кричал, пока его не выкинули из студии.

Pussy Riot все еще не история. Надя делает потрясающие музыкальные вещи — я с удовольствием слежу за ее творчеством. У Маши — ее театральная музыкальная постановка и книга. Петя и команда врывались на чемпионат мира по футболу.

Мне кажется, мы еще живы.

С Надей и Петей меня познакомил Алексей (ныне мой муж). Это весьма романтическая история. Я очень хотела попасть на выставку нонконформистов в фонде «Екатерина», так как плотно работала над своей диссертацией (работу над ней мне так и не удалось, к сожалению, завершить. Мой научный руководитель была в истерике: «На тебе черная метка, тебе не защититься!»). Выставка называлась «К вывозу из СССР разрешено…». Там, среди произведений художественной жизни Москвы середины прошлого века, Алексей назначил встречу с Петей. Он нечаянно ударил его огромной деревянной входной дверью здания со словами: «Ну вот, Лусик, перед тобой почти весь состав московской «Войны»!» и кивнул в сторону Нади, Кати и Пети. Это было очень торжественно и не торжественно, смешно и не смешно одновременно. Мы даже толком не побродили по выставке, да и кому интересно прошлое, когда рядом настоящее. Алексей с Петром что-то бурно обсуждали, по дороге к метро мы то останавливалась, то присаживались на бетонные парапеты, лето, жарко, Катя с Надей ели бутерброды. Потом я узнала, что они обсуждали приготовления к последней акции «Войны» «Дорога кормилица». Много чего было. Потом была «Последняя осень» и удивительный шанс увидеть организаторские способности всей команды. И вообще увидеть всех вместе под одной крышей. Там я познакомилась с Борисом Немцовым. Позднее, в 2017, когда политик уже был убит, его фонд — «Фонд Бориса Немцова за свободу» — эвакуировал нас из России. Я познакомилась там со многими оппозиционерами, художниками, активистами — потрясающая атмосфера максимально разношерстной и контрастной публики. Таисия в белых колготках, «Мать сыра земля» (фрагмент их выступления использовали потом пропагандисты, чтобы рассказывать, какой «шабаш» устроила оппозиция), Каспаров, активисты, которые на данный момент уже много лет в эмиграции, безумные нашисты и четкий график секций. Несовместимое и прекрасное. Надя с Катей на одной из секций как раз и презентовали группу Pussy Riot. Сейчас, конечно, ничего подобного представить себе невозможно, к людям из-за шутки приходят с обысками.

Для меня было нормально, что художник интересуется политикой. Я помню своего отца, который всегда смотрел по телевизору съезды народных депутатов, не пропускал их. Как-то я поинтересовалась и попробовала тоже посмотреть и послушать, но не смогла понять, что там такого интересного. Папа мне сказал тогда, что от них зависит наша жизнь. В университете я не имела проблем даже когда делала какие-то реплики на политические события в России (например, работы в поддержку политических заключенных, Сурена Газаряна). Проблемы возникли в связи с Pussy Riot, это как красная тряпка для них. Понятно, что все это имело кумулятивный эффект, накопилось и взорвалось, закончилось увольнением из вуза.

Мне было очень больно терять студентов и себя, как преподавателя, я любила университет. Потом Толокно объявила голодовку в одной из самых ужасных тюрем, и я помню, как сама себя пристыдила, что горюю о ерунде. Мы сели в машину и поехали туда, не зная еще, что в итоге развернем там целый культурно-акционистский арт-штаб и будем целый месяц держать лагерные поселки в арт-осаде. Это было великое противостояние. Мордовлаг 2013 — очень важная часть моей жизни. Я рисовала и писала цитаты из писем Нади, требования и потом цитаты из писем других заключенных. Первые «текстовые» попытки в живописи я делала в 2010 году, а в Мордовии уже разошлась от души. Мне очень нравится работать с текстом. У нас воровали баннеры, на нас нападали провокаторы (я подавала заявление, но пришел отказ в возбуждении дела с формулировкой, что это якобы нападающие; пять парней с замотанными лицами испугались меня, когда увидели, что я развешиваю листовки). Алексея пыталась задавить пожарная машина, когда он устанавливал первый в истории поселка Явас арт-куб напротив главка УФСИН по республике Мордовия. Генералы из Саранска приезжали на совещания из-за нас, фоткали на свои мобильные, а блатные из тюрем присылали имейлы: «Молодцы, так им!». Уникальнейший опыт и, наверное, это единственный раз, когда портрет начальника тюрьмы, с цитатами его угроз смерти, появляется ровно напротив этой тюрьмы — так, чтобы он себя мог увидеть.

В соседних колониях даже кормили заключенных лучше в дни, когда мы с пикетами, акциями и перформансами были там, чтобы не дай бог мы к ним не пришли. Волшебная сила искусства — никогда не сомневалась, что так и есть.

Потом был совместный проект с Алексеем «Белый круг» 2012. Олег Кулик делал выставку «Апокалипсис и Возрождение» в филиале Музея русского искусства в Киеве. Он позвал Алексея участвовать, я тоже вошла в проект и мы придумали и сделали эту инсталляцию: собирали все самые яркие и трешовые лозунги, скрупулезно систематизировали и выстраивали по колоннам все как было. Это такой застывший кусок Москвы от самого начала протестов и до «Болотного дела». Лозунги с Болотной мы дописывали в мае 2012 уже в Киеве на монтаже, где должна была состояться выставка. К сожалению, инсталляция была цензурирована директором музея — перед открытием для СМИ он лично изъял 17 фигур с самыми радикальными лозунгами и мы заявили о том, что демонтируем ее. «Тут не место антипутинским лозунгам», — сказал он мне. Удивительно, как уже через год, когда пришел майдан, антипутинские лозунги стали актуальными и популярными и нашли свое место в Украине.

Я готова поддаваться влияниям, но все равно остаюсь сама собой. Конечно же, московский акционизм — Олег Кулик и Бренер, Pussy Riot, московский романтический концептуализм. Я люблю и наблюдаю за творчеством Хокни в Instagram, Миядзаки и Мураками, Валли Экспорт и Guerilla Girls — очень много художников, которых я действительно люблю. Творчество некоторых начинаешь любить после того, как знакомишься с ними, например, как с Юрием Шабельниковым — я посещала его лекции в ММСИ.

Мне кажется, мое искусство вращается вокруг понятий свободы, феминизма, равноправия, прав человека. Но при этом все оно не публицистика, а очень личное.

Я использовала аутентичные вещи своих родственников и семейную историю. Когда я была ребенком, я услышала рассказ одной бежавшей из Азербайджана армянской женщины о том, как она спрятала самое ценное, что у нее было, в одеяло и несла его на себе. По ночам она укутывала этим одеялом детей, чтобы те не замерзли. В одеяле были спрятаны какие-то драгоценности, сбережения и старые семейные фотографии. Эти фотографии и были, пожалуй, главной ценностью, которую женщина хотела передать своим детям. Я разбирала одно такое одеяло по слоям. Одеяло, сделанное вручную женщинами моего рода в другой и уже совсем чужой сейчас для меня стране.

Я хотела проявить свою память. Я брала фотографии моих предков и переносила их на ткань, соединяя два возраста на одном полотне: вот он маленький мальчик сидит на коленях своей матери — это мой дедушка, а вот он уже стоит в окружении своих детей (один из которых мой отец в возрасте шести-семи лет). И только складки на материи отделяют прошлое от настоящего.

Вещи — старинные, настоящие, семейные, те, что передает бабушка своей внучке или прадед правнуку — это признак стабильности лично для меня. Я — человек дважды терявший Родину. Один раз, когда я была совсем ребенком, нашей семье пришлось уехать из Азербайджана. Второй раз, когда у меня уже был свой маленький ребенок, я снова бежала. Я в тот момент — семья из трех человек с двумя чемоданами.

Я рада, что я — художник. Я могу переживать и личное, и внешнее в своих произведениях.

С 2011 года мы начали работать вместе с Алексеем, продолжили работать вместе и в Швеции. Мы показали нашу совместную инсталляцию The World is Yours на Гетеборгской книжной ярмарке. Это крупнейшее событие в Скандинавии, где на первом этаже огромного выставочного центра проходит сама ярмарка, а на втором этаже правозащитные организации, политические партии, СМИ и вообще все кого только можно представить устанавливают свои стенды, проводят семинары, проходят дискуссии. Это потрясающее событие. Инсталляция — точная копия нашей комнаты, в которой мы жили два года, ожидая решения шведского миграционного агентства. Позже нам сказали, что The World is Yours стала самым посещаемым местом на всей ярмарке, а событий там сотни.

Мы построили нашу тотальную инсталляцию, обставили ее настоящей мебелью и предметами утвари — теми, что дает миграционное агентство каждому просящему убежище. Все комнаты во всех лагерях, где мы жили, были похожи одна на другую: одинаковая мебель, одинаковый набор принадлежностей, одинаковые матрасы. Беженец, в процессе рассмотрения своей заявки, может сменить множество лагерей и мест проживания беженцев — это не зависит от его личного желания (если только он отказывается от предоставляемых лагерей и живет в том жилье, которое снимает сам на свои деньги). Бывает, что людей переправляют за тысячу километров с разрешением взять с собой только 20-25 кг. На новом месте его ожидает точно такая же комната, которую он оставил позади. Мы жили в четырех лагерях и в двух местах компактного проживания соискателей убежища. Ты меняешь город, село или деревню, едешь километры, меняя поезд на автобус, заходишь, а комната, как из дежавю — все это ты уже видел.

Еще мы все время думали о том, что, наверное, каждый знает (видел фото и видео) как беженцы добираются в Европу, но как они живут там, что с ними происходит потом — этот вопрос мало кого волнует. В Швеции, если опустить вопрос с лагерями, это еще и вопрос времени — процесс рассмотрения заявки занимает годы, годы и годы.

The World is Yours 2018, на данный момент, наверное, самая важная моя (наша) работа. Она очень личная. Она включает в себя не только копию комнаты, но и другие разные вещи, такие как живопись на одеялах, которые выдавало миграционное агентство, графику, которую я рисовала в разных лагерях. Именно в лагерях я пришла к формату, который ранее не использовала — это небольшой лист. Потому что в лагерях нельзя фотографировать других беженцев, а рисовать никто не запретит, но и делать что-то на большом формате просто невозможно из-за отсутствия места, ресурсов. Накопилось много историй: трогательных, смешных, страшных. Я и сейчас продолжаю серию.

Особое место в инсталляции занимает «Портрет стиральной машинки» из не менее мистической комнаты, в которой происходили драки, ругань и даже убийство, а вместо общепринятой в Швеции очереди посредством букинга —живая очередь с драками, руганью. Стиральная машинка была одна на три трехэтажных дома. Я была избавлена от походов в прачечную — Алексей занимался вопросом стирки и параллельно рассказывал истории из Дома культуры, как мы смеялись.

Но все это просто сопровождает самое главное — копию шестнадцати метров с аутентичной мебелью, предметами утвари, афишами. Когда мы построили инсталляцию, наш Тигран зашел в комнату, взял iPad и уселся за стол, за которым он обычно сидел в настоящей жилой комнате, как дома. Я помню свои собственные ощущения — как будто я оказалась в отражении отражения, но оно настоящее. Настоящая мебель, игрушки, посуда, даже собственный ребенок настоящий и сидит в точной копии маленькой комнаты посреди гигантского выставочного центра.

У нас есть также несколько совместных работ, которые мы не успели еще показать. Мы сделали вторую часть инсталляции «Белый круг» и это будет «Ватный круг» — круг-антагонист «Белого». В нем мы собрали все пропутинские лозунги, акции и выступления, казаков, нашистов, православных фанатиков — весь душок эпохи. Было очень противно и смешно работать над инсталляцией, и мы шутили, что как только выставка состоится (к сожалению, из-за Covid-19 все сдвинулось на неопределенные сроки) и появятся фотографии, нас заклеймят, что мы убежали из России и теперь во все горло славим Путина. Это, конечно, не так.

Мы стали героями документального фильма, мы делали акции в деревне, где мы жили и ждали решения миграционной службы. Любопытно, что деревня, в которой жило примерно две тысячи человек и примерно десять процентов из них были беженцами, постоянно покрывалась изображениями свастик на главных зданиях и наклейками Северного сопротивления (NMR, организация, запрещенная в Финляндии, но действующая в Норвегии и Швеции). Одно из гнезд организации находилось в области, где мы жили. Мы постоянно отклеивали эти наклейки и смывали эти свастики. В документальный фильм включили кадры акции, где мы смываем свастики, и там есть кадр, где старенькая бабушка мирно сортирует мусор, а в это время я рядом смываю краску и приговариваю «Мусор сортируют, а от нацизма не избавляются».

За все время работы (а мы полдня отмывали гигантские свастики), местные жители просто тихо проходили мимо, только мигрант-работник из соседней пиццерии пришел нам помогать. Он поделился средством, которое моментально убирало краску, «со знанием дела», — сказал Алексей. Мы понимали, что пиццерия этого человека с не шведскими корнями регулярно подвергается подобным атакам.

Я жила в деревне, в поселении для беженцев, где нацики рисовали свастики, и делала портреты фигурантов новых и новых политических заключенных, плакаты про преследование ЛГБТ-людей в Чечне. Я, конечно, все время смотрела и следила за тем, что происходит на родине. Большая часть моих работ этого периода — на бумаге. Так их легче свернуть и забрать с собой в случае переселения».

Фото: Личный архив