Загрузка ...
У любого народа есть свои guilty pleasures – немного стыдные, предосудительные или даже позорные удовольствия. Русские пьют рассол, литовцы считают съедобными цеппелины, похожие на мумии шелкопряда. Со стороны это выглядит, как невинное дурачество, бытовое проявление темных сторон человеческой натуры вроде драки подушками или бросания с балкона наполненных водой презервативов. И только в Англии даже из поднятой дворовой пыли возникает культ, обрастающий товарооборотом в сувенирных лавках National Trust. Там можно купить массу полезных вещей вроде складных стульчиков для наблюдения за птицами и внушительного тома «Сто рецептов со сконами».
Из тома рецептов можно узнать, как правильно сконы есть.
Ответ: ломать руками, нож ни в коем случае не использовать, намазывать сначала взбитыми сливками, а потом джемом, или наоборот – сначала джемом, а потом сливками. Первый способ называется девонширским, а второй – корнуэлльским. Способы равнозначны, но на стороне Корнуэлла была королева Елизавета II, так что у сторонников конституционной монархии выбора нет. Как нет его и у тех, кто по воскресеньям ходит в ближайший паб на Sunday Roast –ритуал, призванный объединять соседей за совместным поеданием зажаренного фрагмента большого животного, например, быка. Согласно вековой традиции, мясо зажаривается до превращения протеина в сухую серую биомассу, нарезается тонкими большими ломтями и затапливается в озере из густого мусорного соуса с романтичным именем gravy.
Возможно, повсеместная небрежность в приготовлении воскресного жаркого объясняется тем фактом, что вовсе не оно играет главную роль в этом объединяющем ритуале. Главное в нем — не мясо, а похожий на древесный гриб чага йоркширский пудинг.
Странно, что его придумали в Йоркшире, а не в Сити, поскольку по смыслу он ничем не отличается от тамошнего финансового пузыря. Пудинг этот – довольно внушительное сооружение (10 лет назад Королевское химическое общество провело специальное исследование с привлечением крупнейших умов и постановило, что правильный йоркширский пудинг должен быть в высоту не меньше 10 см). Снаружи у него тонкая хрустящая корочка, а внутри – совершенная пустота с остатками мягкого, непропеченного теста. Здесь, разумеется, можно было бы продолжить метафору Сити, но достаточно просто уточнить состав компонентов правильного пудинга: на одну треть он состоит из пшеничной муки, на треть из жидкости (воды или молока) и еще на одну треть – из яиц. То есть это блинчик, который раздуло во все стороны от сознания собственной значимости.
Несмотря на то что жители Йоркшира придают своему пудингу статус национальной реликвии – что-то вроде Хартии вольностей, которая сама себя зачитывает каждое воскресенье во всех пабах страны, документальная история этого блюда прослеживается лишь на протяжении последних трех сотен лет. За такое время в Британии едва успевает взойти газон.
Первое упоминание йоркширского пудинга можно найти в книге «Долг женщины». Там, в числе прочих домостроевских уложений, имеется рецепт закуски, которую готовят в стекающем из-под жаренного на вертеле мяса жире, подставив для того снизу поддон. Принцип приготовления в жире соблюдается до сих пор, хотя чаще всего йоркширский пудинг готовят не в обычных глубоких противнях, а в формах для маффинов, предварительно хорошо их прогрев вместе с налитым в лунку большим количеством растительного или животного жира. Старая традиция предполагала, что полученные в итоге зажаристые пузыри нужно макать потом в тот же самый жир, смешанный с мясным соком. И это было совершенно самостоятельное лакомство, эдакий дижестив перед основным блюдом – ногой барана или быка. Постепенно закуска смешалась с горячим, и возник тот самый Sunday Roast, который известен всякому, кто хоть раз заходил по воскресеньям в английский паб.
Практически любой иностранец переживал психологическую травму при появлении тарелки, на которой кроме еды водружено еще нечто гораздо большее по объему, чем мясо, и совершенно непонятно зачем нужное. Многие (я видел это своими собственными глазами десятки раз) с гримасой отвращения сдвигали пудинг куда-то в сторону, как попавшего в тарелку большого жука.
Поверьте, в процессе вы узнаете про нацию, открывшую расчески для усов и всемирную паутину, гораздо больше, чем из большинства книг. Однако, чтобы лучше понять Англию, надо сделать над собой усилие и впиться зубами в корочку, а главное – в пустоту под корочкой, обмакнуть эту корочку и эту пустоту в соус, похожий по цвету на жижу в осенней деревенской колее, и впустить это внутрь себя.
Но не обольщайтесь. Это только один из шагов в познании сути английского. Следующим шагом будет попытка полюбить переваренную морковь и зеленую фасоль. А уж на этом ломаются почти все.
***
Рождение нации, как и попытка понять нацию, начинается с унижения.
Сербы должны были пережить соленую горечь Косова поля, англичане – разгром под Гастингсом. Современные германская и японские нации были созданы катастрофой Второй мировой. Ирландия появилась из столетий религиозного упрямства и рабства. Какая римская заноза заставляла обитателей промозглых равнин вокруг Корка и жителей Килкенни так держаться за католическую веру, бог весть. Ирландцы очень легко перестали поклоняться деревьям и слышать друидов, но проповедь англичанина Святого Патрика будто бы заперла дальнейшие духовные искания на острове Эйре на амбарный замок. Ирландцы под английским правлением миллионами умирали от голода и уплывали за океан, их вырезали десятками тысяч регулярные британские войска и спонтанные карательные отряды. За тысячу лет они, казалось, так и не вышли ни по уровню комфорта, ни по развитию из Темных веков, и только считанные единицы из них решились на конформизм лондонской властью. Нет, конечно, не стали англичанами, кто бы им позволил, но чем-то вроде штрейкбрехеров. В глазах остальных ирландцев, понятно.
Давным-давно, когда в Англии еще разбирали на кирпичи последнюю усадьбу римского императора Септима Севера, Ирландия была одной из самых образованных стран Европы. Ее монастыри были университетскими кампусами, где сохраняли античность и создавали новое знание. Ирландец Джон Ириугена был главным мыслителем Европы, а мастерству художников позавидовал бы Джотто, родись он на шестьсот лет раньше.
Позже, к XVIII веку, Ирландия стала больным и вечно голодным человеком Европы с религией, которая была чем-то вроде утренней пинты пива для народа и которая вместе с крепким пивом помогала как-то смириться с юдолью скорби. В это же время в Ирландии в городе Дерри жил священник, который предложил еще более радикальный способ смирения с реальностью. Его звали Джордж Беркли, и он доказал, что реальности не существует. Не только ирландской. Любой. реальности в принципе.
Беркли вошел в историю как ирландский философ, но он не был ни ирландцем, ни даже католиком. По рождению он был англичанином, но не просто англичанином, а англосаксом. Вопреки распространенному в антизападной конспирологии взгляду, такой этнической группы уже давно не существует. Англосаксы растворились в плавильном котле завоеваний конца первого — начала второго тысячелетия. И все, что от них осталось – пара странных гаджетов Альфреда Великого, деревянные обломки резиденции нортумберлендских королей и несколько дворянских фамилий, которые более-менее обосновано возводят свою родословную к донорманнской знати. Беркли – одна из таких фамилий.
Англосаксонское происхождение ничего не объясняет ни в судьбе, ни в идеях Джорджа Беркли. Вопросы крови, божественного права королей и места в мире их вассалов его не интересовали. Он объявил ключевой проблемой мира материю и с двадцатилетнего возраста занимался последовательным развенчанием этой химеры.
Главными оппонентами Беркли были Локк и Ньютон. Первый, потому что поставил познание в зависимость от мира вещей, второй – за то, что при помощи математики пытался доказать абсолютность пространства и времени.
Беркли, как и Свифт, учился в дублинском колледже Святой Троицы. Главными предметами, которые он штудировал, были философия, математика, физика и богословие. Довольно рано он обнаружил, что роль Бога в современном ему мире постепенно снижается за счет возрастания влияния естественной философии и точных наук. Для Беркли мир без бога был катастрофой, и он стал последовательно возвращать Творцу его место. Делал он это остроумно, с литературным блеском, которые не отрицают даже самые непримиримые его противники. К двадцати пяти годам он написал все свои основные философские работы, суть которых можно свести примерно к следующему:
1. Внешний по отношению к человеку мир, который кажется нам чем-то постоянным и надежным, чем-то обладающим субъектностью, на самом деле есть сумма индивидуальных ощущений того, кто смотрит на этот мир.
2. Условно говоря, если мы держим в руке бумажный стаканчик тыквенного латте, то мы можем судить о его тепле и/или холодности, можем заключить мнение, что кофе для латте был пережарен и горчит, а вот молоко сладкое. Но поставив стаканчик с латте на стол и выйдя в соседнюю комнату, чтобы позаниматься йогой, мы перестаем быть хозяевами этого набора впечатлений, и стакан с латте может позволить себе что угодно, хоть начать вести телеграм-канал, посвященный роли англосаксов в глобальной политике, хоть просто исчезнуть, как не бывало. Потому что все ощущаемые качества этого стакана находятся не в объективной реальности, которой просто нет, а в нашей голове.
3. Время и пространство относительны. Мы не можем говорить об абсолютной скорости и абсолютном времени, потому что проезжающий по улице курьер на скутере движется с разной скоростью относительно неподвижных зданий и едущему в соседнем ряду полицейскому автозаку. И время может восприниматься как что-то очень длительное, если это русская зима, и очень короткое, если это отпуск на Капри.
4. Материя иллюзорна. В отличие от бога, который есть объективная реальность. Роль бога в мироздании заключается в том, что он, обладая качествами всеведения, может одновременно воспринимать каждую вещь в мире и удерживать мир в порядке в тот момент, когда мы пошли в уборную или спим.
5. Реальность сна с точки зрения познания ничем не отличается от того мира, который мы по глупой привычке называем настоящим, и всем нам давным-давно пора проснуться, чтобы увидеть Бога в его бесконечности и благости.
Лимерик Рональда Нокса формулирует доктрину Беркли еще более кратко:
Жил да был молодой человек, который сказал:
«Богу должно показаться чрезвычайно забавным,
Если он обнаружит, что это дерево
Продолжает существовать
Даже тогда, когда нет никого во дворе».
Ответ:
Дорогой сэр,
Ваше удивление странно:
Я всегда во дворе,
И вот почему дерево
Будет существовать,
Наблюдаемое
Вашим покорным слугой
Богом».
Претензии Беркли на деле были адресованы не материи как таковой, а материалистам. Он не отрицал факт материального присутствия теплого эля, зубной боли или Английского канала, он боролся с их статусом. Механистическая теория вселенной, основанная на паре уравнений, бесила его, как художника бесит заказчик, которого интересует в картине только ее размер. Он не принимал человеческое существование, сведенное к крошечному временному отрезку и ограниченное грудной клеткой и шестью футами могильной глубины. Не верил в абстрактное Благо, абстрактную Любовь и Мировое зло. Все высокие обобщения не имели для него смысла. «Люди не мыслят абстракциями», — говорил Беркли. Не может быть абстрактной Боли. Даже когда ты воображаешь геометрическую фигуру, ты не мыслишь ее через идею треугольника. Треугольник в твоем сознании будет либо равносторонним, либо каким-то еще.
Для большинства современников, не знакомых с похожим учением буддизма, все это звучало бредом, и нельзя сказать, чтобы философия Беркли имела при его жизни значительный вес. Да, его ценил Свифт, с которым они познакомились, когда молодой Беркли пытался сделать карьеру в Лондоне. Да, его, видимо, поддерживала одна из двух главных свифтовских любовей Ванесса, которая завещала Беркли большую часть своего состояния (факт, до сих пор приводящий в недоумение всех исследователей истории и философии первой половины XVIII века). Ведь нет никаких серьезных свидетельств о том, что Беркли и Ванесса были даже знакомы, откуда взялась такая щедрость? Возможно, они встречались или в Лондоне, или уже в Ирландии, и Ванесса оценила оптимизм молодого философа, который, в отличие от ее Свифта, не был мизантропом и, судя по всему, верил в людей.
Но, несмотря на деньги Ванессы, Беркли остался неудачником. Свифт ввел его в лондонское общество, чтобы помочь получить финансирование на масштабный проект, слоган которого звучал вполне привлекательно: «Империя должна идти дальше на Запад». Беркли считал, что Европа неминуемо скатится в атеизм и поэтому надо нести свет христианства дальше, к новым народам на Американском континенте. Для этого он предполагал учредить на Бермудских островах академию, где индейцев и колонистов превращали бы в пастырей и отправляли потом в горы Калифорнии и пустыни Невады.
Деньги были обещаны, Беркли вложил все полученные по завещанию средства от Ванессы в это предприятие и оправился сеять слово божие в Новый Свет.
Там он поселился на Род-Айленде, построил дом и три года смотрел на океан в ожидании обещанных инвестиционных траншей. Но транши не пришли. Наследственные деньги кончились, и несостоявшемуся апостолу Павлу пришлось вернуться домой, в Ирландию, где он принял епископскую должность в Клойне и практически всю оставшуюся жизнь провел в своей епархии, исследуя воздействие на организм дегтярной настойки, делать которую он научился у индейцев Род-Айленда.
Этим поучительным эпизодом обычно принято заканчивать биографию Джорджа Беркли. Вот, дескать, чем оборачиваются юношеские мечты и попытки богоискательства в неприспособленном для этого мире. Отчего-то считается, что Беркли принял свое поражение, и естественным образом дальше идет кода, что, дескать горе-философ скончался в кругу своих ближних за чашкой чая. Апоплексический удар. Смерть была мгновенной.
В последнем сочинении Беркли «Сейрис» действительно присутствует та самая дегтярная настойка и настоятельные рекомендации по ее употреблению.
Беркли написал «Сейрис» во время четырехлетней эпидемии чумы на Британских островах: строгий карантин, масса свободного времени, попытки защититься от болезни какими-то подручными средствами. К тому же, дегтярная настойка, видимо, ему действительно помогала. «Что касается меня, то сидячий образ жизни уже давно и надолго обрек меня на плохое состояние здоровья, сопровождавшееся разными недомоганиями, и особенно нервными коликами, превратившими мою жизнь в тяжкое бремя; положение усугублялось тем, что мои страдания обострялись, когда я работал. Но с тех пор как я стал пользоваться дегтярной настойкой, я чувствую хотя и не полное исцеление от моей старой болезни, но тем не менее постепенное возвращение здоровья и спокойного сна, и считаю это лекарство самой большой из всех мирских благодатей и глубоко убежден, что обязан жизнью, кроме, разумеется, Провидения, этому лекарству».
Согласно указаниям Беркли, дегтярная настойка рекомендуется при лихорадках, воспалении легких, при оспе, подагре, одышке и нервном расстройстве. Но это незначительная часть книги, которая в основном посвящена легкому и даже увлекательному изложению картины мира, в которой Бог и Материя оспаривают у человека право на первенство. За тридцать лет, прошедших со времени публикации первых философских опытов Беркли, его доктрина ничуть не изменилась, а взгляды не подвинулись ни на дюйм. Он все так же воюет за место человека в мировой иерархии и пытается вытянуть того из глины в Сияющее царство Духа.
Правда, в отличие от его философской системы, эта рекомендация была очень востребована современниками. Возможно, они посчитали, что рехнувшийся обскурант все-таки знает толк в каких-то колбасных обрезках и не зря провел три года в обществе индейцев.
За три года на Лонг-Айленде Беркли не только научился пить деготь, но и серьезно повлиял на Самуэля Джонсона, основателя Колумбийского университета. Сам Джонсон считал Беркли главным источником собственных идей. Заслуги Беркли были замечены и на западном побережье США — университетский центр Калифорнии называется Беркли.
Философа Беркли оценили только через сотню лет. К его прямым наследникам относят Шопенгауэра, Энштейна, Маха, Юнга и многих других. Теория относительности, изучение подсознания, мир как воля и представление – во всем этом есть часть от Беркли, человека, Который знал, что целое всегда больше, чем простая сумма его частей. Ленин, хорошо разбирающийся в модных философских течениях, говорил, что во всей антиматериалистической философии нет ничего, что бы уже не написал полоумный ирландец. Он не использовал понятие «англосакс», чтобы заклеймить Беркли, что применительно к философу было бы не просто ругательством, но еще и этнически точным ругательством.
***
В русском языке при помощи синтаксических нюансов и небольшого набора слов можно передать миллионы смыслов и их оттенков. В английском, может быть, из-за особенностей синтаксиса, а может, из-за большего словарного запаса, предпочитают точность. Поэтому и в современном русском языке большинство современных технических терминов английского происхождения. Не то чтобы невозможно было подобрать собственные аналоги лизингу, эквайрингу и всему остальному, просто русский язык пластичный и очень чувствительный, а здесь даже фонетика лучше описывает суть дела, чем все возможные аналогии. Русский язык расплывчат: одним коротким словом из трех букв и сотнями от него производных можно описать противоположные оттенки чувств, состояний, прошлое и будущее, хорошее и плохое, счастье и боль. Что является, конечно, загадочным противоречием теории про устройство здешней жизни — по понятиям. Как жить по понятиям при рыхлом, переливающемся всеми оттенками понятийном аппарате?
Разумеется, как и всякое обобщение, все вышеприведенное хромает на обе ноги. Но нужно было как-то подвести к мысли, что русский язык необязателен и жуликоват, а английский — старается быть предельно точным, даже в еде. В русском котлетой — очень конкретным термином, означающим совершенно определенный отруб мяса на косточке,— называют изделие разной формы, чаще всего из фарша, в английском котлета — это котлета. Возможно, в стремлении к этой точности — наследие многовекового сутяжничества о любви, смысле жизни и собственности, сделавшего язык совместным продуктом поэтов, философов и юристов. Тут можно только гадать. Однако факт, что русский язык часто живет по принципу анекдота: «На заборе *** написано, а там дрова».
Сотрудничество поэтов и юристов в английском родило, например, такое понятие, как «протеиновая бомба». Это буквально блюдо с гипертрофированным содержанием животных или растительных белков. Это арахисовые батончики или сардельки и ростбифы, обмазанные мясным фаршем и завернутые в сто слоев бекона. Это исторический феномен родом из Средних веков — одновременно свидетельство повышенной роли, которую играли протеины в мире, устроенном очень физиологично, с необходимостью сильной руки, а с другой стороны, парафраз легенды о кащеевой игле, о сути жизни, спрятанной под спудом многослойности, где надо, как в луковице, чтобы добраться до сути, снять слой за слоем.
Таких блюд масса, но самым международно популярным, наверное, можно считать шотландские яйца. В грубом виде, это вареное яйцо, запечатанное в фарше и затем запеченное или обжаренное во фритюре. Фарш может быть как из нута или чечевицы, так и из всех видов парно- и непарнокопытных, а также пернатых.
У идеального шотландского яйца — хрустящая корочка, нежный сочный фарш и само яйцо с желтком, сваренным в мешочек. Если искать кулинарную метафору для Шотландского Просвящения, то это яйцо, обросшее мясом, – идеальный ее пример. Начало жизни, заключенное в источник жизни.
***
Судьба Шотландии драматична, но не до трагической невыносимости, как история Ирландии. Шотландцы удачно сопротивлялись большинству английских вторжений, и даже сто лет правили Англией. Через божественное право дома Стюартов. Но именно Стюарты оказались тем материалом, через который Англия нащупала для себя возможности собственной свободы и рычаги к управлению мира. Для этого потребовались две шотландские головы – Марии Стюарт и Карла I, а еще уния с королевством Шотландия 1707 года, когда из двух государств с общим монархом они стали одной страной. Вместе с прочими кельтскими регионами. Но, напомню, ни ирландского, ни валлийского цветов на флаге Великобритании нет. Только английский Святой Георгий и шотландский Святой Андрей.
Эдинбург и Глазго присоединились к мировой торговой экспансии, где уже купались в деньгах Лондон, Бристоль и Саутгемптон. Империя, выполняя наказ епископа Беркли, брала курс на Запад. Великобритания богатела, а вместе с ней богатела и Шотландия. Там появился аналог Банка Англии – Банк Шотландии. Там росла промышленность, как в каком-нибудь Гуанджоу после рыночных декретов Ден Сяопина.
Университет Сент-Эндрюс стал на равных конкурировать с Оксфордом и Кембриджем, а в том, что касается технологических наук, и опережать их (соревнование идет до сих пор, и временами Сент-Эндрюс по рейтингам бьет Оксбридж). В Шотландии был высокий по европейским меркам уровень грамотности – 75% населения в середине восемнадцатого века умели читать. А количество женщин с начальным образованием было несравнимо больше, чем даже во Франции, академически расцветшей при Людовике XIV. Шотландия одной из первых завела грамматическое образование для женщин и едва ли не первой сделала все начальное образование бесплатным.
В Эдинбурге стал складываться довольно пестрый интеллектуальный слой, если не по количеству, то по качеству не уступающий лондонскому. Ученые сбивались в стаи, заседали в клубах, появились аналоги английских Королевских Научных обществ и свои мировые звезды науки. На даже на общем высоком фоне выделялись двое — Дэвид Юм и Адам Смит.
Они оба лишились отцов. Юм – в раннем детстве, а Смит — еще в утробе матери. Безотцовщина для британского философа – пункт почти обязательный, так что желающие могут построить на этом массу увлекательных психоаналитических схем.
Оба, видимо, не слишком интересовались женщинами (про Юма один из его биографов объясняет это предположение, что, в отличие от большинства своих современников мужского пола, Юм так и не заразился сифилисом). У Юма был двухлетний роман в Париже. Она была дамой света, а он достаточно модным в парижских кругах шотландским остряком. Сохранились письма, где Юм довольно целомудренно пишет о своих чувствах и намекает на встречу впереди. Однако возлюбленная философа предпочла ему одного из придворных фаворитов. Хотя, как в утешение то ли нам, то ли покойному, биографы Юма пишут, что сохранила привязанность к нему на всю жизнь. Про альковные похождения Смита ничего не известно вовсе. Писем, даже целомудренных не сохранилось, потому что весь его личный архив, согласно завещанию после его смерти, был предан огню. Так что, и здесь есть масса возможностей для психоаналитических конструкций.
Оба интересовались вопросами морали. Оба написали работы по вопросам этики. И хотя один из них был отцом радикального философского скептицизма, а второй — родоначальником позитивной экономической науки, у них, судя по всему, если в чем-то и не совпадали взгляды, то они точно получали взаимное удовольствие от споров. И дружили больше четверти века, пока смерть не разлучила их.
Юм учился в Эдинбургском университете, но не закончил его, так как семья настояла на его немедленном трудоустройстве по юридической линии. Адвоката из него не получилось, он моментально, как написали бы сегодня, «выгорел на этой работе». Тогда он попробовал заняться коммерцией, но быстро прогорел. Попробовал вернуться в университет, чтобы работать на одной из кафедр, но и из этого ничего не вышло. Тогда он стал искать работу учителем в каком-нибудь аристократическом семействе, но единственный, кто его нанял, был лорд Аннендель, который приставил Юма к своему сыну. Но, так как сын оказался умственно нездоров и с трудом отличал ложку от вилки, Вергилий и Цицерон, которыми собирался потчевать его Юм, ученику не понадобились.
Юм написал книгу о теории познания, в которой изложил свое понимание мироустройства, позже сделавшее его знаменитым, но книгу никто не заметил. Не было даже ругательных отзывов, не говоря уж о комплиментарных. Обеспечив себе такую трудовую биографию, Юм уже почти отчаялся, но неожиданное крошечное наследство — сорок фунтов годового дохода, спасло его от необходимости записываться в моряки или солдаты. Он занялся историческими изысканиями и выпустил в свет историю Великобритании в восьми томах, где всячески возвышалась роль Шотландии и скептически трактовались достижения Англии. Сочинение это неожиданно получило коммерческий успех, и Юм больше уже никогда не нуждался.
Успех этих и других книг помогли ему утвердиться в эдинбургском обществе и снова издать свой «Трактат о познании». И на этот раз он произвел в узких, правда, кругах благонамеренных тот эффект, который наверное предполагал Гай Фокс, когда закладывал порох под здание Английского парламента.
Юма обвинили в атеизме, нигилизме, всех и всяческих моральных грехах и нравственном уродстве. Адам Смит, учившийся в тот момент в Оксфорде, был пойман с «Трактатом» и получил от декана нешуточный нагоняй. Книгу пытались изымать из магазинов и библиотек. Справедливости ради Адам Смит был одним из немногих, кто заинтересовался этим трудом. Но инициаторы преследований, возможно, предчувствовали последующую великую судьбу юмовского сочинения, и хотели задушить пламя в зародыше. Забегая вперед: им это не удалось. Юма как философа мало знали при жизни, но оценили post mortem, смерть действительно может быть только началом.
Основным вопросом, интересовавшим Юма, были отношения субъекта и объекта. Человека и Природы. Бога Юм из этой динамической пары исключил, наверное, чтобы не превращать философию в любовный треугольник. Перед глазами у Юма был пример Ньютона. Он нашел точку, с которой можно представить устройство вселенной как динамическое отношение тел. Юм попытался сделать то же самое, но вместо физических точек оперировал смыслами.
Вслед за старшими английскими коллегами-эмпириками он признавал: человеческий разум – это чистый лист, он не содержит никаких предустановленных багов и фич. Все, что он имеет в своем распоряжении, приобретается при помощи опыта. Опыт фиксирует простые явления, например, теплую материнскую грудь, а затем, в процессе появления вокруг него все новых и новых объектов, приучается соединять простые факты в сложные. Теплую материнскую грудь ассоциировать с конкретной женщиной, женщину — с семьей и так далее. В мире Ньютона отдельные тела соединяет между собой сила тяготения. Юм находит похожую силу в мире идей, которую можно назвать привычкой, повторяемостью опыта. Из объектов самих по себе, в отсутствии опыта, смыслы не извлекаются. Ветхий Адам, впервые увидев воду, не может логически сделать вывод, что в этой воде можно утонуть. Сила привычки рождает в человеке то, что можно было бы назвать эффектом опытного ожидания. Человек пьет воду из ручья и удовлетворяет тем самым свою жажду. Видит дым и имеет основания сказать, что тут же рядом должен быть огонь.
Проблема, однако, заключается в том, что в природе кроме обязательных причинно-следственных отношений имеются и случайные. И поэтому знание причин не дает гарантии того, что субъекту также известны и последствия. Допустим, некий тиран развязывает в Европе войну, в которой погибают миллионы, рушится экономика и представления о традиционных ценностях. Но объединенные силы противников тирана одерживают над ним победу, судят страшным судом и восстанавливают порядок и мораль.
Чуть больше чем через полвека другой тиран развязывает в Европе войну, жертвами которой тоже становятся миллионы, пусть и далеко не все в летальном смысле, экономика потрескивает, а ценности морали снова подвергаются жестокой проверке на самых разных фронтах. Объединенные силы противников тирана на основе этого ждут нового Нюрнберга, последующего роста экономики и торжества морали. Но, в отличие от вселенной Ньютона, во вселенной разума связи между причиной и следствием не содержат в себе элемента обязательности. И история не обязана повторяться просто потому, что похожие сюжеты были в ней раньше — не важно, пять или пятьсот раз. Возмездие – всего лишь одна из возможностей в числе других. Об этом осведомлены, например, народы Ирака и жители Белграда, до сих пор ожидающие, что кто-то однажды ответит за бомбардировки их домов, но, кажется, все больше проникающиеся в отношении рессантимента идеями Юма.
Для неотвратимого наказания нужен Бог, но в «Трактате о разуме» места для Бога, как уже было сказано, нет. Более того, Юм идет дальше, и постепенно подводит нас к выводу, что и мира не существует, а есть только наше о нем представление. Для кого-то мир – это планета, населенная воинственными геями, для кого-то глобальная фармацевтическая компания, а кому-то достаточно квартиры-распашонки в Свиблово, через окно которой в солнечный день можно разглядеть загадочное копье Останкинской телебашни, через которое, как говорят вполголоса старики, воздух насыщается парами Цейтгайста. Но старикам уже нечего ждать от этой жизни, и они могут позволить себе всякое…
Итак, мир – это наше о нем представление. Но тогда, кто такие мы, а точнее – я? Ньютоновское неделимое тело или чуть более сложный механизм? Чтобы найти человеческое Я, Юм начинает чистить человека от опыта, как луковицу. Если снять все слои, там-то и окажется наше я, та крупинка, из которых состоит мировой разум. Но, как и в случае луковицы, дойдя до конца, Юм обнаруживает на месте Я пустоту. Человек, его великая миссия и высокий статус в природе — все это фикция. И вселенная людей — циклопический кинотеатр, в который на фильм о конце или начале света не продано ни одного билета.
Все факты, все идеи – простые или сложные – это иллюзия. Не иллюзорны только чувства: ты видишь мать и испытываешь к ней любовь, но не потому что она кормила свои молоком, а без всякой причины.
Мир вокруг нас и мы сами – это плод воображения, продукт веры. Не религиозной веры Faith, а просто веры Belief или доверия Trust. Мы верим в привычный порядок вещей, в его непрерывность и независимость, просто чтобы не сойти с ума. Вера – это такой же аффект, как любовь, гордыня, боль, удовольствие, нечто, что невозможно определить, а свобода – не что иное, как случайность.
Тогда на чем же держится так называемый Мир, если он лишь сумма аффектов и иллюзий? На боли и удовольствии прежде всего, отвечает Юм. Именно их противоборство, в сочетании с другими аффектами, формирует морально-нравственные принципы. Разум и Бог тут не при делах. Мы признаем нашего врага дурным, так как он причиняет нам боль, и считаем друга хорошим, потому что он преумножает наше удовольствие. Так же лучшие из нас способны комбинировать чувства, например, признавая врага дурным, уважать в нем какие-то из его качеств, смелость или благородство, или то, как лихо он поет, идя в атаку. Похожие трактовки боли и удовольствия, совместная польза, а не кровь или почва, превращают отдельных людей в общую цивилизацию или нацию.
Адам Смит, разделяя скептицизм Юма в отношении возможностей познания, был в то же время очень оптимистично настроен в отношении моральной части учения своего наставника и друга. И в особенности во всем том, что имело отношение к частной и общественной пользе. Он не замахивался на вселенский масштаб, в котором оперировал Юм, его интересовали экономические отношения, в которые вступают друг с другом несуществующие Я несуществующего мира.
Свою политэкономическую теорию он построил на юмовской идее естественной симпатии и доверии, которые способны испытывать люди. И которые являются важнейшим основанием общественной пользы, общественного счастья и богатства частного человека и общества.
Его картина мира казалась парадоксальной. Движущей силой экономики Смит считал эгоизм и стремление человека к богатству и преуспеянию. Но, в отсутствии других подавляющих эти стремления сил, например, государственного вмешательства, эгоистические устремления начинают служить общему благу. Если становится холодно и возникает спрос на шерстяную одежду, то предприниматель, торгующий шарфами, естественным образом развивает бизнес владельцев овечьих стад, торговцев шерстью, фабрик по выделке сукна, швей и всех смежных профессий – от виноторговцев, товаром которых обмывают удачные сделки, до мебельщиков, комодами которых украшают дома, построенные на выручку от шерстяной негоции. Булочники, зеленщики, башмачники и прочие мелкие лавочники, стремясь к собственному обогащению, делают мир удобным, а людей в нем – чуть более счастливыми.
Моделью космоса в изложении Смита стал рынок, место, где товары, услуги и деньги превращаются в общественное благо. Спрос и предложение на рынке регулируются «невидимой рукой». Это понятие из области эзотерики стало ключевым для сторонников либерального экономического устройства и безграничной конкуренции. Смит был против запретительных налогов, административного установления цен и вообще сколько-нибудь решающей роли государства в экономическом механизме. Он первым обратил серьезное внимание на отношения труда и капитала, на феномен денег, упростивший архаичную систему обмена товара на товар и запустившую колесо обращения. На парадокс ценообразования: нет ничего полезнее воды, но она ничего не стоит, а алмазы практически бесполезны, но стоят колоссальных денег.
Книга Смита «О природе и причинах богатства народов» встретила бурное восхищение публики и только при жизни автора переиздавалась четырежды. Она не была умозрительной конструкцией или утопией: современники видели многое из того, о чем рассуждал Смит воочию, Великобритания тех лет стремительно богатела, а не за горами была еще и промышленная революция, которой место в книге не нашлось, но считается, что Смит был одним из первых, кто указал на важность укрощения пара и использование его в производстве. Он был знаком с отцами-основателями США, и неслучайно его труд вместе с идеями Локка стал основой революционных процессов в этих бывших американских колониях.
В частной же жизни со Смитом как будто бы не происходило ничего любопытного. Конечно, он получил множество регалий и постов. Его годовой доход позволял ему безбедно существовать, не беспокоясь о текущих заработках. Однако он работал на шотландской таможне и отдавался этому делу со всей серьезностью, видимо, чтобы не нарушать построений собственной экономической теории.
Смит умер через четырнадцать лет после издания главного труда своей жизни и через четырнадцать лет после смерти друга всей жизни – Дэвида Юма. Как и Юм, Смит умер от рака кишечника. Правда, в отличие от Юма, он не устраивал себе предсмертного сократовского пира, о котором мы, кстати, знаем из письма самого Смита, присутсовавшего на этой тризне. Юм и его друзья пировали, читали римские романы и играли в вист, подшучивая над загробной жизнью. Публикация смитовского отчета об этом вызвала страшный скандал в Эдинбурге, и полиция была вынуждена надолго выставить у могилы Юма стражу, чтобы захоронение философа не осквернили многочисленные ревнители строгих религиозных ценностей.
Двести лет спустя Смит и Юм появились на двадцатифунтовых банкнотах. Купюру со Смитом напечатал Банк Англии, а купюру с Юмом – Банк Шотландии.
