Загрузка ...
Британские аристократы тем похожи на неандертальцев, что основным занятием и тех и других на протяжении столетий были охота и собирательство. Другое дело, что для неандертальцев это был способ выжить, а для аристократов – манера жить. На куропатку ходили не для того, чтобы не остаться без ужина, а собирали не только растения, но вообще все: от руин Парфенона до пуговиц с портретами Наполеона, от египетских мумий до англо-саксонских гвоздей, похожих на мумифицированных опарышей.
Особенно страсть к собирательству усилилась после Славной Революции в XVII веке.
Англии не досталось европейского Ренессанса в его художественном измерении, но она лучше итальянцев и прочих обитателей континентальной Европы усвоила его метафизические вводные. Уроки античной гармонии были усвоены на островах не столько в искусствоведческих, сколько в философских категориях. Сочинение Томаса Гоббса «Левиафан», опубликованное в 1651 году в Лондоне, стало началом современной политической науки и этики общественного договора.
Гоббс принес в политическую философию ренессансный гуманизм и английскую рациональность. Он отобрал у государства его божественные установки, которые до сих так обожают в автократиях, и индивидуальное спасение человека видел лишь в двух вещах: в понимание того, кто такой Христос, и в соблюдении гражданских законов.
Отдельный человек и общество людей в целом, по Гоббсу, – главные выгодоприобретатели в рационально устроенном мире. Кстати, на русском языке «Левиафана» напечатали впервые спустя триста лет после выхода трактата в Англии. Вариант перевода середины XIX века был запрещен цензурой. Так что книгу издали только одновременно с массовыми чистками тридцатых годов уже в СССР, стране, где общественное благо было основной доктриной, но государство при этом оставалось бесчеловечным.
Гоббсовская теория договора в эпоху просвещения мало повлияла на состояние охоты, зато значительно изменила целеполагание аристократического собирательства.
До середины XVII века частная коллекция – это нечто глубоко личное, даже интимное, что держат под замком в сундуках, а если и показывают, то только равным себе. Новое же время потребовало публичности, и частные коллекции начали превращаться в общественные музеи.
Первым таким музеем в современной истории стала коллекция Эшмола в Оксфорде. Точнее, она принадлежала его приятелям, Традискантам, и досталась ему по наследству. Но он значительно ее дополнил, а потом завещал ее университету с условием равного для всех посетителей доступа к сокровищнице.
Коллекция Эшмола была довольно типичной для своего времени: склад всевозможных диковинок, где не делалось особого различия между боевой дубинкой и картонами Рафаэля, лампой, которую отобрали в ноябрьскую ночь у Гая Фокса, и непонятного назначения ювелирной вещью, принадлежащей первому королю Англии Альфреду.
Но это был целый мир, клубок отдельный историй, складывающийся в мозаичное повествование. Постепенно коллекция обрастала экспонатами. Имперские войны, низкая цена искусства и культуры в бывших очагах цивилизации способствовали импорту ценностей в метрополию. Так, например, в Эшмолианском музее хранится самая значительная коллекция миносского искусства за пределами Крита, а настолько древних каменных египетских истуканов с фаллосами наперевес нет даже в музее Каира.
Культура во всех своих проявлениях, материальных и нет, была эхом войны на протяжении человеческой истории. Римляне, завоевывая новые территории, увозили домой не только золото и бронзовые маски, но и новые культурные коды. Британцы привезли из Индии не только алмаз для королевской короны, но и рецепты кеджерри и чатни.
С точки зрения скрупулезной систематизации такие музеи как Эшмол, конечно, выглядят помойкой веков, эдаким ковчегом истории, чуланом фараона, в который пытались уместить не только всю прошлую, но и всю будущую жизнь.
Но именно из этого подобного хаоса обычно и рождается космос, как считали ахейцы, сидя у подножия элегантных, как манекены в окнах Selfridges, статуй, чьи головы с отколотыми носами сегодня глядят из витрин музея Эшмола.