Я очень много говорила и думала в последние дни про происходящее. В пятницу ночью вздрагивала от салюта за окном и до самого утра следила за новостями из Парижа, осознавая, что где-то в наполненном страхом городе оказались пара близких и важных людей. В субботу с утра мы с соседями смотрели дождливый парад Лорда-мэра Сити, на который решили не ходить, испугавшись, но к вечеру перебороли себя и выползли в город, где жизнь продолжалась, хоть и была чуть тише, чем в обычные выходные в Брикстоне.

В субботу вечером арена O2 прислала мне письмо об усиленном досмотре, и ехать в на первые матчи теннисных Barclays ATP World Tour Finals было откровенно страшно. Я тогда вывернула на досмотре всю сумку: стюард уже на середине сказал, что ему всё понятно и я могу проходить, но мне хотелось, чтоб он удостоверился до конца, — и выгружала на стол очередной объектив.

Ехать во вторник на Wembley было еще страшнее. Так бывает: вглядываешься в лица, замечаешь краем глаза каждого нового полицейского на тех станциях метро, где их раньше не было (а их вообще нигде раньше не было, это же Лондон) и мысленно одергиваешь немецких подростков, смеющихся на весь вагон метро. Найти шаткий мостик между: «трагическое событие всё еще омрачает бытие» и «надо жить дальше» — казалось совершенно невозможным.

А потом, за два часа до начала, когда на телефон уже сыпались уведомления об отмененном матче в Ганновере, в вестибюле Wembley Park я впервые почти за год жизни в Британии заметила людей с оружием. Выйдя из метро, увидела арку стадиона в триколоре — и заплакала. Комок в горле стоял, пока я разговаривала по дороге с англичанами, несшими французский флаг на плечах, и слушала, как французы поют на подходе к сектору. Фотографировала детей (как же много было детей на матче!), ругала себя за то, что не успела найти флаг.

Wembley большой — и почти полный. Я, как серьезная девочка, в ложе прессы выгрузила на стол ноутбук, поснимала болельщиков вокруг, приготовилась писать текст — и не смогла. Ничего не могла делать с той самой минуты, когда команды вышли из туннеля. Оказывается, когда тебя прошибает нервом по позвоночнику, скручивает в узел и следующие 10 минут — с речами, гимнами и минутой молчания — проворачивает через эмоциональную мясорубку, ты не можешь делать ничего, кроме как рыдать так, что руки потом дрожат весь первый тайм.

Такая сильная энергетика была вчера: словами объяснить не могу и мало кому пожелаю такое же прочувствовать.

Самый тяжелый матч в жизни, наверное.

Зато теперь мне не страшно.