Загрузка ...Мы продолжаем публикацию новых историй с фотографиями по мотивам книги Зиновия Зиника «Письма с третьего берега». В начале девяностых годов Зиник прожил несколько лет в средневековом амбаре «Кривой рог» на территории поместья своего друга, ныне покойного лорда Филлимора, где боролся с гусями и курами за чистоту английского газона, изучал любовные отношения ослов с лошадьми и конфликты с назойливыми соседями. И пытался понять, в каком углу дома легче сочинять истории.
Часть 1. Разбазаривание пространства
Вид из окна
ГДЕ КТО ПИШЕТ
По совету своей жены Нины Петровой я стал собирать гусиные перья. Но писать гусиным пером я так и не научился. В наше время, впрочем, важно не чем писать, а где. Недавно в наш средневековый сарай Crumplehorn Barn («Кривой рог») приезжал продюсер Би-би-си брать у меня, знаменитого англо-русского новеллиста, интервью для цикла «Место писателя». Имеется в виду — рабочее место. Я тут же сказал: оно, рабочее место, у меня заднее. В задней комнате то есть. С видом на стену, спиной к камину. Я предпочитаю писать, глядя в стену. Стен в «Кривом роге» маловато. Амбарные ворота превратились в огромные стеклянные двери с видом на лужайку, с дубом посредине и с лошадьми. Шедевр реставрационного подхода в архитектуре. Но избыток пространства заставляет гостей слоняться туда-сюда. Негде приткнуться, за исключением закутка, изначально задуманного как фотолаборатория леди Марии (она же Маша Слоним). Леди Мария перестала увлекаться фотографией, а закуток остался. Я там и пишу. Глядя в стену. Покойный лорд Робин, знаток английской поэзии, вообще удалялся во флигель-сарайчик на курьих ножках — от мышей: там в средние века держали зерно. Робин писал там свои поэтические трактаты. Их сейчас едят мыши.
Человек из Би-би-си не мог понять: почему я не сижу перед гигантским окном с видом на лужайку, где резвятся лошади? Именно потому, что там резвятся лошади. Вид лошадей, резвящихся на лужайке, так прекрасен и так завораживает, что умственно оболванивает. Большой мастер слова Сомерсет Моэм владел одной из самых шикарных вилл Лазурного берега, но писал он в комнате, где окно глядело в боковую стену. Из крупных имен двадцатого столетия лишь Вирджиния Вулф, пожалуй, знаменита изысканным видом из окна своего писательского кабинета. Она много писала о своей комнате. С видом на сад и на море. И в конце концов в этом море, между прочим, и утопилась. Она была слабой писательницей. Но каким бы интеллектуально сильным ты ни был, ландшафт всегда сильнее интеллекта, его созерцающего.
Избыток пространства, солнца и воздуха хорош для жизни, а не для творчества. Об этом знал Марсель Пруст. У него было на этот счет медицинское оправдание: астма и аллергия. Ему, мол, нужна полная изоляция. Он, как известно, даже обил стены своей комнаты пробкой для полной звуконепроницаемости. Эта обивка, как указывает нам знаток Пруста, оксфордский профессор Алекс де Йонг, изготовлена из коры дерева. По-русски этот материал называется луб. Поскольку вся комната Пруста была обита лубом, она превратилась в лубяной коробок, то есть в лубянку. Марсель Пруст превратил свое «место писателя» в Лубянку.
Это лишний раз подтверждает мысль о том, что без тюрьмы настоящего творчества не бывает. Кризис последних лет в русской литературе — лишнее тому подтверждение. Причины: отсутствие у писателей страха перед тюремным заключением; ну и улучшение жилищных условий в целом. Если писатель не способен выстроить свою собственную тюрьму (эстеты называют ее башней из слоновой кости), необходимо соседство какого-нибудь исторически значительного тюремного помещения. Я долго не мог понять, почему Набоков поселился в фешенебельном отеле курортного города Монтрё на Женевском озере? Номер отеля (где соблюдался тюремный режим) еще можно воспринимать как символ эмигрантской незакрепленности вечного туриста в этом подлунном мире. Но почему Монтрё? Я недоумевал на этот счет довольно долго, пока однажды не увидел странную кургузую башню недалеко от берега. И оказалось: это и есть замок Шильон, чей узник был воспет Байроном в переводе Жуковского. Ну как тут не поселиться пушкиноведу?
Что же касается тюремных потенций «Кривого рога», то я уже упоминал о соседстве Редингской тюрьмы. Тут Оскар Уайльд сочинил свои лучшие стихи о том, что мы убиваем именно тех, кого больше всего любим. Я не сравниваю свою судьбу с уайльдовской, но замечу, что в Рединге он сидел в камере № 33.
Камера Оскара Уайдьда
Тюрьма Оскара Уайдьда
Эта цифра для меня магическая, потому что идентична инициалам моего имени: З.З. Мой первый адрес вне России (в Иерусалиме) был: Рабинович-стрит, дом 33. А познакомился я с лордом Робином (меня так и подмывало называть его Робиновичем) в семидесятых годах, когда он жил с нами по соседству в Лондоне в доме на Понд-стрит № 33. Этот (по определению советского страноведческого словаря «богемно-фешенебельный») район Hampstead (мы с моей женой Ниной Петровой произносим это название как «Хамстыд») настолько космополитический, настолько я с ним сросся, что давно уже в уме называю его Москвой. А это, опять же, вредно для моего творчества. Ведь эмиграция для меня — литературный прием: без некоторого отчуждения от происходящего я не могу сочинять. Поэтому свой дом — не место для работы. Никакого «своего места» нет: его надо все время придумывать. Это место не должно одомашниваться. Если в твоей жизни нет тюрьмы, нужны посох и сума. И я уезжаю периодически в «Кривой рог», дом покойного Робина, как за границу. Через цифру-инициалы 33 моя лондонская эмигрантская судьба связалась с камерой английской тюрьмы.
Часть 6. Удостоверение личности
Photos and text © Zinovy Zinik, 2008