Загрузка ...Мы продолжаем публикацию новых историй с фотографиями по мотивам книги Зиновия Зиника «Письма с третьего берега». В начале девяностых годов Зиник прожил несколько лет в средневековом амбаре «Кривой рог» на территории поместья своего друга, ныне покойного лорда Филлимора, где учился ухаживать за английским газоном, изучал любовные отношения ослов с лошадьми и конфликты с назойливыми соседями. И расчищал территорию от птичьего помета.
Часть 1. Разбазаривание пространства
О птичьем помете
Кризис духовных традиций приводит к разгулу административного рвения. В те дни, когда я занимался мирным строительством индивидуального газона на лужайке, когда-то покрытой французской щебенкой (или гравием), лондонский горсовет решил расправиться с голубями на Трафальгарской площади. Площадь, собственно, чистят каждое утро, выгребают десятки тонн голубиного помета. Особенно страдает адмирал Нельсон на колонне посреди площади: у голубей нет никакого уважения к героическому национальному прошлому Англии. Это потому что голубь – это не наш, не английский национальный символ. И этих чуждых символов расплодилось слишком много. Голубей было действительно многовато. Порой казалось, что на площади просто ступить некуда: все было в голубином помете. В отличие от собак или даже коров, птица испражняется хаотично, непредсказуемо и повсеместно. Да и не только живым людям трудно было передвигаться: каменные ноги адмирала Нельсона на колонне посреди площади тоже были покрыты густым слоем того же состава. И не только ноги. Он был покрыт дерьмом с ног до головы. Нельсон, как известно, был убит во время битвы при Трафальгаре. Такое ощущение, что на Трафальгарской площади его монумент был похоронен заживо под голубиным пометом. Как известно, Нельсон в битвах потерял руку и один глаз (на Корсике, родине Наполеона). Я никогда не помнил, что он потерял сначала — глаз или руку, но лондонский мэр сумел создать вокруг голубей такую атмосферу враждебности, что, казалось, глаз ему выклевали эти зловещие настырные птицы, юркие и расторопные, несмотря на свое крупное тело и маленькую голову. Это было надругательством над памятью адмирала, совершенным в отместку за поражение наполеоновских флотилий.
А голубь – сам по себе существо с разной идеологической нагрузкой. Французы вместе с Пикассо придумали считать голубя символом мира. Перед глазами стоят все эти ритуалы на парадах во время открытия международных Олимпиад, когда выпускают сотни голубей в голубое небо как символ мира и дружбы между народами. Голубь еще и символ свободы и одновременно привязанности: он живет в клетке, откуда его выпускают летать совершенно свободно, но куда – в эту знакомую тюрьму – он всегда возвращается. Не говоря уже о третьей, функциональной ипостаси голубя: человек вырастил особую породу – почтовых голубей. В какой бы изоляции ты ни оказался, голубь мог передать от тебя весточку. Вспомним того же Ноя с ковчегом: именно голубь вернулся к нему с веточкой – надеждой на существование суши в этом всемирном потопе.
Но то, что для одних – символ мира, для других – чума: голуби действительно разносчики какой-то заразы, вроде бруциллеза или чего-то еще зловещего с латинским названием.
Серьезные эпидемии всегда связывают с нелегальной иммиграцией, с переселением народов. С незаконным перелетом французских чаек через Ла-Манш к нам, к скалам Дувра. На британских островах, как впрочем, и на континенте, в Европе, снова сильны антииммигрантские настроения. Одновременно в народе стало резко меняться отношение к голубям. Любопытно, что те, кто не выражают открытой враждебности по отношению к пришельцам-иностранцам, вроде бывшего мэра Лондона, Кена Ливингстона (даже наоборот, защищают всяческий мультикультурализм), именно они, эти интернационалисты, почему-то в девяностые годы яростно боролись с голубиной породой в Лондоне.
Подобный перенос враждебности с человеческой породы на зоологический вид не оригинален. Мы все помним, что нацисты сравнивали евреев с крысами.
А воробьев в России называют жидами. Я и сам помню, что в разгар борьбы с космополитизмом и шпиономанией в сталинской Москве пятидесятых годов правительство объявило борьбу с бешенством среди собак. До сих пор не понимаю, чем провинилась в моих глазах наша несчастная такса по имени Тетка, но в этом растолстевшем рыжем подслеповатом и добрейшем существе на коротких ногах мне стала мерещиться озверевшая личина врага с окровавленной пастью, откуда сочится слюна бешенства. Как только Тетка пыталась притереться к твоей ноге своей тупоносой мордой или пробовала пристроиться рядом на диване, ее гнали тычками и пинками. Ее стали периодически запирать в чулане, чему она, естественно, сопротивлялась и выла безумным воем. Когда однажды она вырвалась из чулана и стала носиться кругами по комнате, пытаясь увильнуть от моих рук под столом, и я потянул ее за хвост, она вывернулась и довольно сильно укусила мой большой палец. Тетка тут же заскулила от раскаяния и заползла в угол, пряча стыдливо глаза, но приговор в семье был уже вынесен; товарищ Сталин не может быть не прав: каждая собака на свете способна стать разносчиком бешенства, и наша Тетка не исключение. Таксу куда-то увезли (с тех пор ее по тюрьмам я не видал нигде), а мне приписали сорок уколов вакцины против бешенства. За то, что я не орал во время уколов, родители дарили мне по шоколадке. Но однажды, во время очередного укола, я заметил моего кузена за спиной у доктора: пока я молча мучался под иглой, он сжевал весь мой шоколад.
Я не знаю, какую шоколадку надеялся получить мэр Лондона за борьбу с голубями на Трафальгарской площади, но Лондон – не сталинская Москва, и протест против изгнания голубей с этой легендарной лондонской площади развернулся в те дни чуть ли не по всей стране. Действительно, если поглядеть на туристские открытки Лондона, там непременно можно увидеть мужчин, женщин и детей, кормящих голубей у Нельсоновской колонны. Это место, где туристы фотографировались, чтобы доказать, вернувшись на родину, что они были в Лондоне. С лотка в углу площади всегда можно было купить корма в пластиковом стаканчике (местное ирландское семейство занималось этим бизнесом чуть ли не четыре поколения), а рядом всегда крутился фотограф, чтобы запечатлеть лондонского визитера, облепленного с головы до ног жемчужно-серыми пернатыми.
Но главное – нас тянет к голубям, потому что это та редкая птица, которая нас не боится и одновременно, как всякая птица, за нами наблюдает, вроде органов безопасности. Не потому ли в сталинской России голуби уничтожались с такой же страстью, что и бешенные собаки? Голубь был не только свидетелем, независимым наблюдателем: голубь мог перенести у себя в клюве самиздатскую рукопись на Запад.
Из голубя Сталин сделал жупел, врага и стал его истреблять. Наш мэр истреблять голубей не собирается. Просто запрещается их кормежка на Трафальгарской площади. Так что для прокорма лондонским голубям придется выбрать другие площадки, Красную площадь, быть может. Но пока, по привычке, они еще долго будут залетать к однорукому и одноглазому Нельсону и оставлять ему на память свой помет. Я считаю, что пора создать памятник голубю, созданный из перьев и помета птиц, изгнанных с этой площади, и потребовать, чтобы этот монумент был установлен на одном из пустующих пьедесталов в северо-западном углу Трафальгарской площади.
Это будет фигура голубя в трех ипостасях: посланца мира, почтальона и разносчика чумы – триединства наших собственных надежд, любви и страхов, жертвы наших предрассудков, вечного крылатого иммигранта. Я не против. Потому что, с точки зрения человека, выращивающего газон, самый страшный зверь – не голубь, а курица (курица, напоминаю, не птица). Раньше у меня было сентиментальное отношение к курам. Я находил трогательным их вечную озабоченность, суетливое оглядывание по сторонам, а главное – их манеру окапываться в пыли. И, конечно же, постоянно выискивать что-то в земле. Очень похоже на привычку заслуженных писак, вроде меня, копаться в старых бумажках, перебирать клочки и словесный мусор. Но то, что для словесного творчества – умилительная рутина, для газона – смерть. В нашей загородной резиденции «Кривой Рог» куры первым делом выбираются на едва засеянный газон и начинают выклевывать семена и своими цепкими лапками разрушать едва оформившийся травяной покров. Так и хочется свернуть им головы.
У меня вообще изменилось отношение к птицам. Я даже стал понимать антисемитов: если для английских противников европейского сообщества голубь – существо французское, то в курах есть что-то еврейское. Недаром курица – украшение еврейского стола. Вообще люди отчасти похожи на своих местных домашних животных. Например, валлийцы похожи на овец. Лошадники-ирландцы – на лошадей. Англичане, поедатели говядины, – на коров. Я знал одного исландского поэта: он был на вид копия соленой камбалы. На кого похожи русские? На медведей? Глупости. На ферме моей подруги леди Марии Слоним-Филлимор, в ее подмосковных землях, водятся куры загадочной породы: у них ноги покрыты черными перьями вплоть до лап, так что они похожи на сицилийских мужиков в черных брюках, а вовсе не хасидов. А павлины у нее кричат, как девицы в романах маркиза де Сада.
Не знаю, к какой национальности приписать гусей. Хотя они и спасли Рим, не могу причислить их к древнеримской национальности: римляне придумали канализацию, в то время как с гусями у меня та же проблема, что и у колонны Нельсона с французскими голубями. Гуси гадят на газон с какой-то неутомимой продуктивностью. Я хотел огородить газон проволочной сеткой, но моя жена Нина Петрова сказала, что не хочет жить, как в концентрационном лагере. За свободу надо расплачиваться: как только уезжаешь на пару дней в Лондон из «Кривого Рога», площадку перед входом в дом надо потом расчищать от гусиного помета лопатой. Нина говорит, что я должен утешаться огромным количеством высококачественных гусиных перьев, разбросанных по газону: на случай, если сломается мой словесный процессор и придется писать от руки, как Пушкин.